Явился Хосок, спокойный и холодный, цепким взглядом на Хичоля зыркнул, едва заметно усмехнувшись. Обвинения выслушал, пожал плечами.
- Откуда мне знать, где кисен, - произнес, злобно на Хичоля посмотрев. - Ваша задача была моего омегу глядеть, разве не так? Ваш сын, а вы из-под ока выпустили. Где-то теперь...
- Что ж вы, коли не знаете, неделю до нас не ходили?! - процедил омега, едва держась. - Скажете, заняты были?! Вы, который прежде, если в столице, через день у нас ночевали?! Не смешите!
- Докажи, - улыбнулся Хосок, глядя кисен в глаза, а словно на вошь, а не человека. - Докажи, что я его забрал. Коли бы так, докажи. Можешь? Упустил кисен, теперь ни мне полакомиться, ни самому заработать...
Хичоль дар речи потерял. Ван так же, не знал, что и молвить, он был совершенно поведением Хосока уничтожен.
Ведь говорил сын, что любит омегу. Говорил, что ревность оставит, едва заберёт к себе, и любовью окружит. Так как же можно при этом было говорить все это?
Ясно было, как божий день, что, в самом деле, Хосок забрал Сокджина.
Ясно было так же, что нипочём не признается в этом, и не отдаст.
- Велите дворец обыскивать, коли не верите, - скрестил руки на груди наследный принц, нагло улыбаясь Хичолю. - Но у меня его нет. А за то, что вы его упустили, вам же нарекание выражаю. Мой наложник, вверен был вам на заботу, и что же? А не ходил я, так как занят был, к свадьбе готовился. Ханбок там померить, шапку, обувь, церемонию учить, знаете, тоже дело нелегкое...
- Отдайте, - прошептал Хичоль, ему в глаза глядя, - что сбежал, сами знаете, отчего... сами знаете, какой вы... верните мне сына... верю, живой он, пусть и в плену вашем... отдайте, он мой сын...
Хосок улыбнулся снова. Легко и непринужденно. Пожал плечами.
- Нет его у меня.
- Люди видели, как ваша стража везла его и Кенсу.
- Кто сказал, что это были они, мало ли кто бежит?
- Да как можно моего Сокджина с кем-то попутать?!
- Как видите, можно.
Зевнув, наследный принц властно произнес:
- Ищите. Можете дворцы обыскать, что угодно, но не пытайтесь перекинуть вину на меня. Ищите моего кисен, Хичоль, так как через месяц, даже меньше, я стану омежен, и приду за ним. И до того видеть хочу. Ищите, - словно бы великодушно дозволил он, попрощался и ушел, издевательски склонив голову.
Вернувшись домой, Хичоль, приведя себя в порядок и напившись чаю крепкого, велел собрать всю дворню и всех кисен, и приказал пороть Роука. Омега орал дуром под безжалостным кнутом охраны чайного дома, а Хичоль громким голосом, его крики перекрывая, рычал:
- Ничего в мире этом не ненавижу я более предательства! Денег вам мало плачу?! Заботы мало даю?! Никто из вас на меня жаловаться не может, от рабства спасал, работу дал, надежду на завтра дал, а вы - вон как со мной?! Мой сын пропал, похищен по доносу на пути к свободе! Едва я услышу, что кто-то о нем дурное глаголет, велю так же сечь! Боем смертным бить буду того, кто крысит у меня для принца или ещё кого! Бейте его до мяса, чтобы урок помнил, затем - за ворота с вещами!
Слуги смотрели затравленно на Роука, стража была равнодушной, кисен молчали, сжав губы. Один из главных кисен плакал, закрыв платком лицо. Те, кто дружен был с Сокджином, всю неделю едва заставляли себя на работу идти. Весь город побегом омеги гудел, в чайный дом гость валом валил, но пасмурно смотрел на это Хичоль и те кисен, что были ему верны.
Всяк из них молился, чтобы побег удался, и Сокджин зажил хорошо в новом доме. И как заявил во всеуслышание Хичоль, чем все кончилось, словно земля дрогнула под ногами у них.
Никто Роука не жалел, когда вывалился он из ворот дома, где был старшим слугой и пользовался уважением. Он лежал на морозной земле, тяжело дыша, истекая кровью, пока не вышел младший служка с телегой. Погрузив в него тушу Роука, служка отвёз его к городскому лекарю, отдал золото за постой и ушел.
- То господина последнее слово тебе, - сказал перед тем. - Впредь на глаза не кажись.
Закончив с экзекуцией, Хичоль распорядился по делам и прошел к себе. Злоба и отчаяние клокотали в душе омеги. Знал он прекрасно, что ничего обыск дворца не даст, если уж вне стен его Хосок умудрился себе крысу найти, то в стенах каждый слуга ему помочь будет рад.
Хоть Ван и осуждал принца, а против фактов не пошел был. Не найдут Сокджина, скажут, помер, или схоронен в ином месте. Не будет Ван весь город рыть в поисках, не его же сын пропал.
- Что ж ко мне не пришел?... что ж не взял стражу мою в дорогу?...
Понимал Хичоль и сам ответы, да не по сердцу ему они были - что сын о нем пекся, его безопасность важнее своей поставил. Ясно было, что за заступничество Хосок по Хичолю прошёлся бы сапогами стражников.
В очередной раз в жизни своей осознал Хичоль, что нельзя ни на кого полагаться, кроме себя, но и мир так устроен, что деваться омеге особенно некуда, и горько и злобно ещё более от мысли этой стало. Уже то, что с ваном помирились, и сторону омеги тот принял в вопросе, явно собираясь вскоре скандал сыну учинить, уже этого много было.
Хичоль - кисен. Хоть и любимый кисен Вана, а все же - только омега.
- Что ж, - сказал он себе, усаживаясь за стол и пергамент доставая, - вот омежьей властью и воспользуемся. Будь что будет, а попробовать я должен. В конце концов, не к кому более все равно идти. А ванджа и так, поди, места не находит себе...
Это было так. Приходил Чимин, весь зареванный, к Хичолю пару дней назад, говорили омеги долго, да только думал тогда Хичоль, что Сокджин просто сбежал, и уговорил ванджа ничего принцу Хосоку и вану не высказывать, чтобы не раскрывать дела. Теперь, был уверен кисен, ванджа снова придет, помощь предложит, но не хотелось кисен сталкивать братьев, мало власти у ванджа Чимина во дворце против наследного принца, а вот что убиваться ещё сильнее станет, в том сомнений не было.
Нет, не мог ванджа Чимин помочь. Но был человек, кому Хичоль мог свою судьбу, и Сокджина, вверить. Отчего-то верилось омеге, что может.
"Нижайше прощения прошу, что осмелился писать Вам я, недостойный и глупый омега, но ситуация сложилась такова, что осталось у меня немного путей для ее разрешения.
Понимая, что ни каким боком Вас наши дела заботить не могу, позволю сначала себе изложить вкратце о чем они, а затем - хочу Вам предложение сделать, которое, как попытаюсь убедить, пойдет и Вам в пользу.
Мой сын бежал. Знаете Вы превосходно, что могло быть тому причиной. Никакого осуждения от меня быть не может, напротив, себя виню, что ничем не защитил его сам, к таким мерам принудив. Пятеро суток, как я понимаю, побег его удавался, но затем был он схвачен сами знаете чьими людьми. Обо всем этом известно мне чисто случайно, но наверняка, так как нашелся в стане моем предатель, и я его раскрыл. Отправившись к вану за помощью, столкнулся с равнодушным торжеством виновника моих и сына бед. Он отрицает, что захватил его, сына моего, но так смотрит, что нет более во мне сомнений - он, он выкрал его, с пути к свободе. И у себя держит. В том, что сын живой, я не сомневаюсь, так как слишком уж этот человек, этот изверг, своей властью над ним дорожит, чтобы убить. Верю, что живой.
И вот что, от отчаяния ли, пришло мне в голову. Коли наглостью несусветной покажется Вам, немедля письмо это жгите, меня прокляните, боле в очи Ваши не гляну, ничтожеством считать себя стану. Но ежели выслушаете да примете предложение, в моем лице навеки вашего раба обретёте, ничего для Вас не пожалею, и не так уж слабы мои возможности, что посчитать эту клятву глупой или необдуманной.
Так вот что: я мог бы продать вам его. Сокджина. За самую смешную плату, что только есть, его - самого первого кисен Чосона. А, коли меня спросите, и всего мира, потому что он мой сын, и я люблю его. А я Вам - за грош отдам. Вы - альфа, и коли будет Ваше право над ним, никуда наследный принц не денется - вернёт его, Вам, как обладателю права. Вы имеете колоссальное влияние в столице и на Вана, в частности, принц боится и уважает Вас (иного уважения, чем через страх, этому человеку недоступно). Забрав моего сына, Вы приобретёте лучшего наложника, что только есть. Он сведущ в домашнем хозяйстве, кое у Вас, вдового, прошу прощения, что напомнил, ведётся сторонними людьми теперь, как я знаю. Мой сын все устроит как нельзя лучше.
Спросите Вы: ежели готов я отдать его наложником, отчего не оставить принцу? Оттого, что он варвар и изверг.
Оттого, что не для адского пекла я сына растил и лелеял.
Оттого, что Ваше благородство и воспитание фору даст огромную любому вану и наследнику Вана, и знаю, что в Вашем доме сын мой будет счастлив.
И оттого, и это самое важное, что мой сын любит вас. Знаю я о том с той поры, как чувство в нем родилось, как разгоралось и закреплялось видел. Поругивал его, что не следует волю давать, но коли полюбит мой Сокджин, так до конца, о том я вам уверенно утверждаю. И в его лице обретёте лучшего наложника или слугу, как Вам будет угодно, будет предан Вам, заботлив от чистого сердца.
Если боитесь, что станет навязчив, то уверяю Вас, он белая кость, и воспитан мной соответственно. То, что впору обычным кисен, не к лицу тому, кто зовётся первым в Чосоне. Слово даю Вам свое, что чувства свои мой сын как держал при себе эти годы, так и будет держать, ничем Вас не обременяя.
Я могу сам подделать документы, что Вы платили, и даром Вам он достанется, ничего не пожалею, только спасите его, прошу Вас. Я в глубоком отчаянии. В счёт лет, что мы с Вами знакомы, прошу Вас оказать мне эту милость, генерал Мин.
Засим остаюсь ваш, Ким Хичоль"
Отправив послание с ближайшим верховым, Хичоль почувствовал, что немного отпустила ярость, и сказал себе:
- Всё-таки скажу вандже, и о письме тоже. Надежды на генерала мало, на самом деле, а ванджа может слуг поспрашивать, не ведёт ли себя из них кто-то странно, в заброшенные покои ходит или что-то в этом духе... Но как не хочется ванджа подключать, как бы наследный принц ему зла не учинил... говорить, в итоге, или нет... ах, сын мой, где же ты... живой ли...
***
Мадока никто не любил в людской, и на глаза ему лишний раз старались не попадаться. Едва видел его кто-то идущим к кухне или общему дому для евнухов, как давал сигнал остальным, и тут же все разговоры прекращались.
Ну как - все. Те, что Мадок мог счесть "вероломными". Поймав какого-то евнуха или слугу-омегу да подобным, Мадок мотал на ус, а затем в какой-то день являлась стража, хватала болтуна и тащила на ристалище, и там порола у позорного столба. Мадок смотрел на экзекуцию с удовольствием, сложив руки на крепком животе своем, и приговаривал себе под картофельный нос:
- Будете про принца дурные слова говорить, будете пороты...
Никогда не скрывал он, что служит принцу и доносит на слуг и стражу, а напротив даже, гордился этим, постом своим, и страхом, который на других нагоняет. Был он не старым ещё евнухом, тех же лет, что и генерал с ваном, и с юности своей за принцем хвостом ходил - был его дядькой. Потом принц вырос, ему больше стража стала нужна, а Мадок с годами поправился сильно, с мечом не больно поспевал, и на время его от принца подотдалили. Мол, как ваном станет - вернёшься. Мадок стерпел, стал прислуживать только, ждал дня, когда вернут к принцу, а пока - забыть о себе не давал, обидчивую душу наследника волнуя наветами.
Именно поэтому, зная о дурной славе евнуха в людской, зная о том, что десятой долгой его люди обходят, и поручил ему принц особо важную задачу. Каждый день ранним утром и поздним вечером, после отбоя, ходил евнух заброшенными тропками в самый дальний угол дворцового комплекса, навещая один дворец.
Некогда в стенах этих умер наложник при родах сына ванского. Сын выжил, вырос чужими заботами, был выдан за хорошего альфу и отослан в провинцию, где прожил до старости и благополучно отошёл к папе на небеса. Слыл этот сиротка добрым и мягким омежкой, потому с мужем был в хороших отношениях и много внуков вану родил. Чего нельзя было сказать о его погибшем родами папе. Был омега тот злым, завистливым и коварным, слуг против тогдашнего супруга Вана настраивал, травил детей у других наложников, говорят, Вана приворожил магией, словом, неудивительно, что после смерти его, по легенде, пришедшей за страшными муками, дворец тот занимать новые жильцы решительно отказывались. Так лет сто прошло, за дворцом никто не следил, стоял он в стороне от прочих, весь обратившись в смутное воспоминание. Именно туда ходил дважды в день Мадок, с какими-то тюками или закрытым подносом, но так как его все избегали, никто и не замечал этого.
Именно в том дворце, велев прибрать пару комнат, и поселил принц своего пленника со слугой. Разумеется, и речи быть не могло, чтобы Кенсу показаться на глаза людям дворца, когда его всем миром искали, потому и он был заперт в этих страшных и неприютных стенах, ухаживая за своим господином, в горе утешая. Мадок был их связью с миром, та стража, что привезла пленников, была хорошенько подкуплена молчать, и тайно надзор за дворцом вела.
Шли дни. Ночами являлся принц к Омеге, говорил, ругался, угрожал, бил и насиловал, а то вдруг плакать и роптать на его жестокость принимался и валялся в ногах, а затем снова за прежнее. На рассвете уходил, словно в источнике молодости выкупавшись, бодрый и свежий, оставляя разбитого горем и болью кисен в комнате, в ворохе белья. Дождавшись, пока уйдет подальше, Кенсу входил к господину и принимался врачевать, затем поесть заставлял и купаться сажал, возле дома имелся колодец, и стража им воду таскала.
Лишь в первый день утром они говорили.
- Прости, - прошептал Сокджин, обняв Кенсу. - Из-за меня ты в ловушку попал. Что будет теперь, как нам быть...
- Как бы ни было, а где ещё быть мне, кроме как с вами рядом? - ругал Кенсу. - Одна у нас с вами дорожка, мой господин. И больше не говорите мне про извинения, слышать не желаю.
А затем Сокджин и вовсе говорить, почти перестал. Слезы его, впрочем, тоже высохли. С тревогой Кенсу смотрел на своего милого друга. Раз не плачет, думал он, значит, внутри ломается. Надежду теряет, не ровен час, погибнет от горя.
Осень прошла, наступила зима, близилась свадьба наследного принца. Хосок рассказывал Сокджину об этом нарочно, жениха наряд, который подсмотрел, описывал, ревности ждал, но омега лишь слушал, мерно дыша. За это принц серчал и снова мучал его, но не бил по лицу, так как любы были ему эти черты. А Сокджин их уже ненавидел. Казалось ему, через красоту он терпит все это.