Бентам дрейфует на обломке палубы и меланхолично отколупывает прикипевшие к ней ракушки и коралловые наросты. Лайнер уже виднеется на горизонте, и минут через десять он снова поднимется на знакомую до тошноты палубу, примет уход от старикашки врача, переоденется в неудобную, жмущую и совсем не дышащую одежду капитана и, переждав волну интереса к своей персоне, ближе к полудню направится к Дазу Бонзу. Чтобы в пятый раз пересказать свою историю. Чтобы в пятый раз услышать какой забавный он безумец. И мягкотелый — в четвертый раз — раз так и не смог решиться убить безобидное животное ради спасения своих людей. Бентам выкидывает в море улитку, неизвестно как заползшую между двумя наростами, и вздыхает.

Ничего не меняется. И он… тоже не меняется. Не становится ни мудрее, ни умнее. Даже информации новой не получает, только намеки на озарение, только постоянные наивные и бесполезные попытки скомбинировать уже совершенные когда-то действия для получения — всегда — одного и того же результата. В безжалостной, но неистребимой надежде на то, что новая комбинация окажется выигрышной. Как в чертовом казино.

Бентам вытаскивает ноги из воды и чувство бессилия, сковывающее тело, начинает медленно отступать. На его смену не приходит ничего. Бентам обнимает прижатые к груди колени и кладет на них голову, сквозь ресницы с безразличием наблюдая за увеличивающимся силуэтом корабля, плывущего прямо к нему.

— Эй, ты там живой?.. — Да, в этом месте совсем…

Ничего. Не. Меняется.

Бентам поднимает руку и вяло машет ею капитану, разглядывающему его в бинокль. Матросы спускают веревочную лестницу, он поднимается на палубу. Дезинфицирующий спрей больно щиплет царапины. Боже, как все это осточертело…

Бентам медленно жует безвкусную кашу, выслушивая знакомые до последнего междометия монологи и ждет, когда придет время подняться на ноги и отправиться на отчет. По крайней мере этот диалог он еще наизусть не выучил. В висках тонко постукивают молоточки головной боли, эхом отдаваясь в глаза; на периферии зрения то и дело появляются черные мушки. Бентам готов поспорить, что умирает, — медленно, но неизбежно. По-настоящему.

Даз Бонз выслушивает его историю с привычной невозмутимостью, только поднимаются и опускаются брови в зависимости от внутренней оценки принятых Бентамом когда-то решений. К концу рассказа, Бентам уже шепчет от пересушенности в горле, но он опять забыл захватить воду, чтобы предотвратить это. Сухо сглотнув, Бентам закрывает рот, давая себе небольшую передышку, пока Даз Бонз будет стандартно насмехаться над его мягкотелостью и безумием.

Это уже даже не обижает. Бентам привык. Бентам почти готов с ним согласится.

— И давно ты застрял?

Бентам вздрагивает и, широко раскрыв глаза, фокусирует свой взгляд на Дазе Бонзе, — возможно, впервые за сегодняшний день. Он… отличается от того, что Бентам помнит. Чем-то неуловимым, странным, будто… будто на этот раз его слова были восприняты всерьез. От одной этой мысли — глупой, необоснованной надежды — что-то больно сдавливает грудь.

— Я? — переспрашивает Бентам, растерянно хлопая глазами, сжимая парусные тросы отчего-то дрожащими ладонями. Он ждет насмешки, ждет любопытно склоненной головы Даза Бонза, ждет, когда тот снова назовет его безумцем, но…

Даз Бонз сидит, скрестив под себя ноги, его взгляд прям, а тело расслаблено. Возможно впервые за все время их взаимодействия. Даз Бонз кивает, и нечто, сжимающее грудь, ломается.

— Я… — из глаз Бентама текут слезы: горячие, крупные. Неостановимые. — Я…

Его трясет. Всем телом, которое будто содрогается от каждого удара сердца; в ушах шумит от крови, дыхание перехватывает. Он рыдает как ребенок и не может остановиться. Горло разрывает изнутри всхлипами, плечи до боли сжимаются, скрючиваются в инстинктивной попытке спрятать беззащитное нутро от мира, и Бентам бездумно обхватывает себя, обнимает промерзшие на ветру руки, роняет голову на грудь. Эмоции подобно смерчу разрывают разум на куски, оставляя после себя лишь пустоту и бесконечную боль.

Слишком поздно он замечает, что, убрав руки с реи, остался без опоры.

Слишком поздно понимает, что не способен удержать равновесие.

Мгновение перед падением растягивается в вечность: вот скользят убогие шорты по дереву, смещая его тело, вот инстинкты осознают пропасть под собой. Щекочущее ощущение свободного падения возникает внутри, вытесняя собой все остальное, почти приятное.

Почти освобождающее.

Горячая и жесткая хватка на плече обрывает это чувство; что-то с силой тащит его к себе, и Бентам расслабляется, подчиняясь этому напору. Его сжимает что-то горячее, что-то твердое, как погребальная плита, и он дрожит, вжимаясь в это что-то зареванным лицом. Над головой слышится вздох, опаляет жаром ухо.

— Понятно.

Бентам зажмуривается, робко касаясь ладонями чужой груди, и слезы, будто подстегнутые человеческим теплом, с новой силой пачкают лицо.

Даз Бонз не пытается его утешить. Он просто продолжает удерживать Бентама от падения в пустоту жаркой ладонью на плече; просто позволяет вывернуть наружу все, что копилось долгие дни и недели, не отстраняя от себя, единственной опоры, что осталась. Когда слезы кончаются, изнеможенный разум тонет в темноте беспамятства.

Бентам просыпается незадолго до заката, лежа в позе эмбриона на маленьком пятачке наблюдательного поста, укутанный в черный мягкий плащ. Он зарывается лицом в непривычную ткань, вдыхает полной грудью незнакомый запах, — он чувствует себя почти отдохнувшим, впервые за эти сумасшедшие недели, и опустошенным. Бентам прикрывает глаза и, сам того не заметив, снова погружается в теплое марево дремы, — ненадолго, буквально на несколько минут, пока не скрипит под весом Даза Бонза, прогибаясь, рея, — и все же этого хватает, чтобы немного взять себя в руки.

— Почему ты мне поверил?

Даз Бонз сидит на рее, как Бентам сидел все эти дни, и разминает плечи. Его взгляд отрывается от заходящего солнца и останавливается на лице Бентама; тот смущенно зарывается в ткань чужого плаща, пряча опухшие глаза и щеки, искусанные до крови губы и неестественно обескровленную кожу. Бентам знает, что выглядит ужасно после истерик, — и он не хочет, чтобы Даз видел его таким.

— Что ты имеешь ввиду?

— Раньше ты мне не верил, — Бентам чуть-чуть приспускает ткань, одним глазом наблюдая за мужчиной. — Как бы я ни старался тебя убедить.

— Вот как, — Даз Бонз хмыкает. — Не знаю. Может быть, взгляд?..

Он пожимает плечами, и Бентам выдыхает короткое «о», — пустое и бессмысленное, как и весь этот диалог. Как и весь сегодняшний день. Бентам зажмуривается, пытаясь не обращать внимание на укол разочарования, холодом сковавший грудь.

— Жаль, — шепчет он больше для себя, чем действительно пытаясь поддержать разговор. — Значит завтра ты снова не поверишь.

Он слышит резкий скрип дерева и открывает глаза только для того, чтобы вздрогнуть, увидев лицо Даза Бонза куда ближе к его собственному, чем ожидал. Большие теплые пальцы касаются лица Бентама сквозь ткань, очерчивают линию челюсти и мягко сжимают подбородок. Даз Бонз вынуждает его поднять лицо, и Бентам чувствует стыд за то, в каком отвратительном виде он, должно быть, предстает перед ним.

— Может быть и поверю, — от глубокого голоса по спине Бентама бегут мурашки, и он ежится, как от холода.

— Что?

Даз Бонз низко хмыкает, отпуская его, отстраняясь и возвращаясь взглядом к горизонту, и Бентам только сейчас ощущает, как горит его покрасневшее лицо, а сердце гулко бухает в груди и ушах.

— Ингрид, — сбитый с толку, Бентам смотрит на Даза Бонза, но, впервые, тот не смотрит в ответ. — Передай мне это, и я поверю тебе.

— Ингрид? — переспрашивает Бентам. Имя мягко перекатывается на языке, рождая ассоциации с чем-то невесомым и нежным, рождая образ звонкого смеха и серебристых волос, развивающихся на ветру. Образ того, как тонкие белые пальцы в невесомой ласке касаются черной кожи. — Кто это?

— Неважно, — отрезает Даз Бонз невозмутимо и твердо. — Я пойму.

Бентам согласно мычит и снова прячет лицо в складках плаща, стараясь игнорировать боль, почему-то сжавшую сердце.

До конца дня ни один из них не пророняет ни слова.

И будто в компенсацию безмятежного пробуждения, новое утро становится тяжелейшим испытанием. По прошествии всех этих дней, Бентаму начинает казаться, что он справляется все лучше, но сегодня каждая команда, отданная им, только приближает корабль к гибели. Неправильно рассчитанный фитиль взрывчатки добавляет смерчу скорости, прибавляя к его собственной энергию прошедшего по касательной взрыва; Морской Кот появляется позднее, чем ожидает Бентам, и скрывается под водой, едва вынырнув, благоразумно убегая от несущейся мимо стихии. Обламывая ногти об единственный кусок мачты, что не должен быть размолот в щепки, Бентам с бессильной злостью наблюдает за смертью каждого члена своей команды. Кровь капитана, разорванного металлическим креплением обшивки, окатывает его с ног до головы.

Когда смерч уходит, оставив его среди обломков и ошметков, с запахом крови, забившем нос, и вкусом желчи на языке, Бентам ползет к воде по маленькому пятачку спасительного обломка, и черпает ее одной рукой, без особых успехов пытаясь смыть кровь хотя бы с лица. Вторая рука ощущается сгустком боли, перемолотая неудачно пролетевшим мимо обломком, а тело ниже пояса не чувствуется вовсе, хотя беглый взгляд не видит никаких повреждений. Вода стекает по лицу, кровавой лужей скапливаясь под телом, и в какой-то момент ладонь Бентама скользит в этой луже, и, потеряв равновесие, он падает в море. Медленно погружаясь на дно, Бентам не может сдержать смеха — и соленая вода заполняет рот, горло и легкие, даря болезненную, но по крайней мере быструю смерть.

Выражение глаз Даза Бонза отличается от того дня, когда он поверил в рассказ Бентама, но и не похож на развлекающийся, снисходительно-любопытный взгляд первых попыток. Бентам сглатывает, в ожидании вердикта, отчасти готовый даже принять третью смерть от его руки.

— Возможно, — Даз Бонз роняет слово, как камень на крышку гроба. — Я готов тебе поверить.

— Правда? — вырывается из Бентама жалко, неверяще. Он невольно подается вперед, пытаясь четче разглядеть выражение лица Даза Бонза, удостовериться в правдивости его слов, но натыкается на выставленную в останавливающем жесте ладонь.

— Возможно, — повторяет Даз, но в его голосе уже нет той неуловимой отчужденности, что была в начале разговора. — Хотя в это сложно поверить, я готов… дать тебе шанс.

Бентам изгибает губы в слабой улыбке:

— И не убить меня сразу?

Во взгляде Даза загорается огонек, его голова наклоняется вперед, а ладонь опускается, разрушая незримую стену между ними.

— Я убивал тебя?

— Дважды, — Бентам выдавливает из себя смешок. — Один раз просто выкинул за борт, и это, скажу тебе, было чертовски грубо, и один раз зарезал… своей рукой?

Даз Бонз несколько секунд смотрит ему в глаза, а после…

Черная рука истончается, белеет, бликуя в редких солнечных лучах. Бентам судорожно вдыхает, — и задерживает дыхание, завороженно рассматривая превратившуюся в большое лезвие конечность. Он тянется и с безмолвного позволения Даза, касается пальцами холодного металла. Тот едва ли отличается от обычного; такой же гладкий, с редкими щербинками у лезвия, темный у толстого ребра, но бледнеющий тем больше, чем ближе к тонкому краю.

Короткий смешок Даза разрывает тишину и вгрызается в мозг, электрическим разрядом проходит по позвоночнику от шеи — ниже, туда, где сжимается тугая пружина сладкого напряжения.

— Какой смелый мальчик, — Бентам потерянно поднимает взгляд на лицо Даза и вдыхает полной грудью впервые за — секунды? минуты? — своего ступора. В голове звенит от недостатка кислорода, сменившегося насыщением, от медленно распутывающегося клубка эмоций, что уже давно сковывал сердце.

— Даз Бонз, ты… — Бентам рвано выдыхает и отводит взгляд, отстраняется и сжимает ладонью вторую ладонь, ту, что еще чувствует на коже фантомное прикосновение.

— Да?

Бентам качает головой.

— Неважно.