— Что ты делаешь?

Лист бумаги, вырванный из судового журнала, шелестит на ветру. Палочки, нарисованные Бентамом, выходят кривыми из-за неудобной позы, но ему едва ли сейчас есть до этого дело.

— Пытаюсь посчитать, сколько циклов я уже пережил.

Бентам чувствует тепло чужого тела, нависшего над его плечом, и по спине бегут мурашки: от затылка до копчика, тонкими уколами холода и удовольствия. Он рассеянно трет запылавшие жаром щеки и снова концентрируется на подсчете. Пытается, по крайней мере, но Даз ему в этом не помогает совершенно. Приблизившись, он касается своей грудью плеча Бентама, и от этого мысли уходят в совсем уж непотребную плоскость. Тихий голос в глубине сознания нашептывает сладкие сказки о том, как приятно было бы сейчас расслабиться, откинуться назад, будто бы от усталости, урвать от ситуации чуть больше, чуть ближе, — Даз все равно не вспомнит. Он не вспомнит даже, если Бентам попробует…

— Что это за символ? — Бентам вздрагивает от неожиданности, и из груди рвется прерывистый вздох. Его тело слишком расслабленно, еще чуть-чуть, и он действительно просто упадет на Даза Бонза, крадя не предназначавшееся ему тепло. От одной мысли горчит на языке; Бентам отчаялся, но не настолько, чтобы использовать почти что друга для удовлетворения своих нелепых фантазий.

Бентам косится на Даза Бонза, и напарывается на его спокойный ожидающий взгляд. Краснеет — по ощущениям, его лицо горит не хуже духовой печи, — и резко отворачивается, заставляя себя смотреть только в лист. Палец Даза все так же лежит на символе круга.

— Это, — голос подводит, и Бентаму приходится прокашляться, чтобы вернуть нормальный тон, — циклы, когда я дожил до заката.

Даз Бонз выдыхает понимающее «ох», и жар его дыхания опаляет ухо, и за ухом, и немного шею. Бентам сжимает зубы и жмурит глаза, пытаясь подавить реакцию. Он крепко сводит напряженные бедра, молясь о том, чтобы лист в его руках был достаточно большим, чтобы скрыть его позор. Бентам набирает полные легкие воздуха и задерживает дыхание.

Даз, даже не заметив его затруднений, наклоняется ближе, ведя палец к следующему символу; теперь он не нависает, а почти прижимается к Бентаму, перекрывая своей широкой грудью и разворотом плеч всю его спину. Немного давя на нее, опираясь. Бентам думает о том, каково было бы ощутить весь вес этого огромного парня, и от одной мысли об этом пальцы на ногах поджимаются, а жар в теле разгорается с новой силой.

Интересно, будет ли Бентам однажды в отчаянии настолько, чтобы наплевать на свои принципы?

— Это день, когда исчезли лодки, — в низком голосе Даза не слышится вопроса, и поэтому Бентам не отвечает. — А здесь… одежда, ты говорил?

— Да, — Бентам выдыхает и пытается отстраниться, но в тот же момент Даз подается еще ближе, почти касаясь губами его уха.

— Интересно, как скоро она исчезнет вся?

Этот шепот разрядом тока распространяется по телу, и Бентам сам не замечает, как рывком разворачивается, обращаясь к Дазу лицом, — а тот, будто только этого и ждал, хватает его за бедра и тянет ближе. Бентам рвано выдыхает, когда его скованный узкими шортами член неприкрыто касается чужого паха. Он сидит на икрах Даза, широко разведя ноги, так близко, что млеет все тело, а сердце гулко бухает в груди, разгоняя возбуждение по венам. Бентам проглатывает стон, когда от зажатого между ними члена волнами расходятся боль и удовольствие, и прижимается лбом ко лбу Даза, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Даз Бонз, ты, — стон настолько высокий, что напоминает скулеж щенка, вырывается из горла, прерывая его, когда чужие пальцы с силой проходят ногтями вдоль позвоночника, почти царапая кожу сквозь тонкую ткань рубашки.

— Я… что? — в низком голосе Даза слышится веселье и что-то, что-то опасное, что-то возбуждающее, как рычание зверя из темноты. Бентам прогибается в пояснице, то ли пытаясь сбежать от прикосновения, то ли прижимаясь к чужой груди еще плотнее. Он и сам не понимает, чего хочет, — помимо, очевидно, всего.

— Не заставляй меня влюбляться в тебя, — шепчет, почти умоляя, Бентам. Его сердце бьется так сильно, что это причиняет боль. Так же, как причиняет боль безразличие во взгляде Даза — каждый день, каждый час, каждую минуту и секунду, пока Бентаму не удается убедить его в своей правдивости.

Пальцы на спине исчезают, и Бентам шумно переводит дыхание, немного отстраняясь. Он смотрит в глаза Даза, и только потому что разглядывал, тонул в них уже не раз, замечает, как расширен его зрачок, до тонкой полосы по краю скрывая темную радужку.

— А ты влюблен?

Внутренний голос скулит, кричит, бьется в истерике, затопленный эмоциями, и Бентам жмется к Дазу, утыкается носом во влажную кожу головы и горячо выдыхает ему в ухо. Не звук, не слово, — просто чувство, которого внезапно стало слишком много, слишком сильно, чтобы держать его в себе. И Даз понимает.

Это чувствуется в том, как мягко и бережно обхватывают талию Бентама большие руки. В нежном прикосновении к его мокрым от пота волосам. В низком хмыке, в котором слышится улыбка. Бентам обмякает в объятиях, слишком слабовольный, чтобы отказаться от них, — даже если знает, что завтра, в миг, когда безразличный взгляд снова окунет его в холод и боль, он возненавидит это мгновение слабости. Возненавидит себя за то, что позволил обмануться. Надеяться.

Бентам прячет голову, уткнувшись в шею Даза Бонза, и всем телом пытается запомнить этот короткий сладкий сон.

Который вряд ли повторится.

Который никогда не продолжится.

Пальцы Даза шершавые и сухие; трещины на его коже царапают чувствительный загривок. Бентам рвано выдыхает и отстраняется от своего пахнущего потом, кожей и металлом убежища, — всего на мгновение, как ему кажется, просто заглянуть Дазу в глаза, запомнить ласковый прищур и тонкие ниточки морщин, запечатлеть в памяти легкую улыбку, которая так непривычна и чужда суровому лицу. Губы покалывает от ожидания — от жажды прикосновения, и Бентам касается их пальцами, запрещая себе даже думать о большем. Он давит на губы все сильнее, пока не унимается чувствительность, и, — в каком-то глупом, безотчетном порыве, — тянет руку вперед, неуловимо касаясь губ Даза.

Он не может дать себе большего. Он не может быть единственным, кто помнит. Бентам… не хочет быть единственным.

— Не повезло, — едва слышный шепот почти теряется на общем фоне, но касается подушечек теплым дыханием, и губы Бентама сами собой кривятся в горькой улыбке.

Даз Бонз понимает все без слов.

— Действительно.

Бентам бежит. Постоянно. Меняет как перчатки острова, нанимателей, привязанности и окружение. Барок Воркс первая организация, где он застрял так надолго, и едва ли в этом есть хоть капля заслуги малышки Сандей; нет, просто у Бентама появились его лебедята и, вместе с ними, — амбиции. Он захотел стать тем, кем является его кумир: королевой собственного сообщества, просветителем, спасающим заблудших детей, не способных вписаться в закостенелые традиции и нормы. Бентам видел восхищение в глазах людей, слышал с каким придыханием произносилось имя Эмпорио Иванкова, — и хотел того же для себя. Как будто для него это имеет хоть какое-то значение.

Но все же — именно поэтому Бентам всю жизнь бежал; за идеалом и своей целью, за чужими принятием и любовью. Бентам был слишком жадным. Алчным даже. Но он не искал власти или могущества, он просто хотел быть нужным кому-то, незаменимым, чтобы даже через десятилетие разлуки кто-то вспоминал о нем с повлажневшими от чувств глазами, рассказывая молодой поросли о том, каким прекрасным человеком был Бентам, и как осиротел без его пригляда их маленький рай.

Выйдя в воды Гранд Лайна, ему пришлось расстаться с иллюзиями того, как просто будет добиться этой цели; и оттого, наверное, приз соблазнял только сильнее. Его опыт накапливался, а восхищение королевой Эмпорио росло день ото дня, но ничто из этого не побуждало его остановиться, притормозить, — нет, наоборот, Бентам старался жить быстрее, ярче, громче. Идти вперед, бежать, да хоть кружиться, топя разум в щекочущем чувстве свободы, но только не стоять на месте.

Он привык так жить — и он привык так думать. Из-за чего еще глупее ощутил себя в момент, когда медленно зреющее в разуме озарение все же настигло его.

Морской Кот заглатывает наживку, а несколько выстрелов из пушек направляют смерч; корабль замирает, когда спущенный якорь падает на дно. Лебедята смотрят на Бентама с недоумением и интересом, а он медленно цедит вино из последней оставшейся на корабле бутылки, наблюдая за развитием событий.

Язык смерча дергается влево, отзываясь на пущенную ядрами рябь, лижет море в поисках добычи, теряя драгоценные секунды, прежде чем чувствует волны, пущенные морским чудовищем. Он теряет время и энергию, разворачиваясь в сторону Кота, противоположную той, где взбаламутили воду удары, и начинает преследование. Морской Кот счастливо глотает одну за другой бочки с приманкой, изгибается всем телом, бьет лапами по воде, — и пускает все новые и новые импульсы.

Бентам улыбается и делает еще один глоток, — вино уже разбавляет кровь, поднимая настроение. А надежда и вера в то, что сегодня они смогут спастись, кружат голову не хуже.

Кот замечает смерч и уплывает, медленно погружаясь на дно; вихрь следует за ним, окончательно сбившись с предназначенного пути. Три минуты спустя Бентам понимает, что это — конец. Он закрывает глаза и в несколько больших глотков добивает бутылку. На короткую секунду что-то греет в груди: радость победы, превосходство над судьбой, но это чувство угасает быстрее, чем последняя капля вина оказывается на языке. Бентам ничего не чувствует, только разве что усталость, тяжелым камнем осевшую на плечи.

Он слышит удивленный ропот лебедят, чувствует кожей их восхищенные взгляды, — никто из них и не представлял, что стихии можно противостоять так; но все их эмоции, раньше ставшие бы поводом для гордости, сейчас вызывают только горькую усмешку. Бентам не позволяет эмоциям отразиться на своем лице, не позволяет взгляду потяжелеть и лишиться привычной им радости, но это единственное, на что он способен.

— Когда он пропадет из виду, продолжайте путь, — говорит он, отбрасывая пустую бутылку в сторону; тихий звон стекла разбивает атмосферу всеобщего благоговения. — Постарайтесь добраться до земли до заката.

Бентама уже тошнит от моря.

Капитан согласно кивает и начинает раздавать указания, видимо, решив использовать их маленькую передышку для проверки корабля. Бентам мог бы рассказать ему, где прохудились тросы и указать на места с ослабленными узлами, но теперь это не имеет большого смысла — до Алабасты они могут добраться и так, а в условиях свободного времени его лебедята справятся с поисками ничуть не хуже, чем успел за эти дни Бентам, поэтому он молча позволяет им заниматься своей работой, а сам уходит в каюту, где и забывается в тяжелой хмельной дреме. Просыпаясь снова и снова от кошмаров, чьи образы исчезают, оставив после себя только тяжесть в груди, Бентам успокаивается каждый раз, глядя на часы, чьи стрелки продолжают свой неторопливый бег. Девять часов. Десять. Двенадцать.

В последний раз Бентам просыпается в четыре часа, слишком уставший, чтобы пытаться уснуть снова, — за несколько минут до того, как энергичный стук в дверь заставляет его поднять свои кости с влажной кровати.

— Земля, Бон-чан, — весело приветствует его капитан, и тут же озабоченно хмурится, — с тобой все хорошо? Выглядишь…

Бентам растягивает губы в улыбке:

— Кошмар приснился, — он рассеянно касается пальцами своего лица, пытаясь представить, насколько плохо может выглядеть. — Швартуйтесь.

— Для того, чтобы добраться до пирса, нужно немного…

— Швартуйтесь, — повторяет Бентам твердо и тут же сглаживает свою грубость извиняющимся взглядом. — Я хочу заночевать на земле. Дойдем до пирса завтра.

Капитан удивленно поднимает брови и, выдержав паузу, медленно кивает:

— Как скажешь, Бон-чан.

Бентам провожает его все той же улыбкой, плотно прикрывает дверь и только после этого позволяет слезам выйти наружу. Он медленно сползает вниз, уткнувшись лбом в теплое дерево, и беззвучно рыдает, все еще не до конца веря в то, что не проснется после заката.

Что если он ошибся?

Что если смерч был не единственным условием?

Что если завтра все повторится снова?

Бентаму необходимо несколько минут, чтобы взять себя в руки, и не меньше пятнадцати, чтобы привести себя в порядок. Толстый слой тонального крема скрывает слишком бледную кожу и синяки под глазами, карандаш очерчивает глаза, делая их глубокими, а не запавшими, помада закрашивает ранки на губах. Бентам покидает свою каюту и с замершим сердцем наблюдает за приближением берега.

Алабаста.

Наконец-то.