Сделав приличный крюк и добравшись до дерева Ванессы уже после полудня, Дилюк стоит на постаменте рядом с разрушенной, осыпавшейся статуей, положив на нее ладонь, и терпеливо ждет, пока ветер, непокорно бьющий ему прямо в лицо, потеплеет и запахнет летом. 

Венти, в отличии от ветра, как всегда неспешен, поэтому через какое-то время Дилюк присаживается прямо на постамент, откинувшись на статую спиной, и задумчиво прикрывает глаза. Где еще может быть архонт ветров, считающий своим домом каждый уголок Монштандта?

Будь у Дилюка больше времени, он бы попросту дождался, пока Венти не придет в Долю Ангелов снова. Но за последние недели тот заходил всего лишь раз, да и то только за тем, чтобы уточнить, куда пропал Кейя и как скоро он вернется. Попросить об услуге Дилюку все же хочется раньше, чем истечет срок чужого отпуска. 

Спустя час он вспоминает про сверток, который передал ему Кейя, лезет в карман, разворачивая плотную вощеную бумагу, и с теплой улыбкой находит там две ароматных хлебных лепешки с овощами сверху, которые Кейя каким-то образом успел сделать для него между утренними делам в лагере.

Осторожно вытащив одну и вернув овощи на их законное место, Дилюк внимательно рассматривает угощение, улыбаясь все шире и шире. Кейя, любитель чеснока, добавил его и здесь, хотя среди тех продуктов, которые Дилюк принес в лагерь, этого ингредиента не было. 

Сами лепешки тоже непростые: немного кривоватые, но очень мягкие, среди теста проглядывают добавленные в него еще при замесе травы и специи. Хорошо пропеченное тесто покрывает тонкий липкий слой из давленного чеснока, свежий зеленый лист от цветка-сахарка, видимо, за неимением салатного, подмороженное молоко, перемешанное все с тем же чесноком и солью, пара долек помидора, а поверх — поджаренное яйцо. От острого, сытного запаха рот сам наполняется слюной, и Дилюк быстро съедает обе лепешки, подставляя вторую ладонь под крошки, чтобы потом доесть и их. 

Не взяв с собой в дорогу фляги, он спускается к ручью, что течет позади древа, напивается чистой ледяной водой, а когда возвращается обратно к статуе, перелезая через высокие корни, смотрит на низкое блеклое солнце, уже перешедшее границу полудня, и решает сменить тактику. 

Отыскав ближайшую яблоню, Дилюк приносит переспелые плоды в дар, положив в ноги статуи, и после этого наконец чувствует знакомую дрожь в воздухе. Произносит свою просьбу дважды: вначале про себя, потом, на всякий случай, вслух. 

О том, что Венти поможет, Дилюку рассказывают стонущие и скрипящие ветви огромного древа, громкий шелест вечнозеленой листвы, вновь налетевший сильный ветер меняет направление, играя в салки, припадает к земле, кружить пыль, а потом прыгает на него, будто шебутной пес, дуя снизу вверх. Чуть не задохнувшись, Дилюк прикрывает лицо ладонью, щурясь, а второй придерживает волосы — его длинный алый хвост мотает из стороны в сторону, не хотелось бы вернуться на винокурню встрепанным и лохматым, как год назад, когда он впервые вошел в родные ворота спустя долгое-долгое время.

Дождавшись, пока пространство тихо вздохнет, наполняясь привычным тихим звоном и шелестом, Дилюк благодарно кивает и спешно уходит — до винокурни остается еще около трех часов пути, а запланированный список дел уменьшился только на один, пусть и очень важный, пункт. Ветер, задув в него новые силы, сопровождает Дилюка всю дорогу, то пытаясь зачесать длинную челку на лоб, то играясь с полами плаща. 

Добираясь до винокурни, сидя за документами, разбираясь с поставками, ужиная в одиночестве на полутемной, сонной ночной кухне, освещенной только парой свеч, Дилюк неожиданно сам для себя отмечает витающую вокруг него тишину на протяжении всего этого времени.

В лагере было не так: кто-то постоянно разговаривал с ним, Кейя был рядом, митачурлы, шамачурлы, обычные хиличурлы, все шумело, мельтешило и происходило, кажется, само собой. Так часто и много, как за последние пару дней, он не говорил уже несколько месяцев. Короткие, но теплые беседы с Аделиндой и более безликий обмен фразами за барной стойкой были не в счет — все это уже давно стало чем-то привычным. Проведя четыре года в путешествии практически наедине с самим собой, даже в Организации больше делая, чем тратя слова попусту на скучных собраниях, Дилюк с интересом ощущает, как его разум вновь перестраивается на обычную речь. Хиличурлы, понимающие только часть слов, все равно заставили его голову активно поработать. Это чем-то напоминает ему попытки общения в Сумеру и Снежной, местный язык которых он знает только поверхностно. 

К середине ночи он, наконец, заканчивает с самыми неотложными делами, отсылает по темноте пару голубей с письмами, молодого и умного ястреба шлет Кейе, отправив шифром пару добрых строк на крохотной записке, и наконец бредет в спальню.

Чувствуя себя скорее мертвым, чем живым существом, он тратит последние силы на то, чтобы стянуть с ног ботинки, уронить их рядом с кроватью, сбросить верхнюю рубашку и жилет на кресло, вытащить все припрятанное оружие, с облегченным вздохом падает на кровать, не сняв покрывало. Шевелиться больше, снимать оставшуюся одежду, мыться или даже плести косу он уже не в состоянии — подняв пудовые руки, он медленно и уже в полусне распускает хвост, довольно промычав от того, как покалывает кожу на затылке, свободную от натяжения волос, трется головой о подушку, глубоко вздыхает и потухает спустя пару секунд. 

Момент засыпания похож на быстрое, но не пугающее падение в чернильную мглу океана — волны тут же накрывают его с головой, подхватывая, и несут на мягкое перинное дно, присыпая по бокам песком. Возможно, от того, какими странными и наполненными событиями были последние дни, а возможно, потому, что от распущенных волос ощутимо пахнет дымом от костра и почему-то вином, Дилюку почти тут же снится лагерь хиличурлов, который он покинул утром. 

Сон кажется невероятно реалистичным. Все вокруг слегка смазано, но он может осознавать и чувствовать запахи. Кейя рядом ощущается почти сразу. Меняются локации: костёр, казан, слаймы, опустевший без вереницы бутылок шалаш, а потом вспыхивает уже знакомое пламя под общим огромным котлом, нос забивает паром от вываренных трав, небо темнеет, одеваясь в звезды, и вот Дилюк вновь лежит спиной на траве, раскинув руки в стороны, и слушает ритмичную мелодию танцующих неподалеку хиличурлов. Или это стучит его собственное сердце?

Потому что в этот раз Кейя не танцует вместе со всеми, скрытый от Дилюка рыжими всполохами огня и мистическим моментом. Он сидит на его талии, бесстыдно голый, тяжелый и поразительно настоящий, смотрит шало, вновь где-то оставив повязку, и по его спелой коже стекают все новые и новые потоки вина. 

Захлебнувшись воздухом, Дилюк замирает, распахнув глаза, тут же позабыв и о том, что находится во сне, и о том, как в тот вечер все было на самом деле. 

Подняв ладони, сложенные лодочкой, высоко над собой, Кейя запрокидывает голову, выгибаясь, ладный, мокро блестящий от темной влаги на коже, Дилюк жадно следит за тем, как чужой кадык натягивает спелую кожу на шее, сглатывая, Кейя сладко двигает бедрами, втираясь в него, расслабляет руки, распахивая пальцы веером, и на него льются новые потоки вина. Медленные, пьянящие, они словно целуют каждый сантиметр его обнаженного тела, укрывая в алкогольную вуаль цвета бордо. 

Завороженный, Дилюк сам не замечает, как поднимает ладони, жаждущие прикосновений, накрывает ими прохладные идеальные бедра, мускулистые ноги, скользит выше, наслаждаясь мокрым шелком кожи под пальцами, лаская, оглаживая, запоминая весь калейдоскоп ярких ощущений внутри себя. Мысли путаются, затянутые восхищенным возбуждением, стоит только подумать, и его собственная одежда тоже исчезает, пропитавшись вином и истаяв, стекает вместе с влагой в траву, и вот он уже сжимает сильную талию, окольцовывая своими ладонями.

Талия Кейи настолько тонкая, что его большие, грубые руки владельца двуручника почти смыкаются на ней полностью. Это сводит его с ума.

Крохотная рубиновая капля вина, повиснув над впадинкой пупка, на пару секунд приковывает все его внимание — это выглядит слишком драгоценно, хочется запомнить, сохранить в памяти, чтобы однажды, возможно, найти рубиновую серьгу и подарить в реальности. Кейя за это время успевает наклониться к нему ближе — его упругая, объёмная от мышц грудь, темные соски, идеальный пресс, несколько старых шрамов, царапнувших кожу тут и там — все это вдруг приближается к Дилюку, будто тень от внезапно зашедшего за тучу солнца, и у него действительно на секунду темнеет в глазах.

— Я танцевал там, вместе со всеми, — Кейя не говорит — он рокочет, голос низкий, сладкий, с богатыми нотами похоти и нетерпения. Дилюк никогда не слышал Кейю таким, но, он уже знает — сделает все, чтобы тот использовал этот тон вместе с ним как можно чаще. Говорил. Стонал. Звал его имя. 

Он возьмет все.

Приподнявшись на локтях, Дилюк жадно приникает к голой коже губами, языком, слизывает и кусает, пока Кейя покорным парусом выгибается под его ветрами, изгибы тела, мышц, упругий ладный зад под пальцами, дурманящий вкус вина, всего этого много, но одновременно — в самый раз. Двинув бедрами еще несколько раз, Кейя разводит ноги еще сильнее, поймав его взгляд, в темном, грозовом море и золотом закате зрачков плещется жар напополам с чем-то настолько пронзительно искренним, что Дилюк невольно стонет. Сердцу хорошо и больно от этого. Именно так Кейя смотрел на него в последние дни. А теперь — в сотни раз концентрированнее.

— Но теперь я хочу разделить это с тобой, — голос Кейи гремит в такт общему танцу, вынырнув из восхищенного возбуждения на пару секунд, Дилюк вспоминает, что они и в самом деле не одни на поляне — вокруг десятки хиличурлов, темные силуэты продолжают мельтешить вокруг огромного котла, исходящего дымом, и пусть никто, кажется, не обращает на них особого внимания, сам факт расползается внутри сотнями игл волнения и яркого удовольствия. Теперь, когда он знает, крохотный клочок поляны, на котором они лежат, переплетаясь друг с другом, кажется центральной площадкой сцены, полосы лунного света — софитами, а все остальные — зрителями, способными присутствовать, смотреть, воздавая хвалы божественной голой бронзовой коже, укрытой в вино, но не прикасаться. Кейя определенно этого достоин — Дилюк никогда не видел никого красивее.

Будь у него в голове связные мысли, хотя бы одна, он бы потратил ее на то, чтобы сказать вслух что-то кроме редких низких довольных стонов. Это были бы признания, восхваления, но Дилюку так хорошо, что, открыв рот, он только коротко стонет на выдохе вновь. Сильные бедра с силой обнимают его, скользя, трение и давление утягивает его все глубже и глубже в душное удовольствие.

Кейя, кажется, знает все, что он делает с Дилюком — он лукаво улыбается, облизывая губы, нависая над ним, капли вина, срываясь и падая, жгут Дилюку кожу, ему не нужно пить вино, чтобы пьянеть от него. Воздуха вокруг нет — только рев далекого огня в кострах, запах трав, мяты и винограда. 

— Только с тобой, — Кейя выдыхает ему в ухо, подпалив следом волосы у виска, и постепенно жар перекидывается на остальные пряди, скачет на челку, зажигая, растекается по затылку, вспыхивая по всей длине. Текуче приподнявшись, Кейя заводит руку себе за спину, напрягает пресс, раскрыв рот, прикрывает глаза и опускается, принимая его в себя.  

Жарко выдохнув, Дилюк ощущает это — Кейя внутри горячий и тесный, обволакивает его член целиком, двигается ритмично, поднимается, опускается, перетекая, и здесь совсем нет места на вдохи и выдохи. Одной ладонью сжимая чужое бедро, помогая, направляя, вторую руку Дилюк тянет к лицу Кейи, но тот быстрее — ловит его липкие от вина пальцы ртом, нежно обнимая губами, обжигает жаром языка, сосет и лижет. 

Пальцы Дилюка, непокорные, покрытые шрамами, гладят по языку и зубам, плавно скользят внутрь и наружу, жар и влага впитываются в его кожу, когда Кейя ритмично двигает головой, имитируя, скользит между, подцепив кончиком языка перепонку, прикусывает клыком, и Дилюк стонет снова, уже в голос. 

Удержать себя на месте нет никакой возможности — его тянет, зовет ладное тело, Кейя-Кейя-Кейя, приникнуть губами к коже на шее и целовать снова и снова, наслаждаясь пряным вкусом алкоголя на коже. Вкус не похож ни на что на свете — он откровеннее, так пах Кейя, засыпая и просыпаясь рядом с ним, обнимая, переплетая их пальцы, такими, наверное, на вкус были его пьяные поцелуи, и если это окажется правдой, видят ветра, Дилюк перестанет продавать вина и закроет производство — такое никому и никогда больше нельзя пробовать, пусть и с чужих губ и в других бокалах. Кейю хочется забрать себе без остатка. 

— Позволь испить и тебя, — он поклоняется этой шее, покрытой вином коже, ритмичному покачиванию их тел, сливающихся, вплавляющихся друг в друга, с каждым толчком его член погружается глубже, изгиб талии становится сильнее, Кейя согласно роняет голову на плечо, открываясь сильнее, его язык продолжает кружить вокруг пальцев Дилюка, слизывая боль, ожоги, стирая трещины с костей, тела, пропитанные вином, так идеально скользят друг по другу.

Пьянея все сильнее, Дилюк вылизывает кадык, разлет ключиц, скользит по соску, жадно кусает покатое плечо, идеальной формы, Кейя весь — идеальный, его движения, запах, вкус, влажное давление повсюду, винных потеков так много, но они не похожи на кровь, как бы он не страшился этой ассоциации. 

Словно божество из древних заморских мифов, полностью состоящий из удовольствия, алкоголя и величия, Кейя ведет в танце, придавливая его бедра к земле. Тяжелый, потеплевший, жадный до ласк — он раскрывает припухшие губы, отпуская его пальцы, облизывается вновь, и склоняется совсем близко.

Последнее, что Дилюк помнит — сводящий с ума жар внутри чужого тела, сладкое давление на член, пульсирующее, сжимающее, горячие, яркие от вина губы в сантиметре от своих, рокот удовольствие в горле, влажное скольжение языка по его собственному, Кейя стонет на выдохе, прикрыв глаза, тени от ресниц веером рассыпаются по алым щекам, он вдыхает, воруя чужой рваный вдох, подается вперед, целуя, наконец-то целуя, и дальше уже ничего не существует. 

***

Проснувшись на утро с поразительно ясной головой и прилипшими к паху штанами, Дилюк весело хмыкает, трет лицо ладонями и уходит в ванную комнату — замачивать одежду, счищать с кожи многодневную грязь и пытаться вымыть из волос весь тот сор, что каким-то чудом успел туда попасть. 

Сидя во второй по счету ванной, полной воды, он меланхолично гоняет по поверхности горячей воды легкие еловые иголки, которых, видимо, в его волосах набралось с целую горсть, продумывает дальнейший план на день, пытаясь совместить дневные обязанности и ночной долг, трет, разминая, пальцы, и массирует шрамы на спине. Ближайшие две недели явно не будут простыми: на столе в рабочем кабинете его ждет целый ворох писем и пухлых папок с документами на подпись, птичник полнится голубями, ждущими ответов, а сердце продолжает звать и просить бросить все дела и вернуться в лагерь, к Кейе, особенно после того, что приснилось ему ночью. 

Примет ли кожа Кейи в реальности этот сочный, сладкий оттенок, если действительно искупать его в вине? Сможет ли Дилюк опьянеть, вылизывая его всюду, не пропуская ни одного участка и кусочка кожи? Он не знает, но почему то уверен в том, что чужая шея будет того же изумительного глубокого винного оттенка, налитая синевой засосов, как и легкие следы от его пальцев на бедрах. Эти открытия ждут его в будущем, но, видят ветра, как же ему хочется, чтобы оно наступило как можно скорее. Фантазий ему уже определенно недостаточно. 

Вытираясь и высушивая волосы, стоя перед большим зеркалом в ванной, он с растерянной улыбкой замечает уже на своей шее едва заметный след — там Кейя скользнул зубами, слегка прикусив, вчера, и, конечно, молочная кожа запомнила это несколькими яркими отметинами. Накрыв их ладонью и прикрыв глаза, Дилюк позволяет себе  еще несколько минут сладких фантазий, после чего вновь быстро ополаскивается, вытирается уже быстрее, не тратя времени на потакание своим фантазиям, одевается, заплетает косу и принимается за разбор документов. 

Обедает, слушая последние новости от Аделинды, коротко рассказывает ей о том, что Кейя в порядке, сохраняя чужие тайны, проводит около часа в птичнике, отсылает всех птиц их адресатам.

С наступлением сумерек Дилюк плотно ужинает, предупреждает домашних не ждать его обратно ближайшие пару дней, ждет, пока все остальные работники винокурни отправятся спать, и переодевается в свою привычную одежду для ночных вылазок. 

Двуручник без опознавательных рисунков, перекрашенная фатуйская маска на лицо, ножи и стилеты, темно-синий плащ, отливающий в черноту. Темно-зеленые штаны, специально вываренные в красном для того, чтобы сбить яркость цвета и сделать его пыльным и глубоким, к ним в тон — водолазка, плотный жилет из кожи поверх, чтобы защититься от скользящих ударов, высокие ботинки. Место глаза бога занимает глаз порчи, пальцы, коснувшись его, еще даже не активированного, протестующе ноют, но Дилюк привычно игнорирует это ощущение, особенно теперь, зная, что большая часть боли действительно живет в его собственной голове, а не в костях и мышцах. 

В последний раз осмотрев себя на предмет слишком ярких или узнаваемых деталей в одежде, Дилюк убирает свои красные волосы в пучок и надежно скрывает их под капюшоном. Затем, потушив свет, открывает окно, ловко выбираясь наружу, спускается на землю, привычно наступая на более выпуклые кирпичи в кладке стен, и скрывается в тенях ближайшей яблочной рощи.

Увидев его мельком, рыцари и горожане обычно говорили, что Полуночный мститель одет во все черное. На самом деле это было не так — книги по искусству маскировки, однажды найденные им в библиотеке Ордо Фавониуса, научили его одному простому правилу — если ты хочешь, чтобы тебя было не видно, ты не должен выделяться. 

Для каждой местности были, конечно, свои правила. Стремясь подстроиться под погоду, свет солнца или луны, цвета окружающей местности, Дилюк мог одеться хоть во все красное, от ботинок до перчаток, не прятать волосы и все равно оставаться незамеченным. 

Если это были пески Сумеру или залитый ярким солнцем лес, в котором, если остановиться и приглядеться, можно было заметить, как пятна света и островки ярких цветов или фруктов дополняли общую композицию, добавляя неестественно яркие оттенки, Дилюк всегда выбирал что-то яркое, но естественное по цветам. Белое тоже хорошо работало, но он редко носил его — такую одежду потом было сложно отмыть от грязи и крови. 

Городские тени любили серость. Все оттенки синего, зеленого, бордо и грязного землистого, что так идеально сочетался с редкими пятнами света горящих по ночам фонарей. Угольно-черного на самом деле не было нигде, поэтому даже свои повседневные наряды Дилюк по привычке выбирал спокойных цветов, что так отлично подстраивались под окружающие оттенки.

Коричневый камзол, жилет, штаны с сапогами — как несущие балки домов, лестницы и балконы, деревянные строения тут и там, проблески золота — свет солнца, что-то, за что глаз может зацепиться в один момент, а в другой — пропустить как слишком привычную деталь, белая рубашка — занавески на окнах, ткань, прикрывающая корзинки женщин на рыночной площади, красные распущенные волосы — цветочная рассада в многочисленных клумбах, что так любят горожане. 

Бывали дни, когда он мог неподвижно стоять у одной из стен, задумавшись, и люди даже не кивали ему, проходя мимо — так удачно падала на него тень или солнечные блики, позволяя слиться с городом окончательно. Отчасти поэтому он любил обедать на балкончике второго этажа Доли Ангелов — позади него простирался вид на город с высоты, и остальные посетители, рассевшись по столикам, через какое-то время переставали замечать его, если он был один и не делал резких движений. 

У Кейи, к примеру, стиль одежды совершенно иной — по оттенкам и цветам позволяющий идеально слиться с местностью только на Хребте, но его тактика заключается в другом. 

Кейя — павлинья роскошь, тихий перезвон десятка украшений, привлекает к себе все возможное внимание, что позволяет выбирать, кому и когда оказать любезность в ответном взгляде. Он слепит лоском, чтобы затем нанести сокрушительный удар словом или делом. Всегда пребывая на виду, он словно говорит "смотри, я весь перед тобой, так страшно занят вычесыванием своих перьев, мне нет до тебя никакого дела". 

Дилюк же в принципе не особенно любит, когда на него направлено пристальное внимание. Он любит смотреть сам — заняв позицию, с которой его не видно другим, выжидать часами, когда этого требует ситуация, или же, если говорить о его работе в баре, искусно скрывать себя на фоне ярких и призывно блестящих бутылок на полках за барной стойкой. 

Посетители, привыкнув к тому, что он мало говорит и споро выполняет заказы, через какое-то время перестают воспринимать его как человека, начиная видеть только часть его затянутых в перчатку рук, приносящих заказ, или начищенные ботинки за краем стола, когда он забирает грязную посуду. Это помогает услышать и увидеть то, что обычно пытаются оставить в пределах сидящей вокруг компании.

В винном бизнесе подобная тактика тоже работает на отлично: являясь практически полным монополистом в поставке алкоголя на весь регион, Дилюк редко ищет новых партнеров сам. Потенциальные контракты присылают ему почтой, на винокурню приезжают целые делегации, жаждая заключить выгодный договор на продажу. Дилюк не просит — он принимает предложения. 

Было бы неплохо, если бы преступная часть Монштандта взяла пример с этой части его жизни и тоже время от времени стучала в его двери. Но глупцы остаются глупцами, поэтому за ними Дилюк приходит сам. 

Минуя пустые, старые и заброшенные лагеря хиличурлов, Дилюк уже видит горящие теплым светом окна домов в Спрингвейле. Темные силуэты там, внутри, живут свои жизни, доедая поздний ужин и готовясь ко сну, пока он проходит мимо, в одиночестве идя по дороге, ведущей в город. 

Продолжая думать о ночной работе и подсчитывая темные переулки, подвалы и плотно запертые двери, которым сегодня следует уделить особенное внимание, Дилюк буквально ощущает, как его лицо снова каменеет на одном выражении, веки тяжелеют, слегка расслабляясь, а уголки губ ползут вниз. Здесь нечему улыбаться, его все равно не будет видно под маской, и мышцы лица наконец могут отдохнуть. 

Дни в лагере, перенасыщенные на события, эмоции, прикосновения смуглых пальцев, губ, мажущие взгляды — все это немного вымотало его с непривычки. Пребывание вместе, плечом к плечу, дела и готовка, сон вместе, прижавшись друг к другу — это было ошеломляюще ярко. Хорошо, но так много для него одного, человека, отвыкшего спать с кем-то рядом. 

Теперь же он вернулся будто бы из иного измерения в реальный мир, где его ждет рутинная работа и постоянное молчание, окружающее его плотным пузырем, ставшее особенно заметным на контрасте с предыдущими днями. И это неплохо — просто иначе. 

В такие дни, как сегодняшний, Дилюк будто и не человек вовсе, а древняя каменная статуя Ли Юэ, крошащаяся от времени на берегу очередного живописного озера, строгая и вытесанная острыми углами, сколами, созданная для того, чтобы нести свой дозор. И, как и она, оживает он только по необходимости — Дилюк приветственно машет рукой двум силуэтам охотников, устало курящим на пригорке у самого леса за краем деревни. 

Стоя на морозе в распахнутых теплых куртках, с руками по локоть в крови, они разделывают тушу огромного кабана, торопясь подготовить как можно больше запасов на зиму. Год назад они бы опасливо взяли в руки топоры, увидев его темную фигуру. Но они встречают друг друга не в первый раз, однажды Дилюк помог им в лесной чаще, указав правильный путь, и теперь их можно не опасаться. 

Получив синхронный кивок головами в ответ, Дилюк быстро уходит дальше, обходя большие дороги и широкие протоптанные тропы. 

Раньше все было иначе. 

Он был эмоциональнее, проще, намного чаще улыбался и не чувствовал лицо восковой плотной маской, надетый поверх себя настоящего. Но смог бы тот, старый он, неукоснительно следовавший уставу и своду законов, вместо того, чтобы лезть на высокую городскую стену, проскользнуть мимо заснувших постовых на главных воротах? Нет, святые ветра, он бы остановился и распекал бы их с полчаса, искренне надеясь и веря в то, что как только он уйдет, эти два лба не вернутся к сладкой дреме в обнимку со своим оружием. 

В те годы Дилюк был тем, кто вяжет и ведет преступников вверх по нескончаемым ступеням десятка лестниц, чтобы затем открыть тяжелые двери Ордо Фавониуса и завести их внутрь. Этой ночью Дилюк выслеживает старых врагов — банду, похищающую детей и юных женщин, чтобы потом увести их в далекую Снежную. И когда он найдет их, вниз головой перед крыльцом Ордо Фавониуса повиснет только их глава, с привязанным на шею мешком улик. Остальным участникам банды повезет намного меньше. 

Прочитав недобрые вести о возвращении старой банды еще вчера, Дилюк решает плотно поработать именно в городе эти две недели. Разбойников и охотников на сокровища хватало везде, но за городом бескрайние равнины и широкие реки будут напоминать ему о лагере хиличурлов и Кейе, и последнее, что Дилюку нужно прямо сейчас — это убеждать свое собственное сердце в том, что время нового визита еще не настало. Его тянет обратно — со страшной силой, Кейя, проявившись в пространстве рядом с ним, заняв там свое законное место, потоптавшись, будто большой кот, мягкими лапами и усевшись на грудь, обмахивая себя кончиком пушистого хвоста, теперь, находясь далеко, ощущался как свежая потеря. Дилюку от этого плохо — потому что новое чувство так живо перекликается со старыми воспоминаниями, эмоциями, что волоклись за ним вслед той неправильной, ошибочной весной, когда все было плохо. Тогда он уходил, не попрощавшись. 

В этот раз все иначе, все в порядке, они увидятся вновь всего спустя несколько дней. Ничто по сравнению с четырьмя годами. Но ощущается, конечно, почти так же катастрофично. 

Интересно, за сколько дней он сможет выследить эту банду, продумать тактику внезапной тихой атаки, провести ее и уничтожить все следы после? Все это прекрасно подойдет для того, чтобы отвлечь беспокойные мысли и сердце.

***

Ему хватает недели. 

Семь дней сна по несколько часов, работы в баре днем, подготовки вечером, тихое, незаметное присутствие на улицах ночью, и вот на восьмой день Хоффман крепко жмет ему руку, садясь на привычное место Кейи, устало улыбается и делится хорошими новостями — главарь так мечтал получить медицинскую помощь, чтобы облегчить боль от порванных сухожилий и сломанных костей, что выдал имена всех своих заказчиков. Дилюк кивает, наливая старому товарищу вишневого сидра и не требуя оплаты, поправляет высокий хвост, протирает бесконечные бокалы до блеска, а после наконец решает немного отдохнуть и побаловать себя.

Следующей ночью он не будет искать, следить и нападать, а превратится в того, кем был когда-то очень давно. И чью работу, если вдуматься, он по-прежнему выполняет с наступлением сумерек. 

Перед выходом Дилюк меняет только обувь —добротные сапоги остаются стоять под кроватью на третьем этаже бара. Вместо них он надевает старые, но все еще прочные легкие ботинки, особенностью которых является чрезмерно тонкая подошва, позволяющая чувствовать каждый округлый камень в кладке улиц, изгибы черепицы на крышах, и делают поступь абсолютно беззвучной.

В чем заключается задача ночного патрульного стражника? Охранять покой улиц.

Какая ирония. 

Вчера вечером у Хоффмана были теплые, шершавые от постоянного использования меча пальцы. В сгибе его ладони прятался сложенный вчетверо лист, вырванный из блокнота. Рукопожатие закончилось, ладони разошлись, и Дилюк незаметно спрятал записи в карман, чтобы перед сном внимательно изучить расписание патрульных, пересменку и улицы, по которым пролегал их ночной маршрут. Потом он спит почти сутки, и вот теперь, отдохнувший и спокойный за свой родной город, может стать несерьезным хотя бы на одну ночь.  

Привычно выбирая вместо двери окно и здесь, Дилюк спускается, неслышно, будто сова, слетевшая с дерева, и замирает напротив городской стены, стоящей почти вплотную к задней стороне бара. Закрыв глаза, он замирает, перекатывается с носков на пятки, слегка расставив ноги, и чувствует под подошвами знакомую до каждого скола и грани брусчатку — старые, прилаженные друг к другу квадраты. Десятилетия чужих шагов стесали их острые края, обломали тут и там, но плитка осталась целой, продолжая надежно нести свою службу. 

Давным-давно, больше десяти лет назад, у патрульного подразделения Ордена был свой капитан — старик Сэм. Одноглазый и худой, он наотрез отказывался носить капитанский мундир и пил, не просыхая, с заката до восхода. Он и был тем, кто учил молодых и зеленых Дилюка, Кейю и Хоффмана правильной работе на улицах: как ходить, не уставая, по десять часов туда и обратно, в каком случае стоит поспешить на помощь, а когда темноту в подворотне лучше миновать, вызывая подмогу. Именно тогда Хоффман так вдохновился, что выбрал для себя именно это направление службы, к настоящему времени занимая уже упраздненный пост капитана патрульной стражи. Хорошо делая свою работу, служа честно и с душой, Хоффман остался для Дилюка почти единственным другом после возвращения обратно в Монштандт. И, как хороший друг, Хоффман охранял секреты Дилюка так же хорошо, как и улицы старого города.

Когда-то Дилюк мог пройти от ворот на входе в город до самых дверей Ордена с закрытыми глазами. Улицы сами вели его, подсказывая: песок с редкими, крупными булыжниками сразу после кладки моста превращался в большие, разномастные камни, ладно прижатые друг к другу, после — первая лестница, ровно тринадцать ступеней, последняя — в два раза меньше предыдущих, главное не запнуться от усталости. Далее — тот же большой булыжник, вновь тринадцать ступенек, повторить, и вот уже слышен шум фонтана в центре небольшой площади, окруженного все тем же большим булыжником и квадратным кирпичом из песчаника. Практически такой же, как прямо сейчас лежит у него под ногами, но текстура, температура и скольжение абсолютно другие. 

Стиль кладки — вольный, волнообразный, чешуйчатый — камни помнят сотни историй, храня в зазорах мелкие бусины лопнувшего жемчужного колье с чьей-то точеной шеи, отколовшийся наконечник стрелы, пыль, пот, кровь, слезы — Дилюк падал сам, разбивая коленки в детстве, ронял других в драках, втаптывал эти же самые камни еще глубже, еще плотнее, старательно маршируя на своих первых ночных дежурствах в статусе рыцаря. Он, помнится, уставал самым последним, но был самым шумным, за что старина Сэм вечно ворчал на него и сравнивал с геовишапом. Понадобились месяцы тренировок и постоянных подшучиваний со стороны Кейи, который, будто волшебник, видимо, подговорил однажды эхо не ходить вслед за ним. Но Дилюк справился — как и всегда, научился, приложив все усилие и желание, и теперь даже кошки не вздрагивают, когда он проходит мимо. Старина Сэм мог бы им гордиться. 

Этой ночью он выбирает один из старых знакомых маршрутов: от таверны направо, обходя пустующие в ночное время столики, пока квадратная брусчатка под ногами не сменится уже знакомыми разномастными большими булыжниками. Затем вниз, по лестнице, в низкую площадку перед запасным выходом из города, ведущим на причал. По ночам здесь всегда безлюдно, рыбаки давно спят, а одинокий стражник, следуя уставу, дежурит снаружи ворот, проверяя тех, кто стремится войти в тихий темный город. Здесь Дилюку не стоит опасаться того, что его случайно заметят. 

Мельком взглянув на стенд с поручениями, Дилюк медленно движется к лестнице, наслаждаясь ощущением фактурных камней под ногами — большие и средние, каждый из них неповторимо отличен друг от друга, прямо как рыцари, служащие в ордене, каждый со своим характером, талантами, слабыми и сильными сторонами, все вместе, промазанные на стыках глиной и песком, они по-прежнему являются основой этого города. То, на чем он держится, пусть временами Дилюк и позволяет себе справедливое ворчание о том, что Орден работает спустя рукава. Зная всю эту кухню изнутри и понимая, как на самом деле все может и должно работать, он искренне не может не желать своей старой судьбе лучшего положения. Но при этом за весь прошедший год с момента возвращения он ни разу не подумал о том, чтобы вернуться. Прошлое должно оставаться в прошлом. Он уже нашел свое место. 

От длинной лестницы — направо, в улочку между двумя высокими зданиями. Здесь мостовая выложена большими, широкими квадратами, словно отражая важность домов, построенных на этом участке. Раньше он бывал здесь намного чаще — один из домов принадлежал Рангвиндрам долгие годы, но Дилюк продал его городу перед отъездом, ничуть не жалея. Теперь на первом этаже располагается школа, а комнаты второго и третьего отданы семьям, потерявшим мужей и сыновей на рыцарской службе. Что Дилюк, что Кейя все равно проводили большую часть времени за городом, по выходным жаждя свободы и просторов, поэтому тогда решение казалось правильным. Новое, отремонтированное крыльцо и свежая краска на стенах подсказывает ему, что теперь дом обрел новую жизнь.  

Вновь повернув направо и насладившись мелкой песчаной кирпичной кладкой под ногами, Дилюк поднимается еще выше, заканчивая свой путь около северной мельницы, доходит до стены, легко поднимается на нее, подтянувшись, и замирает в тени ветряного механизма, что со скрипом вращает свои тряпичные лопасти. 

Отсюда видно пристань. С озера дует прохладный осенний ветер, темная вода плещется где-то там, за чертой слабого света от редких фонарей у запасного входа. Пахнет скорым снегом. Стоит только повернуться к городу спиной, и тот будто засыпает окончательно, становясь серым и далёким, каменная кладка стены под пальцами гладкая, отполированная ветром, дождем и сотней чужих прикосновений, но Дилюку не холодно — он согрет этой сонливой тишиной, спокойствием, безмятежным незнанием людей, мирно спящих в своих кроватях. Стоя на этом же месте вместе с Кейей раньше, в патрулях, пока тот учился курить и надсадно кашлял, выпросив самокрутку с крепким табаком у более старших рыцарей, сейчас Дилюк тоже не чувствует себя одиноким. 

Он может уйти отсюда - спуститься по все тем же лестницам, обойти закрытый бар по кругу и вернуться немного другой дорогой, изменить маршрут, но все те же стены рано или поздно возникнут перед его взором, не сдерживающие, а, наоборот, охраняющие. А потом нужно будет всего-лишь подтянуться на руках снова, пройти пару метров, и он снова окажется здесь. В этом же городе, все с теми же воспоминаниями и чувствами внутри себя, взаимно влюбленный, и это знание - самое драгоценное, в чем он вновь убеждается за эту темную, но такую светлую ночь. 

Это кажется подарком. 

И, как оказывается утром, не только это — Бланш, у которой он покупает яйца и бекон для того, чтобы приготовить завтрак в Доле Ангелов, помимо запрошенных ингредиентов ставит на прилавок средних размеров коробку, доверху наполненную маленькими мешочками.

В ответ на его удивленно поднятую бровь она лукаво улыбается, спрятав короткий смешок за ладонью, и, раскрасневшись, поясняет:

— Мне прилетел суетливый, но очень пестрый сокол от мастера Кейи позавчера. Принес записку с заказом. Пришлось потрудиться, но я достала все из списка, сейчас на это большой спрос по зиме. Передать попросили именно вам лично в руки.

Насчитав около тридцати мешочков внутри коробки только на первый взгляд, Дилюк запускает руку в карман, пересчитывая мору, и гадает про себя о том, что же такого маленького для поселения хиличурлов понадобилось заказать Кейе в лавке с продуктами. Будь это гвозди для построек, он бы послал сокола к Вагнеру, а за ингредиентами для зелий мог бы помочь Тиммей.

— Сколько я должен?

Бланш отрицательно качает головой, надежно заворачивая коробку в бумагу, и пододвигает по столу в его сторону, упаковав корзинку с яйцами и бекон отдельно.

— Все уже оплачено. Это для вас. Настоящее кулинарное сокровище, я даже немного завидую, — она улыбается ему вновь, кивая на прощание, и отходит вглубь прилавка. 

Вернувшись в закрытый бар и отложив приготовление завтрака на потом, Дилюк нетерпеливо распаковывает коробку и рассматривает мешочки внимательнее — на каждом из них нарисованы ягоды или овощи, на ощупь внутри лежит что-то мелкое, легкое и сухое. Семена? 

Разгадка оказывается в десятки раз лучше — Кейя дарит ему сушеные и вяленые ингредиенты для выпечки. 

Клюква, клубника, морошка, малина, валяшка, вишня, тонкие ломтики просушенных на солнце яблок, груш, закатников, лимонов и пузыринов. Тонко нарезанные кусочки томатов, перца, россыпь зелени, тыква, морковь и оливки, свекла и лук — все это, смешав друг с другом или по отдельности, можно добавить в тесто и испечь необыкновенно вкусный хлеб. Это более сложные рецепты, за которые Дилюк еще не отважился браться, предпочитая оттачивать базовую технику и не торопить события. Но Кейя, кажется, считает иначе — он дарит ему очень дорогие и редкие ингредиенты, драгоценные тем, сколько времени и сил обычно тратят торговцы для того, чтобы собрать, подготовить и высушить все фрукты и овощи. 

У Дилюка теперь есть целая коробка. Намек, как и подарок, говорят громче любых слов. И Дилюк, уже успев разложить все мешочки перед собой и сразу выбрав несколько самых любопытных среди них, все прекрасно понимает. Кейя прав, Дилюк с ним полностью согласен.

Больше не нужно ждать. Все уже происходит. Настало время пробовать.  

*** 

Буря настигает его под конец второй недели, когда он стоит, подбоченившись, и взглядом полководца осматривает шесть одинаковых форм для выпечки, выстроенных в ряд. 

Все сегодня валится из рук: он путает письма, отправив расценки на красное вино купцам, запрашивающим информацию о белом, и понимает это преступно поздно. Мельники, вручившие ему два мешка с мукой, забывают предупредить, что успели изменить обвязку веревок на верхушках, та, естественно, разматывается, и Дилюк, бодро идущий из города домой, понимает это только к середине пути, когда зажатые под мышками мешки уже успевают заметно схуднуть. Позади него тянутся две смешливые белые полосы, будто от колес призрачной повозки из детской страшной сказки, и он ворчит еще с полчаса, убрав мешки с мукой в подпространство. Одна из его любимых рубашек темно-бордового, почти черного цвета, мягкая и удобная, рвется по шву на спине в тот момент, когда он резко нагибается, чтобы переставить бочку с вином из одного угла подвала в другой. Непослушные пряди волос лезут из хвоста, и весь мир, кажется, сегодня хочет сказать ему что-то определенное. 

"Во всем виноват Кейя" — думает Дилюк, переодевшись, перевязав ленту в волосах, вернувшись на кухню и добравшись, наконец, спустя все дневные перипетии, до выпечки. 

Он соскучился. И по Кейе, ветра ему в спину, и по хлебу — дел было так много, что Дилюк и успевал только, что спать, выключившись, словно севший автоматон, на узенькой кроватке в кабинете Доли Ангелов.

"Вот приехал бы пораньше, провели время вместе и все бы наладилось" — Дилюк с грохотом переставляет формы на другой стол, пододвигает к себе пустую миску для теста и ингредиенты, сурово хмурится, воткнув руки в бока, но затем, не выдержав, все равно срывается на веселое хмыканье.

Он чувствует. 

Понимающую злость, несерьезную, шутливую, пьянящую нежность, пряную разлуку, приятное чувство усталости. Знание того, что сделал все, что от него требовалось, и защитил город так, как должно. Никто не пострадал, койки в храме пустовали — он сам проверил, забежав к Барбаре за настойкой от головной боли и новой порцией мази для ноющих пальцев. Джинн при встрече крепко обняла его, шепча тихую благодарность. Кейя тоже не сидел без дела, это было понятно, но за последние годы этот момент первый, когда Дилюк считает дни, дожидаясь чего-то, и вспоминать, каково это — довольно интересное ощущение.

Он, здесь, сейчас, стоит, решая, какой рецепт хлеба попробовать на этот раз, знающе осматривая расставленные тут и там ингредиенты, на своей собственной кухне, оборудованной так, чтобы было удобно, и знает, чувствует, что вскоре встретиться с Кейей снова. Тот улыбнется ему, вытянет руку — за этим последуют шелковые, нежные касания, которыми были наполнены все короткие, но яркие сны, преследовавшие его все эти две недели вперемешку с воспоминаниями, и все будет хорошо.

Этот танец, танец, о котором он думал с месяц назад, уже происходит, с ним, с ними обоими, огоньки свеч пляшут, смазываясь в огненный вихрь вокруг, вино на коже — сладкое-сладкое, язык Кейи скользит между пальцами — медленно, жарко, влажно, слегка надавливая, и внутри все поджимается от нетерпеливого предвкушения.

Снова. И снова. И он чувствует. 

Теплую надежду, волнение, веселый страх, бурлящий, будто пузырьки в бокале шампанского. Так много эмоций порхают вокруг него, распускаясь внутри, шепчутся, скрываясь между прядями волос, давят на кадык застегнутым воротом очередной черной рубашки. Подныривают под голые ладони покатыми боками деревянных мисок.

Как давно это произошло?

С ним, устало живущим дни и недели после возвращения из своего четырехлетнего путешествия во имя мести, заглушающим разум и чувства сотней дел, обязанностей, долгом, смотрящим на солнце только для того, чтобы понять, какой сейчас час и сколько времени осталось до заката. Чтобы надеть на лицо черную маску и сменить дневные заботы на полуночные. 

Первым глотком свежего воздуха, конечно, стал хлеб, затем — пара коротких, но ярких дней в лагере хиличурлов, Кейя, но здесь, сейчас, Дилюк словно видит и ощущает картину целиком, заглянув внутрь себя.

Как давно он стал привычно улыбаться Бланш в лавке, забирая очередной заказ, смеяться с Сарой, которая выпрашивает все новые и новые рецепты выпечки, уже успев расширить ассортимент своего прилавка как минимум на пять позиций? Подумать только, он даже дал пару уроков Беннету, который потерянно вздыхал на тренировочном поле Ордена, узнав о том, что Кейя взял отпуск, позднее всех остальных.

Это действительно он? Все произошло так просто?

Решив приготовить томатный хлеб, а к нему в компанию — пару лепешек, которые так любит Кейя, Дилюк забирает из ледника нужную закваску, высыпает в чашку сушеных томатов, заливая их оливковым маслом, сыпет соль и специи, подогревает кувшин чистой воды, ставит мешок с мукой. 

По правилам следует дать закваске нагреться естественным путем, но после долгих экспериментов Дилюк уже знает, что тепло его объятых пиро ладоней тоже прекрасно работает. 

Было бы легче, если бы он смог таким образом отыскать решения и других проблем. Но не все так просто.

Нежданная тревога накатывает, стоит ему разжечь огонь в печи. И ее, не готовый, Дилюк старается встретить искренне, открыто, не успев и не пожелав на этот раз скрыть грудную клетку доспехом вязкого безразличия. 

Сомнения облепляют его, будто вязкое сырое тесто — пальцы. Заставляя замереть, так и оставшись сидеть на маленькой табуреточке перед печкой. Кажется, стоит ему сейчас поднять голову, посмотреть по сторонам, повернувшись, и кухня потемнеет, уменьшаясь в размерах, вновь становясь серой, незнакомой и слишком чужой. 

Клубящийся туман, сизый от яда бездны, таится в тенях полок, разрастаясь и набухая, переливается в пурпурный и проседает во тьму. Стекая вязкими, склизкими клочьями, он сползает со стен, топит столы, накрывая собой посуду, пачкая и оставляя после себя маркие, черные следы, тушит слабый огонь в печи.  

Пустоты в мисках и кастрюлях больше не существует — все наполнено отравленным зловонием, апатией и неподъемной усталостью. Незнание растекается болью по пальцам — центры ладоней печет, но уже совсем иначе, привычное тепло вновь ушло. 

Тяжелые мысли наползают, обступая со всех сторон, шлепаются тяжелыми сгустками жижи на плечи, заставляя сгорбиться, укрывая собой и его, и все вокруг — кухня, столы, томаты, баночки со специями и травами, раскрытая книга с рецептами, всё это перестает иметь значение на несколько мгновений.

Вдохнув и выдохнув, Дилюк упрямо распахивает заслонку печи, нагревает ладони изо всех сил, ярко, жарко, так, чтобы сухие поленья вспыхнули, фыркнув дымом и искрами,  с грохотом поднимается на ноги, отпихнув табуретку. Затем, задумавшись, поднимает ее, поставив на место, и садится обратно.  

За последнее время многое изменилось, поменялся и сам Дилюк, но было ли этого достаточно?

Каким он сам был раньше?

Он помнит. 

Свои шутки, свою энергию, свои стремления. Большая часть этого все еще где-то, в месте, куда он не может добраться, вспомнить дорогу, как бы ему не хотелось. Как бы он не желал вдруг взять и вылезти из толстой, нарощенной годами вокруг себя скорлупы из боли и вынужденных решений, выборов, не сделав которые, он бы просто потух, как огарок свечи.

Эмоции есть, но они новые, свежие, словно первая трава по весне, ему все еще удивительно чувствовать их, замечать. Особенно на контрасте полного безразличия, что было с ним долгие годы, шагая плечом к плечу, рука об руку. 

Что, если Кейя хотел бы видеть его прежним? 

Более простым, более смешливым, способным на решительные порывы и держать в руках не только дрожащее перо, но и кисть, одноручник для разнообразия, книги, виноградные лозы.

Но со всем этим — местью и тем, что следовало после, с памятью о том, как и кому он мстил, за что, со смертью отца, с одиночеством — Дилюк не мог не измениться. Либо спокойствие целого города, выполнение данных когда-то обещаний, трудная и бесчестная работа, либо собственная человечность, право радости, чистые руки, не запятнанные в крови. Он изо всех сил пытается быть и тем, и другим. Но это очень сложно.

И, ко всему прочему, нужно оставаться человеком. Помнить, что в груди есть сердце, которое очень хочет чувствовать, которое уже любит и хочет быть прощенным. Чтобы все вернулось и стало, как было прежде. Или даже лучше. 

Но как это сделать? 

Время разбрасывать камни, и время собирать камни, верно? Так любил философствовать пьяный Венти?

Проблема лишь в том, что все это до сих пор кажется достаточно неподъемным занятием. 

Дилюк — не собиратель камней, его этому никто не учил. Только, как и всех прочих, разрушению. 

Легко забросать камнями поле, чтобы не смогли взойти свежие посевы. Сжечь все пламенем, мечом, местью, словами и поступками, бездействием после — так привычно, а потом тонуть в своих же сожалениях, не стремясь к поверхности и кислороду.

Собирать камни после. 

Достаточно ли он успешен в этом? Его руки все еще дрожат, боль живёт под кожей, укрываясь шрамами, ослабшая, но все еще больно кусающая время от времени.

Истина в том, что все вовсе не так, как он думал.

Он сам — не тот, кто разбрасывает и собирает камни. И не состоит из гранита или известняка, тяжёлый, неповоротливый в своей упрямости. 

Что на самом деле он и есть это бездново поле. Не властное изменить самого себя и свои чувства самостоятельно, способное только цвести или сонно лежать под снегами, дожидаясь солнца. Изрытое, раненное камнями, ожидающее, пока кто-то достаточно добрый и милосердный уберет их, позволив почве дышать вновь. Но ведь это работало не так, это даже звучит глупо.

И раз он не способен сам разобраться с этими камнями, как ему быть? Как сделать так, чтобы стало, наконец, легче?  Даже правильно замешанное тесто, сформированное в прекрасный плотный круг, поставленное в ровный, постоянный жар печи иногда пригорает или растекается в странную форму. 

Он хочет цвести. Изо всех сил. Как раньше. Он хочет, чтобы чувство счастья снова было вместе с ним постоянно, словно дыхание, будто кровь, текущая по венам, а не выглядывало жарким, желанным, но непостоянным солнечным светом из окна во время готовки, или когда рядом был Кейя.

Все ли Дилюк делает верно?

Если подумать об этом еще, как бы боязно и тревожно не ощущалось перебирание, разглядывание каждой мысли и эмоции, проверка каждой из них на искренность, словно янтарь на просвет, Дилюк уже знает ответ. Короткий и однозначный. 

Да. 

У него получается. 

Чаще замечать радость — прямо как сейчас, перед тем, как тревога накрыла его с головой.

Эмоции, как и общее самоощущение, можно, слукавив, сравнить с закваской. Многое упростив и отбросив, но все же. 

Созданная всего лишь из нескольких ингредиентов, благодаря бактериям и ферментации, она за пару часов способна превратиться в нечто, разбухшее и пористое, пахнущее кислой сдобой. Дальше ее нужно оставить в ледник — на отдых, а спустя пару дней достать и сделать выбор — кормить мукой дальше, делая еще крепче и сильнее, или вытащить ложкой в большую миску и превратить в ингридиент для будущего хлеба. 

Перед любым из этих действий холодную, простоявшую в леднике двое суток, закваску нужно нагреть.

Его теплые ладони способны на это. Вот так просто. Но сама закваска никогда не отстоится быстро, там, в леднике, как бы ему этого не хотелось. Двое суток — обязательно условие рецепта. На все нужно время. 

Значит и он, подобно мягкой булке, просто еще не готов окончательно? И это произойдет позже, когда он слепит сам себя, обсыпет мукой, затвердеет, пропекаясь, в печи. 

Что-то подсказывает ему, что до такого уровня удовлетворенности самим собой и миром вокруг ему еще жить и жить, как минимум, лет десять. Может больше. А потом главное — не зачерстветь слишком быстро. 

Но благодаря Кейе, Дилюк знает, этого не стоит опасаться всерьез. Рядом с ним растаять, как крио слайм на июльской жаре — проще простого.

Найдя, наконец, покой в своих мыслях, Дилюк выплывает обратно в реальность, обнаруживая себя по-прежнему сидящим перед печкой, поленья в которой уже успели частично прогореть до углей. Приложив на секунду ладони к раскаленной заслонке, он ворует часть ее жара, чтобы потом согреть им лицо, разгоняя последние тревоги прочь, поднимается на ноги, отходя к большим бочкам с водой, наклоняется над одной, задумчиво всматриваясь в темную, спокойную глубину, а потом, ребячливо фыркнув, окунает туда голову по самые плечи. 

Холод воды отрезвляет — Дилюк открывает глаза, проморгавшись, пару секунд наблюдает за тем, как сотня пузырьков, притаившихся в его волосах, мельтешат повсюду, стремясь быстрее всплыть на поверхность, выдыхает весь кислород из легких, опирается руками о бортики бочки и выныривает обратно, вновь оказываясь на теплой, большой и залитой вечерним светом кухне, там, где и хотел быть. 

Плечи тут же намокают от воды в волосах, на пол течет ручьями, Дилюк встряхивает головой, ладонями стирая влагу с лица, и тратит пару секунд на задумчивое разглядывание своих рук — переломанные пальцы, покрытая шрамами и ожогами кожа. Все как и всегда. Но если сжать их в кулак, напрячь изо всех сил, а потом резко разжать, раскрывая веером, боли не будет.

Если он захочет, боли не будет.

Что там дальше? Кажется, тесто его заждалось. 

***

Этот вид теста требует долгого, тщательного смешивания, а потом переминания. Дилюк с удовольствием тратит на это все свои силы — впитавшие масло и специи томаты пахнут летом, горячей, еще влажной после полива землей на виноградниках и длинными уютными вечерами. В этом определенно есть что-то медитативное: он собирает массу ладонями, подворачивает, перемещает по столу и раскатывает в длинную полосу, нажимая ладонями, нахлестывает кусок сам на себя и повторяет это вновь. С каждой минутой тесто становится все гуще и однороднее — пропадают крохотные комочки муки, которые всегда появляются в замесе, даже если он использует сито, теплая вода делает свое дело, склеивая ингредиенты между собой, а благодаря маслу и томатам общая масса не только восхитительно пахнет, но еще и принимает слегка красноватый оттенок в некоторых местах. 

Как же вовремя Кейя подарил ему все это — поздняя осень небогата на овощи с фруктами, сезон урожая закончился, и теперь до самой весны все будут есть в основном то, что успело вырасти за лето, а также привезенные дары других стран. Зимой все равно ничего не созревает, хоть температура и не падает так сильно, особенно в городе. 

Остатки муки и воды Дилюк тоже пускает в дело: разогревшись, войдя в кураж, он ощущает потребность занять руки чем-то еще, в голове царит звенящая, довольная ясность, поэтому, как и всегда, вспомнив первым делом Кейю, он лепит пару лепешек для него. Интересно, получится ли позвать его сквозь расстояние таким способом?

Отправив по очереди в печь и хлеб в формах, и лепешки на отдельном противне, он моет руки и принимается за уборку: мешок с мукой стоит тщательно завязать и убрать туда, где до нее не доберутся насекомые, остатки томатов отправляются обратно в мешочек, специи и масло — на свою полку, специально приспособленную для добавок к готовке. Где-то там, среди баночек, маленьких мисок и бутылочек все еще лежит конвертик с корицей — Дилюк вычитал вкуснейший рецепт фонтейнских синнабонов, от одного описания которых слюна сама наполняет рот, но решил повременить и отложить это для дня, когда Кейя останется на винокурне на ночь снова. 

Начисто вытерев все столы и обмыв миски в воде из бочки, в которую с час назад он сам окунал голову, Дилюк опустошает ее, больше не пригодную для прочего использования. Аделинда явно не оценит несколько его длинных алых волосин, которые успели остаться внутри. 

В отличие от хлеба, которому нужно как следует пропечься со всех сторон, лепешки просятся наружу уже через двадцать минут. Тонкие, аккуратные, круглые, одна к одной, они терпеливо дожидаются Дилюка на большой деревянной разделочной доске, пока он осторожно, стараясь не продавить тонкую корочку, переворачивает хлеб в форме швом вниз, чтобы затем оставить печься еще на час. 

Теперь стоит выбрать составляющие для лепешек. Здесь, дома, разнообразие по-настоящему велико: Аделинда всегда тщательно следит за тем, чтобы всех продуктов было в достатке, заполняет ледник до отказа, используя и ящики для сильной, долгой заморозки, и полки, где держится низкая, но спокойная температура. Дилюк, за последние месяцы изучивший всю кухню и припасы вдоль и поперек, и в этот раз тратит много времени на выбор, но искренне наслаждается процессом. Раньше он не думал об этом так сильно — сыр можно было положить поверх масла, закусить все помидором, а соус попросту заменить солью или перцем. Но теперь, создавая основу для остальных ингредиентов, хлеб, лепёшки или булочки, он стал намного более серьезно подходить к этому процессу. 

Темный хлеб с твердой, вкусной корочкой, любит мясо — буженину, бекон, вареную колбасу, сырокопченые изделия — так терпкий вкус мякоти лучше раскрывается, дополняя общую картину. Что лучше всего подходит к мясу, при этом оттеняя его, но не воруя на себя все внимание? Горьковатая зелень, маринованные огурцы, оливки, сладкий перец. Здесь как будто бы и не нужно класть подложку из чего-то сливочного или творожного. Но соус поможет сделать блюдо более сочным, составит компанию хлебу в остаточном послевкусии, и справится с мясом, если оно вышло слишком суховатым или твердым. Брусничный, с пряным закатником, мятно-яблочный, горчичный или чесночный — чем гуще, тем лучше, чтобы во время еды не стекало на пальцы. Пара листиков петрушки, и из быстрого перекуса подобная еда превращается в полноценную трапезу, согревающей сытостью оседая в желудке на долгие часы. 

На хлеб с отрубями, добавками или вмешанными прямо в тесто семечками всегда просится что-то легкое, чтобы не перебить вкус самого хлеба. В один слой, сыр или мясо. А можно совсем забыть об этом и вспомнить про тонко нарезанные салаты, где ингредиентов так много, что и не поймешь сразу, что держишь на своей вилке, или специальные овощные смеси, которые просто мастерски закатывала по осени Аделинда. Перетертая кабачковая икра, рыжая, бархатная, тающая на языке, пряная томатная паста с кусочками острого перца, чеснок с маринованной морковью, печеная тыква, разноцветные кольца перца вперемешку с луком в томатном соке. Бесспорно, все это прекрасно лежит и на тарелке, дополняя собой блюда, но можно и водрузить все это богатство поверх толстого, рыхлого ломтя хлеба, откусить сразу большой кусок, не жалея, прикрыть глаза и позволить вкусу раскрываться внутри, наполняя тело желанием жить и радоваться. Любая ли еда способна на такое?

А как прекрасно есть мягкий, еще теплый после печи хлеб с горячим кремовым супом на обед?

Булочки любят сладость. Сами по себе уже являясь десертом, потому что в тесто можно добавить все, что угодно — от тростникового сахара с Ли Юэ до сладкого творога. Завернуть в тесто, или проложить между слоями, запечь и получить прекрасный десерт. Но, по мнению Дилюка, это уже будет не совсем хлебом, а окончательно превратится в ребячливую сладость. Угощение. Ему самому больше нравится что-то пышное, маленькое, умещающееся на ладони, круглое и нежное, словно тополиный пух. Как инадзумский хлеб — в котором словно вовсе не было пор, а если сжать булочку пальцами, она покорно сомнется, но потом распрямится обратно. 

С такими булочками было интересно работать — они всегда сложны в приготовлении, имеют в составе молоко, и на них, как и на другой хлеб, можно положить начинку. 

По настроению — джемы или варения, топленый шоколад, сливочные замесы или просто свежие ягоды на толстой воздушной подложке из творожного сыра. Но больше всего Дилюк любит соединять сладкое и острое, превращая это сочетание в прекрасное сопровождение к мясу и овощам. Или возводить мягкость булки в абсолют, положив сверху подтаявшее, жирное сливочное масло, и следом — слабосоленую океанскую рыбу? По весне и в начале лета рыба может смениться икрой — во время нереста мясо становится жестким. Даже в таком случае как основа идеально подходит именно сладковатый, нежный хлеб — сколько бы Дилюк не экспериментировал, всегда останавливается именно на этом варианте.  

И, как венец всего — белый хлеб. Самый простой — без добавок, правильного, молочного цвета, с тонкой, румяной корочкой и продольными разрезами по всей длине. Тот самый запах сдобы, от которого рот наполняется слюной, живот сводит голодом, а настроение неизменно скачет вверх, стоит пройти мимо прилавка Сары по утру или попросту открыть окно и вдохнуть полной грудью. Если сдавить корочку в пальцах, она обязательно треснет, крошась, мякоть обнажится, источая слабый пар, и все, что вам останется сделать — отправить отщипнутый кусочек в рот и прожевать, глотая. Истинное наслаждение. Тот самый случай, когда хлеб хорош сам по себе, без всего прочего. И при этом — замечательная основа для любых ингредиентов — мяса и рыбы, соленого, сладкого, острого и пряного, плотная мякоть выдержит любой соус и намазку, не имея больших пор, не сильно впитывая и протекая. Главной задачей остается сдержаться и не съесть весь хлеб, еще теплый после печи, по дороге до дома. 

Зная все это, попробовав приготовить каждый из вариантов, экспериментируя и находя все новые и новые сочетания в тесте, ингредиентах, вкусах, Дилюк искренне любит каждую деталь. 

Для сегодняшних лепешек он выбирает стандартный, но от того не менее вкусный набор ингредиентов: нежный творожный сыр, совсем свежий, привезенный с местной фермы только утром, пару листов зеленого салата, что растет прямо тут, на кухне, в маленьких кадках, в любое время года, пару огромных, бурых помидоров, вкусно пахнущих землей, куриную ветчину и мягкий сливочный сыр. Затем, подумав, подхватывает с полки баночку с маленькими, но невозможно зелеными корнишонами, не больше мизинца по размеру, а для промазки выбирает горчицу. 

Кейя стучит по косяку кухонной двери как раз в тот момент, когда Дилюк пристраивает на верхушку последнего слоя из сырных ломтиков тонко порезанные огурчики. Будто видение из снов, он стоит, прислонившись бедром, одетый в свой привычный костюм капитана кавалерии, с букетом светяшек в руках, и улыбается так мягко, что у Дилюка колит в сердце. Словно услышав его громкие мысли перед началом готовки, Кейя проявляется в пространстве именно сегодня, сейчас, когда Дилюк уже обо всем подумал, разобрался сам в себе и окончательно успокоился.  

Будто заговоренный, Дилюк оставляет лепешки на столе, шагая навстречу крепким объятьям, довольно стискивает чужие бока и усаживает Кейю у стола, тут же ставит перед ним тарелку с лепешками, в момент потеряв весь аппетит от волнительной радости, и присаживается на стул рядом, накрыв свои колени беспокойными ладонями. Кейя рассматривает лепешки долгих тридцать секунд, старается облизнуться как можно незаметнее, но Дилюк все равно видит, как кончик его розового языка быстро мелькает между губ, а потом мотает головой и протягивает ему букет с забавной напускной торжественностью:

— Это для тебя. Встречались мне в каждой низине по пути сюда.

Дилюк важно кивает в ответ, поднимаясь на ноги, осторожно забирает букет и на пару секунд прижимает к груди, взглядом подыскивая кувшин поярче, в который их можно было бы поставить. 

Это его первый букет. Раньше никто никогда не дарил ему цветов — это была его доля, приносить по праздникам скромные, аккуратные букеты знакомым дамам. Кейя, судя по целому пучку простой травы и нескольким тонким, но колючим веточкам крапивы, затесавшейся между нежных стеблей светяшек, тоже нечасто делает подобные знаки внимания. От этого становится еще приятнее. Дилюк обходит кухню по кругу дважды, затем, наконец, находит красивый непрозрачный кувшин с сумерским пестрым орнаментом, наливает воды и торжественно ставит букет в центре стола. 

В особняке найдется с полдюжины ваз самых разных размеров, расцветок и форм. Напольные, большие и маленькие, даже крохотные всего для одного цветка, чтобы можно было спрятать в нагрудном кармане смокинга, отправляясь на бал, но все это кажется лишним. Это букет Дилюка, подарок, и кажется правильным поставить его во что-то, что он найдет на кухне, в сердце этого дома. Пройдя мимо Кейи, который, не удержавшись, уже уничтожает первую лепешку, держа ее в обеих руках крепко-крепко, Дилюк слегка наклоняется и целует его в макушку — тот довольно мычит в ответ, с шумом облизывая соус с пальцев, и болтает в воздухе ногой, закинутой на ногу. 

Уже собираясь сесть снова, Дилюк бросает взгляд на песочные часы, отсчитывающие час для запекания хлеба, и успевает поймать последние песчинки, скатывающиеся через тонкую перемычку между двумя большими стеклянными емкостями. Хлеб с томатами готов. Пора вынимать его из печи. 

Только начиная пробовать первые рецепты хлеба и приходя на кухню практически каждый вечер, Дилюк никак не мог смириться с тем, что каждое действие нужно совершать голыми руками. Теперь он привык, сам не заметив, как вовсе перестал носить перчатки дома: слишком часто нужно было что-то взять, помять, насыпать, вымыть или переложить. Шрамы и ожоги на руках тоже стали чем-то привычным — он столько раз видел их каждый день, пристально следя за однородностью теста под пальцами, вглядываясь в чистоту посуды, взвешивая на ладони те или иные ингредиенты, что не может вспомнить, когда именно свыкся с их присутствием на собственной коже. 

А еще это было приятно. 

Мять в ладонях угли из печи, задумавшись, катать между пальцев сушеный горох или гречу, разгоняя застоявшуюся кровь, покрывать кожу маслом, чтобы не липло тесто, голыми руками перекладывать поленья или, как сейчас, доставать хлеб в раскаленных формах, не страшась жара. Пиро стихия оберегает его, подарив любовь огня, и Дилюк пользуется этим при каждом удобном случае. Не в сражениях, пытках или допросах, не для того, чтобы убить противника и сжечь все вокруг себя, а для созидания. Как же это приятно. 

Снова провалившись в размышления о хлебе на несколько минут, Дилюк ловит чужое движение краем глаза — Кейя, довольно выдохнув, отодвигает от себя пустую тарелку. Отвернувшись от плиты, Дилюк уточняет:

— Я сейчас выну хлеб из форм и буду свободен. 

Как бы ему не хотелось оплыть вокруг Кейи огромным желейным слаймом, украсть у всего мира в свое пространство и взять себе все — его голос, взгляды, прикосновения, все, что Кейя захочет дать ему сегодня — хлеб тоже требует внимания. Это займет всего пару минут. 

Кейя тоже прекрасно понимает это. Легко отмахнувшись, он закидывает руки за голову и довольно потягивается — Дилюк жадно скользит взглядом по ладной спине, оглаживает плечи, открытую шею и путается, завязнув, в белом пухе боа. 

— Нет-нет, все в порядке, возвращайся обратно в свое хлебное состояние, — Кейя с интересом рассматривает формы для хлеба на расстоянии. Его теплый тон голоса поначалу скрывает странное окончание фразы, но потом Дилюк анализирует ее до конца и искренне удивляется:

- Хлебное?

Кейя, весело фыркнув носом, поворачивается к нему всем телом, не вставая со стула, и принимается теребить одну из многочисленных цепочек на своем корсете.

— Да. Я не знаю, как это объяснить. Но я вижу, как тебе это нравится, как ты погружен в это. Ты становишься таким... как в детстве.

Услышав ответ, Дилюк понятливо кивает, возвращая все свое внимание к формам. Подготовив три большие деревянные доски, чтобы каждому круглому хлебу хватило места, он стелит два слоя плотного хлопкового полотенца, прежде чем взять в руки по-прежнему горячие формы и осторожно перевернуть, помогая хлебу выскользнуть из них. 

Перед тем, как он начал печь в этих новых формах, Аделинда показала ему, как сделать так, чтобы сырое тесто не приклеивалось к стенкам во время запекания: формы нужно было вначале смазать сливочным маслом и прокалить в печи около часа. Мыть такие формы тоже следовало исключительно водой, осторожно, и следить за тем, чтобы губка из луфы не соскоблила получившийся слой на чугуне. 

Слава ветрам, что сейчас он думает об этом. Приедь Кейя утром и случись этот разговор чуть раньше, буквально на пару часов, и Дилюк бы явно почувствовал другое. Сейчас внутри себя он ощущает только спокойное согласие с чужими словами, но от этого не становится горько. Все это — тоже он, та же душа в том же теле, просто немного изменившаяся с годами. 

Кейя, видимо, расценивает его молчание по-своему, поэтому продолжает говорить, но уже более быстро и нервно:

— Это не плохо, не думай. Тогда ты был как молодая пташка — пел громко, но красиво. Я очень любил твой смех.

Закончив с хлебом и плеснув в две чашки холодного компота, стоявшего в огромной кастрюле на краю плиты, Дилюк возвращается за стол, чтобы тут же подхватить ладони Кейи в свои и нежно сжать, успокаивая:

— Все хорошо. Я с тобой согласен. 

Кейя кивает дважды, вдохнув и выдохнув, прикрывает глаз, явно нервничая внутри себя еще сильнее, чем пытается показать, и поспешно заканчивает свою мысль, дернув уголком рта:

— И сейчас ты тоже поёшь. Но очень тихо, — он пожимает плечами, отводя взгляд и расстроенно прикусывает губу. — Я не знаю, как обьяснить по-другому. 

Вздохнув, Кейя роняет голову на плечо, будто уставшая и набегавшаяся по лесам борзая, скользит взглядом по лицу Дилюка, такой близкий, по-прежнему встрепанный, с запыленной от долгой дороги кожей и мятой одеждой. Дилюк выпускает его ладони, хлопая по колену, и весело улыбается, показывая, что все понимает:

— Потерял красноречие среди лесов, пока шел до винокурни? Никогда не поверю.

Кейя тут же оживает, пнув ботинком ножку стула, на котором сидит Дилюк, светлеет лицом и лукаво улыбается, уже раскрыв рот для какой-то шутки, но потом одергивает себя и вновь становится серьезным. Дилюк, подобно взболтанной с десяток раз бутылке шампанского, чувствует внутри себя бурлящую нежность напополам с нетерпением. Разговор серьезный, тема не из легких, но рядом с Кейей, а также потому, что это происходит сейчас, с ними, все кажется простым и понятным. Что бы не произошло, к чему бы не привел разговор, внутри себя Дилюк уверен в том, что все будет хорошо. 

— Мне очень нравится смотреть, как ты занимаешься этим. На кухне, среди всех этих банок, склянок и книг с рецептами. Теперь, когда ты окончательно вернулся. 

Пересев поудобнее, Кейя оказывается ближе к Дилюку, вновь поймав его ладони в свои. Медленно и осторожно прослеживая большими пальцами шрамы, старые ожоги и костяшки, не все из которых находятся на своем месте. Дилюк благодарен ему за это: хоть так он может заземлиться, отвлечься и перестать чувствовать себя пробкой, которая вот-вот выстрелит из винного горлышка. Эмоций много, и они такие яркие, все внутри натягивается в жадном ожидании, хочется вернуться на пару месяцев назад, к самому себе, рассуждающему о том, как важно все обсудить, получив точные ответы, и повернуть голову вбок до щелчка. И одновременно — сидеть вот так, рядом, и разговаривать о чем угодно, на любые темы этого мира, часами, днями, до конца жизни. 

Он уже знает, чем закончится этот разговор. И Кейя, пришедший трезвым, с букетом цветов, будто притянутый невидимой нитью, связывающей их с самого первого дня встречи, знает тоже. 

Поэтому Дилюк разрешает себе пошутить и немного разрядить напряженность обстановки:

— Я могу дать тебе свою книгу рецептов и нужные ингредиенты. 

Потому что Кейя имеет в виду не это. Но как же весело, оказывается, играть с ним в игру, мишенью которой обычно выступал сам Дилюк. Конечно, будь все серьезнее, он бы не допустил и улыбки. 

— Дилюк, ветра тебе в зад! Мне нравится делать это с тобой! — Кейя особенно выделяет последнее слово голосом,  вновь улыбаясь, его скулы заносит алой пылью, и это самое красивое, что Дилюк видел за всю свою жизнь. Шутливо-раздраженный тон только прибавляет моменту спокойствия, делая его проще.

— Но все же это не так, как в детстве, — отголоски теней из его прошлых размышлений все еще здесь, уже не такие пугающие, но будет правильно, если они все же обговорят этот момент. Оттенки эмоций и настроений сменяют друг друга так быстро, что Дилюку кажется, будто в нем как минимум пара стаканов молодого вина, которое ему приходится пробовать во время разлива партий. Но как же это хорошо. Он знает, что позже, в будущем, обязательно будет вспоминать этот вечер на кухне как начало чего-то нового, точку отсчета, с которой два человека, не посторонних друг другу, но еще не сменивших статус отношений, наконец сделают это.

Кейя отмахивается, со скрипом пододвигая свой стул еще ближе. Теперь они упираются друг в друга коленями, пальцы переплетаются, ладони горячие, нервные, на кухне дурманяще пахнет свежим хлебом и нетерпением.  

— Да и наплевать. Я просто хочу, чтобы это продолжалось, — Кейя явно имеет в виду то, что происходит между ними двоими. Дилюк сглатывает вязкую слюну, поймав чужой глубокий взгляд, сизую бездну беспокойной морской глади, острый дрожащий зрачок.

Серьезно кивнув, Дилюк искренне заверяет:

— Я буду стараться изо всех сил.

Кейя, вскинув голову, поджимает губы. Смахнув с головы повязку, он смотрит на Дилюка обоими глазами — золотом и кобальтом, и ему, кажется, и не нужно уже тратить время на звуки, складывая их в слова: Дилюк все видит в его взгляде. Но Кейя, конечно, говорит:

— Ты делаешь достаточно. Ты все делаешь правильно, даже лучше, чем я мог бы и мечтать. Я очень тобой горжусь, солнце мое, — Кейя заканчивает, уже поднимаясь на ноги, утягивая вслед за собой Дилюка, ножки стульев с грохотом скользят по полу. Дилюк порывисто обнимает его — крепко, до хруста в ребрах, чужие слова падают внутрь, золотыми монетами опускаясь на дно фонтана, обещая исполнение всех желаний.

Кейя говорит, повторяя слова самого Дилюка в лагере хиличурлов. Так вот что он чувствовал в тот момент?  

Дилюк так давно не слышал подобных слов. Благодарность, радость, но не гордость. 

Вдруг это кажется чем-то очень важным — так много лет назад говорил отец. И теперь Кейя вторит его грубому, взрослому голосу с легкой хрипотцой, который, как думал Дилюк, он окончательно забыл, растеряв с частью себя самого среди промерзших пустошей Снежной.  

Объятия длятся и длятся — долго, бесконечно, Кейя гладит его по спине ладонями, вверх и вниз, поднимает руки выше, путаясь пальцами в волосах, спускается обратно на талию, обвивая, прижимая к себе еще ближе, так, что воздуха не остается совсем, а потом слегка отстраняется, прямо как тогда, в лагере, но теперь ждать уже не нужно. 

— Дилюк?

Лицо Кейи — живая, подвижная картина, восход над морем, алые щеки, спелые губы, прижатый вплотную, Дилюк чувствует, как чужое сердце, и так стучащее слишком быстро, окончательно сбивается с ритма.

Приблизив их лица друг к другу, Дилюк гладит носом по носу Кейи, заставляя свои глаза оставаться открытыми, дышит одним кислородом на двоих, которого критично не хватает, и ловит каждый звук, исходящий от Кейи. 

— Могу я? 

Святые ветра, можно ли любить этого человека еще сильнее?

— Да. Больше не спрашивай. Всегда можешь, — он шепчет уже в губы, растеряв всю силу голоса, получает едва заметный кивок, ловит пальцами чужой подбородок, подстраивая, слегка наклонив, преодолевает последние сантиметры, секунды, разделяющие их, и наконец целует. 

Кейя отвечает ему с жаром, сразу углубляя поцелуй, лаская его язык своим, сжимает бока ладонями, жмется еще ближе, хотя, казалось бы, куда, и все это кажется таким удивительным, родным и долгожданным. На вкус Кейя как горчица и ветчина, сладкая вишня из компота, и Дилюк знает — теперь каждый раз, встречаясь с этими вкусами в будущем, он будет вспоминать этот момент. Как и место: кухня и так стала сердцем его дома, помогла ожить снова, здесь они разговаривали, о сложном и простом, грустили и улыбались, а теперь снова изменили их отношения, но на этот раз в хорошую, счастливую сторону.

После всего, что было, всех принятых и непринятых решений, они сделали это. Он так надеялся, мечтал, грезя внутри себя, ловя короткие взгляды и наслаждаясь редкими диалогами в баре, хранил внутри себя эту сокровенную мечту, как нечто очень ценное, и вот они здесь. 

Поцелуй с Кейей воспринимается даже ярче, чем получение глаза бога. Что-то, впорхнувшее в ладони, основательно потоптавшееся по грудной клетке, осевшее на коже вязью незнакомых узоров. 

Настоящее чудо.

Пусть небо услышит его, и пусть то, что они обрели друг в друге, длится до скончания времен. Потому что Дилюк больше не хочет отпускать. 

Следующие полчаса пролетают незаметно — у Дилюка в какой-то момент начинает сводить челюсть, но он не обращает на это никакого внимания, увлеченный поцелуями с головой. Потому что это Кейя — его руки в волосах, гладят шею, оплетают плечи или талию, в поцелуях нет сгорающей пошлости. Они наслаждаются друг другом, закрыв глаза, и весь мир отступает куда-то за грань, окружая их обоих приятной бархатной тьмой под веками, запахами сдобы, теплотой догорающей печи, стуком сердец. Будь его воля, Дилюк провел бы так остаток жизни, держа в своих руках самого дорогого для себя человека. 

Постепенно они отступают к столу, облокотившись на него для лучшей опоры, Дилюк присаживается на край, помогая Кейе опереться на себя, и продолжает целовать. Прикосновений так много — он гладит чужой высокий лоб, теплые уши, затянутые в корсет бока, то и дело спускаясь к бедрам и ладной заднице, даже щиплет пару раз, на что Кейя весело фыркает прямо в поцелуи. Их дыхание медленное, синхронное, постепенно даже сердца начинают биться в такт, и во всем этом есть что-то волшебное. Как будто из двух людей, личностей, со своими проблемами и печалями, они превращаются в одно целое. 

Окончательно устав, они мягко заканчивают поцелуй, последние минуты просто касаясь губами, не глубоко, но все еще не желая останавливаться. Кейя ведет плечами, разминая затекшую спину, облизывает зацелованные губы и слегка отстраняется, но лишь для того, чтобы боднуть носом Дилюка в щеку и хрипло спросить: 

— У тебя влажные не только волосы, но и плечи. Как так вышло? — Дилюк, которому нужна пара секунд на то, чтобы проморгаться и окончательно вернуться в реальность, поначалу удивленно поднимает брови, а затем вспоминает, как окунал голову в бочку, и вновь улыбается. Щеки сводит с непривычки, но он не обращает на это внимания. 

— Смывал все печали.

Кейя, продолжая обнимать его под спиной одной рукой, второй ловит конец длинной алой пряди, все еще слегка влажной, играет с крупным завитком, пропуская, словно монетку, между пальцами, а потом осторожно сжимает кулак, так и не освободив прядь. Алая полоса теперь обвивает каждый из его пальцев, напоминая диковинные кольца.

Вновь прижавшись к Дилюку, Кейя тихо шепчет ему в ухо, довольный и сладкий, будто липовый мед, и как же это восхитительно.

— Мне нравится, как это выглядит.

Дилюк, не удержавшись, снова утягивает его в поцелуй, а потом буквально заставляет себя отстраниться и вспомнить о реальности за пределами их теплого, уютного мирка:

— Останешься на ночь?

Кейя отвечает не задумываясь:

— Да, но завтра мне нужно в город. Отпуск закончился.

Понятливо кивнув, Дилюк наконец отпускает Кейю на волю, первым размыкая объятия, подает ему руку, провожая до стула, а сам возвращается к плите, по-совиному моргая и с удивлением находя вещи на тех же местах, на которых они и стояли все это время. В голове царит счастливая пустота, все заволокло туманом, и выполнять самые простые действия становится невероятно сложно. Он тратит больше минуты на то, чтобы вспомнить, что подостывший хлеб стоит обернуть полотенцами и убрать в хлебницу, чтобы тот не зачерствел слишком быстро. 

Отрезав половину от одной из буханок, Дилюк убирает остатки, забирает со стола пустые чашки, замерев у печи, и старательно пытается вспомнить что же можно налить для того, чтобы промочить горло.

— У меня тут глинтвейн и компот. Те же ягоды, просто в разных основах. Пробую новые рецептуры для зимнего меню в баре.

Кейя, откашлявшись, к удивлению Дилюка выбирает не то, что тот ожидал услышать:

— Давай компот. Пока что не хочу пить вино.

Разлив холодный компот по чашкам вновь, с трудом вспомнив о том, что можно воспользоваться глубокой поварешкой, а не наклонять всю огромную кастрюлю, рискуя пролить половину вкусной жидкости мимо, Дилюк возвращается за стол, с улыбкой находя свой стул придвинутым вплотную к стулу Кейи. Стоит ему сесть, тот тут же прижимается к его боку, довольно и широко улыбнувшись, и все происходящее вновь кажется сном. 

— Хитро ты придумал, принес всего пару бочек, а я после них не мог местную бурду пить, — Кейя буквально светится от радости, непривычный, без повязки и со встрепанными волосами, кончики которых продолжают торчать во все стороны, он кажется невероятно домашним. Повзрослевший, он не похож на себя в молодости — он тот же Кейя, устало скучающий у барной стойки перед закрытием бара, с удивлением пробующий первые хлебные эксперименты Дилюка. Просто теперь он выглядит намного счастливее. 

— И правильно. Я боюсь представить, как там сбиты сроки выдержки, — Дилюк шутливо ворчит, пробуя кусок хлеба с томатами, и довольно жмурится — вкус вышел замечательным. 

Терпкие, кисло-сладкие томаты попадаются тут и там, прекрасно сочетаясь со слегка солоноватым тестом, а кисловатый компот очень похож на вишневый сок.

— Катастрофически. Ну, ты видел меня после одного такого распития. Зрелище то еще. Зато ты дотащил меня аж до винокурни, и ванная тогда была просто восхитительной, — Кейя смешливо фыркает, вспоминая события, случившиеся несколько месяцев назад, быстро доедает свой кусок хлеба, довольно промычав, наклоняется, клюет Дилюка в висок быстрым поцелуем и первым поднимается на ноги.

— Пойду смою с себя весь слой грязи, что нарос на мне за месяц. 

Дилюк согласно кивает, некстати вспомнив, что собирался посидеть за документами полвечера. Пустота в голове явно не способствует плодотворной работе, но хотя бы на сражение с цифрами его явно хватит. Кейя явно проведет в ванной не один час, ему все равно нужно будет чем-то занять время.

— Буду ждать у тебя, но скорее всего усну. Разрешаю меня потискать немного, когда будешь ложиться, — выходя с кухни, Кейя игриво виляет задом, салютуя на прощание поднятой вверх ладонью, на что Дилюк согласно угукает.

Перерыв необходим: об этом Дилюку подсказывают слегка подрагивающие руки, общая слабость, пришедшая после схлынувшей эйфории, сердце все еще парит в облаках, раскрыв планер и подхватив воздушный поток, ревущий и свежий, но с непривычки даже этого кажется слишком много. Поэтому, прибрав на кухне, он выходит на крыльцо, чтобы просидеть там добрые полчаса, наслаждаясь холодным морозным воздухом, вот так, в тонкой рубашке и штанах, согревая себя теплом пиро и чувством всеобъятного счастья, поселившемся в груди. Поговорив с припозднившимися работниками, Дилюк возвращается в дом, желает Аделинде приятных снов, поднимается в кабинет и проводит за документами следующие несколько часов. 

Сердце зовет его в ванную, туда, где в клубах пара нежится в горячей воде Кейя, но больше, чем самого Кейю, Дилюк уважает только его личное пространство, поэтому он старательно переписывает и сверяет цифры, ставит печати и подшивает отчеты в книгу за этот год.

Позже, уже после полуночи, он тихо входит в свою спальню, сняв сапоги еще у порога, чтобы не шуметь, останавливается у кровати, любуясь силуэтом спящего Кейи, укрытого толстым мягким одеялом, запоминает внутри себя этот миг, как нечто ценное, думает о том, что теперь так будет всегда — пусть и не каждую ночь, но все же — быстро раздевается, оставаясь по привычке в одном исподнем, и осторожно залезает на свободную часть кровати, стараясь не потревожить чужой сон.

Кейя, конечно, просыпается — но только слегка. Глубоко вздохнув, он выныривает из глубокого сна в поверхностную дрему, медленно, лениво тянет к нему руки, оплетая ими торс, подкатывается ближе, утыкаясь прохладным носом в шею, закидывает тяжелую ногу на талию и, довольно промычав, тихо шепчет:

— Я скучал по тебе.

Он явно говорит о тех двух неделях, что они провели друг без друга, поэтому Дилюк согласно гладит его ладонями по спине, накрывая их обоих сверху одеялом, и шепчет в ответ:

— Я тоже. 

Счастливо хмыкнув, Кейя проваливается обратно в сон, затихнув, а Дилюк невесомо отпечатывает губы на его лбе, целует в нос, щеки, подбородок и скулы, совсем слегка касается губ, а затем откидывает голову на мягкую подушку, распахнув глаза, и долгие минуты смотрит в темный потолок, бесконечно довольный и цельный внутри себя. Лучшего окончания этого дня и представить нельзя. Он, наконец, дома.