Следующие недели напоминают штиль. Влажно блестящую песком ленивую полосу прибоя, по которой они гуляют, взявшись за руки, то и дело останавливаясь, чтобы понаблюдать за пикирующими в воду чайками или подобрать очередную красивую ракушку. Несмотря на последние дни ноября за окном, Дилюку жарко, будто летом: любовь греет, негаснущим огнем мерцая внутри, и все, за что бы он не взялся, спорится, не вызывая даже тени недовольства.

Кейя приезжает на винокурню каждые выходные. Иногда — даже по будням, оказавшись вдруг в здешних краях, он каждый раз посылает голубя, предупреждая о своем визите, но потом Дилюк затевает короткий, но очень волнительный разговор об этом, напоминает Кейе, что винокурня — их общий дом, и больше птиц перед визитом не прилетает. 

Вместо них из темноты, усталости и холода по вечерам выходит сам Кейя, запыленный с дороги, покрытый снегами с Хребта или легкой прохладой местных земель, он неизменно находит Дилюка, в кабинете, на кухне, в спальне, среди одеял или в ванной, обнимает, целует и почти тут же засыпает. Словно фея, нашедшая и сокровище, и постамент, наконец добравшаяся до того, чего жаждет ее сердце.

Дилюк привыкает к этому преступно быстро, наслаждаясь каждой минутой, крепкими объятиями, запахом чужого мятного одеколона на соседней подушке, двум чашкам кофе в своих руках вместо одной по утрам, несколько раз пытается одернуть себя, смахнуть вязкое, липкое чувство пьяного счастья, но потом бросает эту затею и решает просто наслаждаться моментом.

Он читал об этом — в мечтательных романах, слышал от горожан в баре, даже был свидетелем первой влюбленности Хоффмана, когда тот ходил будто в вечном подпитии, шутил ужасно несмешные шутки и был добр со всеми, кто встречался у него на пути. 

Тогда, в семнадцать, Дилюк, замотанный службой и постоянными дежурствами, пообещал самому себе никогда не становиться таким глупым и не выглядеть как дурак. 

Сейчас, в двадцать два, он стоит на кухне, специально поднявшись за два часа до позднего, ленивого зимнего рассвета, оставив теплую постель и мерно сопящего в одеялах Кейю, и топит сливочное масло, подогревает молоко, добавляет дрожжи и улыбается каждый раз, когда натыкается взглядом на положенный рядом с остальными ингредиентами крохотный конвертик с корицей.

Ступая босыми ногами по холодному полу и искренне наслаждаясь этим контрастом температур, Дилюк стоит у стола, подперев рукой бок, и пальцами старательно выкапывает небольшую ямку в горке из просеянной муки. Два яйца — непривычные, и с желтками, и белками — ложатся в мучную ямку, тесно прижавшись друг к другу, и напоминают ярких писклявых цыплят в стоге сена. 

Теперь — добавить сахар, соль, подоспевшую закваску, влить масло и замешать липкое, своевольное тесто до однородной массы. Рецепт гласит: не добавлять больше муки, как бы тесто не липло к пальцам, и Дилюк покорно сражается с массой, раскатывая ее по столу так и этак, отвоевывая свои собственные руки обратно у цепкой субстанции, пока тесто не сдается, подчиняясь, и не становится упругим нежным колобком. 

Старательно смазав тесто маслом со всех сторон и отправив отдыхать, Дилюк встречает в дверях бодрую Аделинду, пьет с ней быстрый, пустой утренний алый чай с крупными ягодами рябины и шиповника, моет оставленную со вчера посуду и обсуждает планы на ближайшие дни, пока она по очереди приветствует остальных служанок, выдавая каждой по особому распоряжению где-то подальше от кухни.

Не особенно вдумываясь в логику ее действий до этого, теперь Дилюк обращает внимание, и, задав вопрос, вместо ответа получает красноречивый взгляд на свою оголенную расстегнутой на пару пуговиц рубашкой шею, удивленно хмурится, идет до ближайшей ванной и долго вглядывается в отражение, словно впервые замечая всего себя полностью. 

Он уделяет мало внимания своему внешнему виду — только по привычке следит за тем, чтобы прическа была в порядке, челка лежала ровно, пряди у лица не лезли в глаза, а одежда была чистой и опрятно выглаженной. Таков образ наследника Рагнвиндров, вбитый отцом с самых юных лет, и пусть Дилюк тогда все так же продолжал сбивать коленки, лазая с Кейей и Джинн по оврагам, сражаясь со слаймами в саду и изгваздываясь в грязи, помогая на виноградниках, по самые уши, при посещении города и особенно балов он всегда выглядел безукоризненно. 

Не являясь большим фанатом оголенной кожи и после возвращения взяв в привычку носить перчатки для того, чтобы любопытные горожане не задавали неуместных вопросов, дома Дилюк любит свободную и удобную одежду, часто меняя ее на рабочую в зависимости от того, чем собирается заниматься в течение дня. На кухне, среди жарких печей и постоянной мучной пыли в воздухе, нет смысла запаковываться во множество слоев ткани. Но теперь, возможно, придется: на шее расцветают алым следы их сонной страсти, Кейя, будто оголодавший цицин, явно пытается попить из Дилюка крови, кусая и целуя, а бледная кожа прекрасно сохраняет это на память. 

Задумчиво разглядывая шею, плечи и места вокруг ключиц, Дилюк только сейчас замечает, приглядевшись, что синяки под глазами успели посветлеть на пару оттенков, пропал желтоватый болезненный оттенок с щек, поселившийся там от недоедания во время путешествия, несколько давнешних глубоких ранений на груди постепенно стали выравниваться, окончательно зарубцевавшись, и даже кожа на руках стала словно немного здоровее. Все еще красноватая и склеенная местами, перехлестнутая и болезненная на вид, она уже никогда не сможет полностью исцелиться, но по сравнению с тем, какой она была год назад — огромный прогресс. Он весь — Дилюк вызывает в воздухе больше огоньков, скидывает рубашку и крутится из стороны в сторону, впервые пристально разглядывая себя специально — стал плотнее, здоровее и намного более счастливым. Очередная победа.  

На кухню он возвращается, все же застегнув ворот рубашки на время, но это абсолютно не портит всю оставшуюся готовку синнабонов, во время которой он успевает утащить у Аделинды со сковороды два сырника и коварно съесть их, страшно оголодав уже от самого процесса приготовления удивительного фонтейнского десерта. Книга рецептов не врет: это блюдо достойно принцев и принцесс. 

Вмешивая в растопленное сливочное масло тростниковый сахар и добавляя корицу, не скупясь, сразу всю, что таится сыпучим темным драгоценным порошком внутри конвертика, Дилюк вдыхает необычный запах полной грудью и сглатывает набежавшую слюну. Пахнет теплом, уютом, чем-то мягким, напоминающим объятья с Кейей. Крем для синнабонов также не в состоянии никого оставить равнодушным — сливочный сыр, мягкое, подтаявшее сливочное масло, сахарная пудра, сок цветка-сахарка — масса получается желтоватой, плотной и невозможно сладкой. 

Раскатывая тесто на большой тонкий пласт той самой огромной и длинной скалкой, которая будто сопровождает Дилюка с самого начала выпечки на кухне, он промазывает его смесью с корицей, заворачивает аккуратный рулет, разрезая на шесть одинаковых крупных частей, выкладывает на противень по два в ряд, осторожно держит в руках, слегка подогревая, ускоряет процесс, а затем начинает играть с утомительную игру с печью и песочными часами. 

Выжидает пятнадцать минут, давая булочкам время подрумяниться и стать еще пышнее, вытаскивает, щедро пропитывает жирными свежими сливками, которые буквально с полчаса назад доставили с ближайшей фермы, ставит обратно в печь еще на десять минут, затем — достает, дает остыть несколько мгновений, грея ладони над жаром, которым исходит ароматное, нежное, уже пропитавшееся сливками сладкое тесто, а потом покрывает сверху кремом, от души зачерпывая большой деревянной ложкой. 

Дилюк успевает закончить как раз вовремя — уносит готовые синнабоны в ледник, чтобы те остыли побыстрее и крем немного схватился, доедает последний сырник, счистив им остатки вкусного крема с ложки и со дна миски, когда в кухню спускается Кейя, явно привлеченный аппетитными запахами, витающими вокруг. 

Дилюк, смывающий улики в тазу с водой, наблюдает, посмеиваясь, за тем, как тот проходит по всей кухне, словно невзначай рассматривая стол и содержимое форм и кастрюль, проверяет печь, так и не найдя то, над чем работал все утро Дилюк, подходит уже к нему самому, смешно обнюхивая лицо, будто любопытный кот, и вовлекает в первый утренний поцелуй. 

Дилюк, оставив недомытую посуду, наслаждается сполна: облокачивается о стол, повернувшись к Кейе всем телом, тянет на себя, уже привычно пристроив руки на талии, и следующие минуты сладко тают, словно крем на поверхности горячих, румяных булочек. 

В дни, когда ему никуда не нужно торопиться сразу после пробуждения, Кейя по утрам сонный, неспешный и очень ласковый — он плавно скользит ладонями Дилюку по плечам, по пути расстегивая несколько пуговок на рубашке, оглаживает шею, поднимается на скулы, чтобы, скользнув по ушам, зарыться пальцами в свободные волосы на висках, массируя и слегка оттягивая. 

Его касания не похожи на легкое, незримое присутствие, как было в первые разы: теперь он трогает Дилюка уверенно, гладит широко, тепло, касается всей ладонью. Дилюк безобразно влюблен в это — ему нравится до мурашек по коже, будь он преданным псом, вилял бы хвостом так, что тот оторвался от копчика. 

Поцелуй, долгий и глубокий, длится бесконечные минуты, его собственные руки уже давно карабкаются по чужой спине вверх, просчитывая выступающие позвонки сквозь тонкую, едва застегнутую рубашку, вновь — из его гардероба. Облизывая и слегка засасывая нижнюю, более пухлую губу Кейи, Дилюк видит под полутьмой прикрытых век бирюзовую гладь воды, глубину, зовущую к себе, косяки разноцветных рыб и течения, что сплетают водоросли косами. Никаких бурь — только спокойный, мягкий штиль, пена на линии прибоя и песок, в котором тонут носки ботинок.

Они вновь сплетаются в объятия, словно усики на ветке с виноградом, стебли вьюна на ограде сада, волосы в косах; где-то там, в реальности, на кухню возвращается Аделинда, гремит чайником, ставя его на печь, а Дилюк все никак не хочет выныривать. Счастье на вкус как сладкий, жирный крем для синнабонов, как нотка корицы, которой, кажется, успели пропитаться все руки и волосы, хоть он и высыпал ее в миску со всей аккуратной бережливостью, как мята от зубного порошка, которую принес у себя на языке Кейя. 

Делюк прерывает поцелуй первым, мягко мазнув губами Кейе по лбу, заправляет прядь сизых волос за ухо, приласкав пальцем скулу, и довольно прикрывает глаза вновь, когда тот, вместо того, чтобы разомкнуть объятия, смещает голову чуть ниже, прячась у Дилюка под подбородком и довольно вздыхает. Теплый, прижимающийся к нему всем телом, он опирается на Дилюка, перенося часть веса, и это ощущается страшно правильным. Продолжая мармеладной рыбкой плавать в сладком сиропе мелководья, Дилюк медленными широкими касаниями гладит Кейю по спине. Тот дышит мерно, тихо, стоит, словно вновь умудрившись уснуть прямо так, на ногах, но через пару мгновений все же подает голос:

— Что же все-таки это такое? Не смог распробовать.

Дилюк, не удержавшись, фыркает ему в висок, губы сами расплываются в улыбке, а внутри бурлит, всплывая на поверхность большими, легкими пузырями радость. Тому, что все это происходит здесь, в реальности, а не во снах и грезах. Возможно, все это влияние момента, этого совместного утра, недели, предыдущего месяца, но Дилюку кажется, что он никогда не чувствовал себя более удовлетворенным.

Похоже, он задолжал Хоффману бутылку ликера в качестве извинений за то, что в семнадцать дразнил и сравнивал с парящим в облаках воздушным змеем с праздника Морских Фонарей. Дилюк сам готов взлететь.

— Секрет. Сейчас вскипит чайник и пойдем за стол, сам все увидишь. Устроим волшебный завтрак, — Дилюк мельком оглядывает кухню, проверяя на наличие лишних глаз, а потом спускает голодные ладони на пухлый, соблазнительный зад и крепко сжимает, прикрыв глаза от удовольствия. Кейя довольно возится, снова прикусив его кожу где-то у шеи прямо сквозь ткань рубашки, в груди сладко тянет, сердце бьется в мерном, спокойном ритме, и на кухне словно становится светлее от всего того, что в эту секунду чувствует Дилюк. Ощущение безграничной гармонии и спокойствия затапливает его с головой, подхватывает и несет куда-то, где, он уверен, поля до горизонта сплошь покрыты одуванчиками, а по небу плавают легкие перистые облака. 

Кейя тоже решает не терять времени зря — приподняв лицо и поравнявшись носом с Дилюком, он несколько секунд гипнотизирует его взглядом, смотря по очереди то в левый, то в правый алый глаз, а потом проказливо ухмыляется и широко проводит языком по его губам, словно минуту назад не вылизывал ему весь рот с такой тщательностью, будто собирался найти там спрятанную записку с секретным шифром.

— Я чувствую корицу, — важным шепотом сообщает ему Кейя, дыхание холодит влажные губы, и Дилюк облизывается практически рефлекторно. Кейя воспринимает этот жест как очередной призыв к действию, и Дилюк, положа руку на сердце, уже вовсе не понимает, что и как он делает, что происходит, ему просто хочется, чтобы это никогда не заканчивалось. 

Спустя еще несколько минут, громко запыхтевший на печи чайник и начинающую ныть челюсть они вновь прерывают поцелуй. Дилюк промаргивается, обнаруживая себя стоящим на кухне, а не в середине огромного сумерского цветка, ласково обнимающего его со всех сторон большими бархатными лепестками, как ощущается; чувствует цепкие пальцы Кейи, которые тянут за резинку в волосах, и сам ведет головой, помогая. 

Пряди, получив свободу, тут же спешат закрыть все лицо, скользят по вискам, жаром опаляя щеки, и Кейя довольно тихо посмеивается, отодвигая их носом в стороны. Их лица все еще невероятно близко, дышать одним воздухом на двоих — еще одна пьянящая капля в бокал с пряным, крепким вином, от всего этого слегка кружится голова, но Дилюк не против.

— Ты очень красивый с распущенными волосами, — Кейя смотрит на него с теплым восторгом, синяя радужка блестит, а зрачок довольно расширен. Любуется — вдруг осознает Дилюк, и впервые за невероятно огромное количество времени чувствует колкое, но приятное смущение.

— Итак, ты чувствуешь корицу, — он с трудом вспоминает, о чем они вообще разговаривают, слегка наклоняется, позволяя волне алых волос закрыть их обоих от всего мира, упав сверху беспорядочным вьющимся водопадом. — Ты прав. 

Кейя ловит его лицо ладонями, утягивая в очередной поцелуй, синее смешивается с красным, Дилюк понимает — еще несколько минут, и они увлекутся слишком сильно, но малодушно не собирается никак этому препятствовать. 

Они дома, на кухне, Аделинда, он уверен, отгонит от его маленького кулинарного царства всех любопытных сплетниц, да и не будут же они заниматься здесь чем-то совсем непотребным, верно? 

Они еще не заходили слишком далеко, и раньше наслушавшегося рассказов старших рыцарей на службе молодого и наивного Дилюка бы это обеспокоило. Как там обычно выглядела стандартная схема идеального соблазнения впечатлительных монштандских барышень? 

Утес Звездолова, букет, столик у Сары, на второе свидание — тонкую цепочку на шею или браслет на точеное запястье, рассказать о том, какого огромного геовишапа завалил на задании, да-да, вот этими руками, а дальше — сторожка над воротами в город, мягкая постель и наслаждение до самого утра. 

Удивительная приземленность, но несмотря на это, половина тогдашних героев-любовников таким образом умудрилась найти себе будущих жен и к сегодняшнему дню обзавелись уже несколькими непоседливыми детьми. Дилюк каждый раз улыбается таким парочкам, встречая их в городе, смотрит на потемневшие от времени цепочки на шеях или запястьях, пересчитывает русые головы подрастающего поколения и спешит по своим делам, унося тайну о чужих бахвальствах за кружкой сидра вместе с собой. 

Но с Кейей ему хочется совершенно другого. 

Он достоин неизмеримо большего. 

И тот темп, в котором они выстраивают свои отношения после всего, что случилось, с размеренной вдумчивостью, неторопливостью, творя что-то крепкое и огромное, что-то, что Дилюк про себя называет трепетным “навсегда” в своей голове, кажется ему верной тактикой. Встретившись и сойдясь с перебитыми, израненными друг другом сердцами, с жизненным опытом, теперь больше всего хочется создавать свой общий мир с аккуратностью и осторожностью. 

Услышав намекающее шуршание юбок Аделинды в коридоре, Дилюк наконец замечает, что чайник уже тоскливо поскрипывает, раскаленный и выкипевший, фыркает, подхватывает Кейю под спину, наклоняя, грациозно сажает на стул и спешит за новой порцией воды. 

Великие ветра, раз та успела выкипеть полностью, сколько же времени они тут стояли?

— Как спалось? — он собирает стандартный поднос для чаепития на троих, добавляя тарелки под синнабоны и вилки, для Кейи — молочник, потому что тот любит чай с мятой и молоком, и передает посуду вновь прошедшей мимо кухни Аделинде.

Кейя, найдя на столе для готовки несколько завалявшихся звездочек бадьяна, трет их между пальцами, принюхиваясь и забавно морща нос. Дилюк заставляет себя оторвать от него взгляд и все же доходит до чайника, заливая в него новую воду. Раскаленный металл недовольно скрежещет, реагируя на холод, и Дилюк обнимает его ладонями, забирая часть жара себе. Не хватало еще получить нагоняй от Аделинды: она может быть бесконечно понимающей к ним обоим, но порчу кухонной утвари явно не оценит.

— Вместе с тобой — как всегда прекрасно. Ты страшно теплый, это очень уютно, — Кейя закидывает ногу на ногу, слегка покачивая головой в такт мелодии, которую слышит только он сам, и вот такой — спокойный, довольный, домашний — он тоже красив до безобразия. Вместо слов Дилюк идет в ледник, подцепив по дороге блюдце, и перекладывает на него один из синнабонов. 

Противень отправляется в столовую, но самое первое сладкое угощение опускается перед удивленно замершим Кейей, который тут же голодно облизывается и начинает есть его прямо так — руками, не прося столовые приборы.

То и дело поглядывая на чайник, который, будто обидевшись, не спешит выпускать из себя пар, Дилюк решает провести еще один разговор, не предназначенный для чужих ушей:

— Я заметил свою шею, — рука сама тянется расстегнуть пуговицы, которые, конечно, уже давно расстегнул Кейя, а Дилюк и не заметил.

— Вот ты и раскрыл мои планы — однажды я просто тебя съем, как чесночный багет, — Кейя отправляет последний кусочек синнабона в рот, блаженно промычав, громко и показательно обсасывает пальцы, шутливо причмокивая, и склоняет голову в поклоне, распахивая руки в благодарном реверансе.

— Выше всяких похвал. Я никогда не ел ничего более волшебного, — он ловит проходящего мимо Дилюка за талию, крепко прижимаясь к боку на короткое, но приятное мгновение, а затем уточняет. — Мне делать это более незаметно?

— Аделинда специально начала отсылать служанок, чтобы они не смотрели, пока я в домашнем, — не зная, что ответить, Дилюк решает рассказать, как к этому относятся окружающие. 

Все это… удивительно ново для него. Но он понимает и уважает чужую свободу, если Кейя не захочет привлекать к себе внимание горожан таким образом, Дилюк позаботится о том, чтобы спелая сильная шея помнила только мягкие поцелуи, без следов и укусов. 

— Что ты сам об этом думаешь? — Кейя тоже разглядывает Дилюка внимательно, задумчиво, и ему кажется, что и сейчас они думают об одном и том же.

— Честно? Мне все равно. Обо мне не сильно сплетничают. Что насчет тебя? 

Дилюк действительно не может припомнить даже слишком долгих взглядов в свою сторону. Все, кажется, настолько привыкли к нему после возвращения, что и вовсе перестали замечать. Только здоровались легким кивком, передавали приветы от родных или хвалили новые сорта вина, заглядывая в бар по вечерам. 

Его это устраивает. Меньше внимания — больше возможностей, но от приятных следов на шее, плечах и даже иногда на груди Дилюк отказываться не собирается. Они слишком приятно ноют, позволяя забыть о редких всполохах боли в старых шрамах; поцелуи, укусы — маленькие подарки от Кейи, которые так хочется сохранить на себе подольше. 

Кейя, услышав его ответ, закатывает глаза:

— Ты очень, очень неправ про сплетни. Но мы не об этом. Я не вижу проблемы тоже, — скользнув по своей смуглой шее, он изящными пальцами безошибочно очерчивает маленький бурый след чуть ниже уха. Поймав взгляд Дилюка и улыбнувшись, Кейя хитро продолжает. — Это же ты. Мне нравится. Делай так почаще.

Дилюка ведет — ноги сами шагают вперед, пальцы в волосах, скрип ножек деревянного стула, поцеловать фиолетовое пятнышко, затем — улыбающиеся, сладкие от синнабона губы.

— Я запомню, — он выдыхает теплом куда-то в щеку, Кейя вскидывает руки, притягивая его ближе. Еще ближе. Как же хорошо. 

Чайник, расфырчавшись, мстительно принимается исходить паром. Хмыкнув синхронно с Кейей, Дилюк выпрямляется, отходит, берется голой ладонью за горячую ручку и уносит чайник в столовую, по пути чувствуя чужую теплую руку на своей талии. Ему кажется, будто он шагает не по натертому до блеска паркету, а утопает в перьевых облаках.

***

Съев каждый по два синабона, от обсуждения первых ледяных ветров они переходят к более личным темам. 

Аделинда, пройдясь вокруг стола и обновив всем горячие напитки, присаживается обратно на свое место, сегодня надев поверх обычной формы главной горничной еще и теплый зеленый свитер крупной вязки и интересуется, повернувшись к Кейе:

— Ты уверен в том, что не хочешь праздновать свой День рождения?

— Да, как и все четыре года до этого, — Кейя отмахивается так, словно не ждал этот праздник в десятилетнем возрасте как самое главное событие года. 

В те времена, успокоившись и привыкнув к тому, что все вокруг его любят, он старательно обрастал друзьями и ко Дню Рождения готовился почти за месяц — продумывал список гостей, спрашивал любимый десерт каждого, подбирал пластинки для граммофона, украшал главный зал и даже выбирал танцы. Приглашал он многих: Джинн и еще совсем крохотную Барбару, Тому, Хоффмана, Гая и Эльзара, которому на тот момент было уже шестнадцать, Марджори и Герту, а также несколько детей из Спрингвейла. Слава ветрам, все приходили, не желая расстраивать такого искреннего Кейю, даже если праздник выпадал на будний день, и все проходило действительно замечательно. Дилюк, которому Кейя всегда вручал самодельно оформленное приглашение в первую очередь, всегда очень гордился этим — быть главным гостем. Самым лучшим другом. 

Дилюк, опустив кружку на блюдце, чует неладное и, нахмурившись, уточняет:

— Я не знал, что ты перестал его справлять. 

Он, конечно, не хочет перетаскивать на себя все одеяло и быть всегда и во всем причиной чего-то плохого в жизни Кейи, но и на этот раз не может не подумать об этом. 

Хотя, если задуматься, он сам тоже перестал отмечать. И даже не потому, что эта дата теперь ассоциировалась совершенно с другими вещами. Просто предыдущие года было действительно... не до этого. 

— Времени совсем не было, да и настроение не располагало. Так и привык, — Кейя ловит его взгляд, отрицательно качнув головой, и Дилюк получает ответ на свой незаданный вопрос. Становится легче, но желание отпраздновать хоть как-то не покидает его — подарок уже подготовлен, упакован и ждет, припрятанный, в одном из чуланов.

Он очень хочет сделать Кейю счастливым. 

— Если хочешь, можем придумать что-то особенное. Уверен, Джинн тебя отпустит на пару дней, — он оставляет намек о своей помощи с делами висящим в воздухе, но Кейя ловко расшифровывает его послание. 

Мягко улыбнувшись, он скользит по лежащей на столе ладони Дилюка пальцами, накрывая сверху, гладит перебитые костяшки, и Дилюка вновь уносит на пару секунд в страну дымных снов размышлениями о том, как сильно контрастирует цвет их кожи, его — кровь шрамов с молоком вечной бледности, не любящей солнца, и Кейи — кофейная спелость с примесью сливок. И парой капель меда. 

Медовый — Дилюк почему-то не любит это слово, когда его используют не для описания вкусов еды, но Кейе это подходит даже слишком хорошо. 

Моргнув и заставив себя вернуться в реальность, Дилюк отрывает взгляд от их переплетенных пальцев и смотрит на Аделинду — та, разрумянившись, сидит страшно довольная и прячет улыбку за большой чашкой ромашкового чая. 

— Все друзья просто дарят мне на Новый год двойной подарок. Так привычнее, не беспокойся, — Кейя слегка сжимает его пальцы своими, и Дилюк пожимает плечами, соглашаясь с чужим решением.

Что ж, он все равно вручит подарок завтра — месяц заканчивается во вторник, и они могут не встретиться в городе. Планы немного изменились, а значит, сегодня нужно обязательно купить у Флоры букет самых свежих и красивых цветов. Что-то заморское, необычное, яркое и роскошное, как сам Кейя. 

Мысли о цветах напоминают ему про еще один праздник, который будет совсем скоро. Как там говорилось в старой пословице и Ли Юэ? Если гора не подчиняется Гео-архонту, он двигает гору сам.  

— Кстати, о праздновании Нового года. Хочешь отметить его здесь? Позовем Кли, Альбедо и Хоффмана, — Дилюк предлагает то, о чем много думал в последние недели, и, увидев, что Кейя начинает улыбаться еще шире, явно довольный, немного расслабляется сам.

— Мне нравится. Но без Хоффмана — он всегда отмечает с семьей. Мика вернулся не так давно, это будет их первый большой семейный праздник с момента, когда тот уехал в экспедицию с Варкой.

Кейя делает паузу, чтобы допить кофе, медленно расцепляет их руки и нетерпеливо хлопает по столу — более искренний, открытый, чем месяц назад, теперь он намного больше похож на себя в молодости. 

Интересно, думает Дилюк, появились ли в нем самом старые черты? Было бы хорошо. 

— Но не переживай, если его предупредить, он притопает утром после праздника, с квадратной головой от поучений его матушки-наседки и с инадзумским саке от Томы. Будет вилять несуществующим хвостом, как довольный ретривер, если позволишь ему сбежать от праздничной кутерьмы хотя бы на сутки. Положить можно хоть на диване в гостинной, он будет рад любой милости, — Кейя фыркает, осматривая столовую, словно уже выбирает, куда повесить праздничные украшения, и Дилюку внутри тепло и пряно от предвкушения отличного праздника.

— Для доброго гостя у нас найдется много свободных спален, — Аделинда поднимается, начиная убирать со стола. Продолжая бросать довольные взгляды то на Кейю, то на Дилюка, она обходит стол, шурша юбками, и, забрав посуду, кивает на прощание, прежде чем удалиться по делам. 

Настроение завтрака постепенно улетучивается, и мысли о делах, не беспокоящие ранее, постепенно начинают прокрадываться к Дилюку в голову. Детство прошло. Тогда казалось, что все желания исполняются сами собой, стоит только рассказать о них вслух. Теперь, став тем самым взрослым, Дилюк из желающего чудес превратился в волшебника, способного совершать чудеса. Пусть все это и выглядит поначалу как пачка писем с поручениями, списки дополнительных покупок и долгие часы всеобщей подготовки.

— Я отошлю Хоффману письмо. Значит, решено? — он допивает остатки своего кофе, чтобы затем наполнить кружку простым кипятком и запить горьковатое послевкусие. 

— Да. Спасибо. А по поводу приглашений советую тебе зайти в орден и поговорить с маленькой алой катастрофой. В нашей компании именно она всегда ответственна за такие вещи, — Кейя смешно щурит глаз, выглядя довольно загадочно, и Дилюк серьезно кивает, чрезмерно довольный. Ощущение причастности к чему-то особенному, личному, к чему у него не было доступа раньше, мурашками ползет по плечам, слегка покалывая кожу рук. Но на этом все — боли нет, как бы он не волновался. 

Довольный, он встает со своего места, догоняя Кейю уже в дверях. Вместе они молча минуют хихикающих служанок, которые при их приближении начинают слишком тщательно смахивать пыль с абсолютно чистых подоконников. На втором этаже, в темном закоулке коридора перед спальней, Дилюк опускает свои горячие ладони на чужую ладную талию, мягко тормозит, развернув и притянув к себе. Его сердце снова сбивается с ритма, начиная стучать чаще, реагируя на близость, но, к сожалению, в этот раз он ограничивается только легким поцелуем в губы. 

— Я буду к вечеру. 

И, получив еще один... четыре долгих, глубоких поцелуя на прощание, он удаляется в кабинет собирать бумаги.

Пусть для остальных сегодня — ленивая, спокойная суббота, у Дилюка все равно есть несколько дел. Одно из них — посещение собрания гильдии мельников, и как бы ему не хотелось прилипнуть к Кейе солнечным бликом, поселиться в его голубой объемной серьге и до бесконечности ласкать кожу ультрамариновым радужным отсветом, хлеб — тоже важная часть жизни, и он не собирается пропускать такое интересное мероприятие. Тем более его позвали впервые, оказав этим честь. Как тут не прийти?

***

Первым удивительным открытием для Дилюка на собрании гильдии становится факт того, что здесь собрались сразу две диаспоры: мельники, все, как на подбор — полные и громкие, со светлыми, пшеничными волосами, рябыми от веснушек румяными лицами; и фермеры — хозяева полей с рожью, пшеницей, овсом, кукурузой и ячменем. Они, словно в противовес мельникам, худые и жилистые, загорелые от постоянной работы в поле, темноволосые и коренастые. Немногословные — вместо приветственных слов те просто по очереди жмут ему руку, да так крепко, что Дилюку тут же вспоминается Вагнер с его стальной хваткой. 

Вслед за открытием следует и первая хорошая новость — Лоуренсов с их пресловутыми полями гречки на собраниях не привечают и забывают позвать четыре раза из пяти. Сегодня — как раз такой день, а значит, встреча пройдет без чванливого ворчания, что не может не радовать. В отличии от гречневой муки, Лоуренсов Дилюк не любит так же сильно, как зубную боль.

Сев за широкий круглый стол в просторном зале одного из зернохранилищ, дальняя стена которого уже частично завалена мешками с зерном, Дилюк принимается слушать, гадая про себя, для чего именно его позвали. Видеть чужое ремесло изнутри всегда интересно, но он очень сильно сомневается, что привлек их внимание своими хлебопечными экспериментами.

— Урожаи в этот раз выше всяких похвал. Мы превысили норму дважды, — говорит знакомый Дилюку фермер с орлиным носом и страшно косматыми бровями. Они давно общаются — именно с его полей на винокурню доставляются телеги с хмелем. 

Поднимается довольный согласный гул, скрипят стулья, несколько мужчин хлопают друг другу по ладоням, а один из самых молодых мельников, еще совсем мальчишка, принимается хлопать, но быстро затихает под общие веселые смешки, густо покраснев.  

— У нас тоже, — а это — хозяин кукурузных полей, и ему Дилюку немного стыдно смотреть в глаза. 

Дело давнее и забытое, но все же. Дилюку тогда было пятнадцать, и после долгих изнурительных тренировок, экзаменов и проверок ему назначили собственный отряд. В состав которого вошел Кейя и еще пара более молодых и пышущих энергией рыцарей, каждый из которых спал и видел, как прославляется на весь город, совершив какой-нибудь подвиг. 

Случаев, как назло, представлялось великое множество — хиличурлы все ближе подходили к городу, постепенно перемещая стоянки, и на их зачистку отправляли недавно сформировавшиеся отряды. Логика была такова: город рядом, в случае чего можно ускакать на коне и привести подмогу в течение пятнадцати минут. 

В тот день ничего не предвещало беды. 

Но очередной лагерь хиличурлов оказался захвачен пиро-магом бездны, и пока Дилюк, слишком поверивший в себя, долго и упорно разбивал его щит простыми атаками, обезумевший от дурмана бездны митачурл подхватил одного из самых молодых и тщедушных рыцарей, зачем-то закинув себе за спину вместо щита, и сорвался с места прочь, да с такой скоростью, что даже лошади едва поспевали за ним. 

Дилюк, вспревший и выбившийся из сил, специально отошедший на пригорок для сражения, потому что знал, как далеко бьют пиро-атаки мага бездны, вернулся в лагерь и обнаружил одного лишь бледного, взволнованного Хоффмана, держащего поводья двух лошадей. Остальные, как он прокричал Дилюку уже во время бешеного галопа, от которого в ушах свистел ветер, а сердце заходилось где-то в горле, отправились в погоню за митачурлом. На север, все дальше и дальше от города. 

В тот будний день у Кейи, пришедшего в орден позже Дилюка, была пересдача экзамена по стрельбе из лука, который он заваливал уже в третий раз из-за ограниченного зрения, но упорно пробовал сдать, упрямый и не жалеющий получать поблажки. Потом, разбирая этот случай в спокойном уединении, забравшись на крышу винокурни, Кейя осторожно высказал свое мнение — стоило узнать направление погони и отправить Хоффмана в город за подмогой. Дилюк, сокрушенный очередным провалом на службе, воспринимающий каждую неудачу как личную трагедию, тогда едва не расплакался, чуть не полез в драку и был в шаге от того, чтобы напиться. 

Что же произошло? Произошел обезумевший, загнанный к самой полосе леса митачурл, которыйза время погони уже успел сломать перепуганному рыцарю пару ребер, вечно перекидывая его с плеча на плечо, взмыленные кони, шумные, галдящие рыцари с мечами и пиками наголо, не построенные, не организованные, и Дилюк, у которого после боя с магом бездны осталось не так уж и много сил. 

Вначале он действовал по всем инструкциям, выученным по многочисленным книгам: построил отряд, отвлек врага, забрал пострадавшего рыцаря, оттащил в сторону, передал товарищу для оказания первой помощи. 

А дальше он ошибся — слишком расслабился, обрадованный тем, что обошлось без жертв, он успел, никто не был тяжело ранен, и вместо того, чтобы долго и тяжело убивать гео-митачурла с толстой, непробиваемой кожей, от которой отлетали и мечи, и пики, он призвал огненного феникса и вложил в атаку все усталость, раздражение и азарт, которые кипели в крови с самого начала погони. 

Спасенный рыцарь кричал ему что-то позади, но Дилюк не слышал, желая закончить все здесь и сейчас так, как он привык — силой и властью, подаренной ему пиро Глазом Бога.

Птица вышла шикарной — взревев всполохами алого, она, пропев песню огня и пламени, взмахнула огромными крыльями и понеслась прямо на митачурла, подхватывая и поднимая в воздух, чтобы затем уронить с высоты и обрушиться сверху смертоносной горящей лавиной. 

Прибыв на место с запыленными глазами, взором, в центре которого была только лесная полоса и мелькающие между стволов рыцари в блестящих доспехах, Дилюк посмотрел только на небо - дождь всегда делал его огненные атаки в два раза менее эффективными, но небо было ясным. Дул сильный, свежий летний ветер. Это было начало августа, фермеры вот-вот должны были начать собирать урожай. 

Сразу за тонкой, буквально в три-четыре дерева, лесной полосой начинались бескрайние поля кукурузы — зрелой, сочной, с сухими, выгоревшими на солнце серыми листьями и початками, вобравшими в себя все соки из стебля. 

Огненный феникс пронес митачурла над лесом, не задев даже пики самых высоких елей, уронил прямо в поле, а затем рухнул следом. 

Все вспыхнуло моментально. 

Ветер, шебутной и взбесившийся, тут же начал растаскивать пламя в стороны, делая ситуацию уже более катастрофической, и Дилюк, пробежавший лес насквозь, чуть не влетел прямо в трехметровое пламенное море, которое за секунду разлилось на многие метры, продолжая прибывать, словно во время настоящего потопа. 

Двух рыцарей из отряда тут же отправили на конях в город — за водой и поднимать тревогу, еще двоих Дилюк отправил следом — раненого и сопровождение, а сам остался стоять с Хоффманом, который то охал, то ахал, то нервно посмеивался, поглядывая в абсолютно безоблачное, высокое и голубое небо. 

Рядом с полем, как назло, не было ни одного водоема. Да и что они вдвоем могли сделать в такой ситуации? Черпать воду ладонями? Ни один гидро носитель не смог бы потушить целое пылающее поле — по крайней мере, Дилюк таких тогда еще не встречал, а он сам, как носитель пиро энергии, столько огня забрать в себя был неспособен. 

Прибывший фермер — Лик, Дилюк помнит его имя, встал на пепелище, которое осталось от его огромного кукурузного поля, прикурил сигару от тлеющей травы, раздавил носком ботинка хрустящий попкорн, в который превратились некоторые кукурузинки, и закурил, продолжая тяжело молчать.

Дилюка тогда спасло то, что раненый рыцарь приходился Лику дальним родственником. 

Был собран городской совет, на котором Крепус громче всех ругался, отстаивая честь своего сына, тягал Варку за грудки и грозился вспомнить старые уступки городу с его стороны. 

Убытки компенсировали из бюджета винокурни, Дилюк, получивший на год прозвище "кукурузный рыцарь", еще долгое время работал двойные смены в Доле Ангелов, стараясь возместить семье хотя бы часть уплаченной суммы, ходил на дополнительные уроки по планированию в Ордене и повторно сдавал экзамен на капитана.

Все это запомнилось ему как страшный кошмар. 

Уже позднее, когда Дилюку было семнадцать, то же самое поле частично сгорело из-за другого лагеря хиличурлов, который почти полностью состоял из пиро-стрелков и берсерков с огненными дубинами. Сам Дилюк в это время был за полдня езды на лошадях, зачищал Каньон Светлой Короны и узнал обо всем только спустя несколько дней, вернувшись в город.

Только после этого Лик снова стал кивать ему в баре во время заказа сидра, который, по старой памяти, всегда доставался ему бесплатно. 

О кличке забыли примерно в то же время. 

Вспоминая себя в те годы сейчас, сидя рядом и слушая чужую речь, Дилюк очень хочет встретиться с собой — нервным, усталым, постоянно корящим себя за недостаточные успехи, положить руку на плечо и успокоить. Объяснить: эти беды пройдут, забудутся, на замену им придут намного более страшные вещи, но и их вполне возможно пережить. Сказать: смотри, вот я, здесь, живой и все еще дышащий. Все проходит. Пройдет и это.

— А я говорил. Вы, старые жернова, не слушали меня летом, надо было спорить с каждым на новую телегу, — толстобокий мельник, с которым Дилюк чаще всего разговаривал, посещая мельницы и покупая себе муку, говорит, улыбаясь, и довольно сверкает карими глазами. 

В каждом из собравшихся здесь есть свое неуловимое очарование, спокойствие, живость, и Дилюку это очень нравится. Находиться среди людей, искренне увлеченных тем, что делают, беспокоящихся об успехе не только из-за денег, но и потому, что занятие действительно важно для них. 

— Чего ты там говорил, мешок с просом? — Лик тоже сегодня говорит намного больше, чем обычно. 

- Что хиличурлы ушли. Никто больше не поджигает поля, — мельник хлопает себя по пухлому животу, обтянутому очень, очень отважной плотной рубашкой и жилетом, каждая пуговка и застежка на котором с честью выполняют свою непосильную работу по сдерживанию ткани застегнутой. — У меня вот, например, впервые за все двадцать лет ничего не сгорело, — он бросает лукавый взгляд на сидящего рядом Лика, но тот на подначивания только громко, трубно фыркает, словно вьючный як, и дарит напрягшемуся Дилюку нейтральную улыбку.

— Хорошо, ты прав. Жалко, что твою мельницу так просто не поджечь, — Лик закатывает глаза, демонстративно доставая огниво и сигару, примеряется, уже прикусив фильтр между зубами, но под общее недовольное копошение и шиканье все же убирает огниво обратно. Дилюк, наблюдающий за белой мучной пылью, которой и здесь в воздухе — будто снега в декабре, ошарашенно выдыхает. 

И так у них проходит каждое собрание? Это больше похоже на заключение временного мира с шайкой охотников за сокровищами, по накалу страстей уж точно. Пусть атмосфера обманчиво спокойна и дружелюбна, здесь каждый, даже шутя, несет в себе настолько толстый внутренний стержень, что деревянный толстый стол грозит треснуть пополам. 

— Ваша правда про хиличурлов, — соглашается фермер с орлиным носом, затем кивает своему товарищу, сидящему справа, еще более высокому и тонкому, чем-то напоминающим внимательную цаплю, и тот оживает, отвлекаясь от книги учета:

— Вас, уважаемый мастер Рангвиндр, мы хотим спросить вот что. 

— Слушаю, — Дилюк складывает перед собой сцепленные руки, затянутые в перчатки, и старается улыбаться вежливой, нейтральной улыбкой. Это оказывается удивительно сложно — его веселит практически каждая фраза, которую он слышит, чужое бахвальство, забавные переругивания с личными, понятными только старым друзьям прозвищам, и все это... интересно. Напоминает старые деньки в Ордене, пусть он и не скучает.

— Собрать-то мы все собрали, но лошадей не хватает совершенно. Ли Юэ нам в этом не помощник — по их-то горам никакая животина не проедет, все сами на горбу таскают, но у них и людей больше. А часть товара они лодками перевозят по рекам, — фермер разводит своими большими руками в стороны, и Дилюк успевает заметить, что кожа у него на ладонях грубая, темная, с явными трещинами от постоянной тяжелой работы.

— Давай-давай, заходи так издалека, чтобы он уснул, пока тебя слушает, — полный мельник снова влезает в заговор, перебив товарища, на что тот отмахивается и позволяет ему продолжить говорить за него. — Кони нам ваши нужны. Все. На месяц минимум. Собрать все с полей, перевезти по хранилищам, а часть доставить сразу на мельницы.

Дилюк отвечает не задумываясь:

— Могу отдать пять из шести. 

Одного тяжеловоза хватит, чтобы возить телегу с вином до города. Скоро наступят холода, и урожай нужно убирать как можно скорее, иначе действительно пропадет. Уж он-то знает это не понаслышке. 

— Получится по два в телегу, а один отдыхает по очереди, — довольно кивает Лик, даже не собираясь спорить, и поднявшейся было легкий шум предложений отдать всех лошадей тут же затихает.

— А вот правильно мой сын говорил тогда: может, вы снова начнете разводить лошадей? — молчавший до этого мельник ухмыляется в густые усы. Дилюк задумчиво хмурится, подбирая про себя более аккуратный ответ для отказа, но и здесь за него все решают остальные. Сплоченная команда, которая то бурлит, пенясь, словно не желающие соединяться ингредиенты в бокале с коктейлем, то сливаясь воедино, становясь чем-то особенным и крепким. 

— И чего, Варка-то вернется, и что потом табун будет жевать? Твою пшеницу? Пустая башка!

— Да сдался нам Варка. Рыцари справляются и без него. Вон, ни хиличурлов, ни разбойников. Наконец-то можно спокойно ездить по дорогам без страха. Я даже детей стал отпускать гулять на час позднее. Когда такое было? 

Возгласы сыпятся и сыпятся со всех сторон, кто-то встает, довольный, чтобы выйти и покурить на улице, шуршат бумаги, скрипят ножки стульев, один из мельников, крякнув, сдается и расстегивает жилетку, выпутывая полы рубашки из штанов и утирает вспотевший лоб ладонью. 

Дилюк, ощущая себя еще одним пшеничным зернышком в огромном мешке, тоже подает голос, не может промолчать:

— Орден наконец делает свое дело.

Пусть большую часть зачистки охотников за сокровищами провел он сам за последние несколько недель. Это неважно. Самую огромную работу проделал Кейя, в одиночку, успевая везде и всюду, и пусть Дилюк по-прежнему недоволен работой Ордена, Кейя — его часть, и его заслуги нельзя преуменьшать. Общее спокойствие, безопасность, в том числе этих самых людей за этим столом — Кейя добивался этого огромными усилиями, нервами и временем. Это дело рук всего одного героического капитана. 

***

Закончив с собранием и получив благодаря этой встрече несколько новых хороших рабочих знакомств, Дилюк как можно быстрее заканчивает дела в городе — проверяет бар, заходит к Флоре, выбирая букет роскошных падисар, и возвращается на винокурню уже в сумерках на своей же тележке, запряженной двумя тяжеловозами. 

Всю дорогу до дома он составляет новый график доставки, советуясь с кучером. Тот, прекрасно зная свободные дни своего сменщика, очень помогает Дилюку, сэкономив как минимум несколько дней, которые ушли бы на обмен письмами. Пусть у Дилюка и выходные, у него есть человек, на которого он хочет потратить все свое свободное время.

Занеся букет на кухню через черный вход и надежно спрятав в темном углу, Дилюк заходит через парадные двери.

Вместо служанок или Аделинды его встречает Кейя — довольный, отдохнувший, в домашней одежде, он обнимает его сразу у порога, едва позволив зайти в дом, стискивает крепко, тут же начиная рассказывать что-то забавное. Дилюк блаженно замирает, зарывшись носом в синие волосы, вдыхает запах своего шампуня и прикрывает глаза. Слушает плавную, тягучую речь, перебирает пальцами длинные пряди, не заплетенные в этот раз ни в косу, ни убранные в хвост, и вновь ощущает чувство полета, которое с каждой секундой становится все более и более отчетливым.

Счастье выглядит именно так: держать Кейю в кольце своих рук, чувствуя его прохладные ладони на своей спине.

— Возмутительно, — Кейя ворчит, совершенно несерьезно, но сердце Дилюка, растаявшее, очень отзывчивое прямо сейчас, реагирует даже на это, прислушиваясь, — я совершенно не хочу тебя отпускать.

Дилюк тихо фыркает, раздуваясь от довольства, и кажется, что еще немного, и он будет похож на красногрудых снегирей в лесах Снежной — те, пушась от морозов, напоминали ему помидоры на ножках. 

Великие ветра, какие же глупости лезут ему в голову.

Сердцу хорошо и больно, это такая удивительная смесь из счастья и трепета; кажется, если он не вдохнет сейчас глубже, не успокоится хотя бы немного, то лопнет, словно раздувшийся большой пиро слайм, с оглушительным хлопком.

— Хочу побыть с тобой еще, — Кейя шепчет куда-то в ухо, не позволяя сдвинуться с места, и Дилюк начинает плавно покачиваться с ноги на ногу, увлекая его в этот мерный танец, спокойный, тихий, в такт трепещущему пламени в свечах на стенах.

В детстве у Дилюка была любимая сказка, напечатанная в тонкой, маленькой книге — про мальчика, который соткал себе из тополиного пуха рубашку, сшил из ниток, а потом, покрасив несколько волокон каплей крови из своего пальца, вышил на подоле узоры. Стоило ему надеть эту белую рубашку, магия происходила, и он обретал способность парить, словно семечко одуванчика, взлетая все выше и выше. 

Кейя говорит вот так — и у Дилюка взлетает душа из тела, настолько ему хорошо от того, что все это происходит с ним, с ними, прямо сейчас. Что все это взаправду. 

Не в состоянии больше сдерживать очень искренние слова, слишком быстрые, возможно, неуместные сейчас, он тихо, на грани слышимости, шепчет их куда-то Кейе в висок. Признание слишком яркое, слишком честное, ему, по правде, уже давно тесно внутри его тела, и удержать внутри никак не получается.

Нужно было сделать все иначе. Не здесь, на пороге, в грязной с дороги обуви и все еще одетым с улицы, букет, пусть и купленный не для этого, на кухне, а Дилюк пропах мукой, чужими крепкими сигарами и пылью.

Но все происходит. Как и всегда с Кейей — совершенно неожиданно, необходимо и абсолютно вовремя. Правильно? Дилюк не знает, но чувствует, что да. Правильно. 

Кейя, конечно, слышит — замерев на секунду, он сжимается, возится, громко шморгает носом, вскидывает голову, обнимает еще крепче, так, что, кажется, сейчас хрустнут, ломаясь, ребра, и смотрит в ответ так, что у Дилюка окончательно заканчивается кислород в легких. Затем Кейя часто и торопливо кивает, перемещает руку, накрывая ладонью сердце Дилюка, словно желая сберечь там, в груди, и скомкано отвечает:

— Я тоже. Тебя. Да. 

Пламя в свечах довольно вспыхивает ярче, отвечая на сорвавшееся с ритма сердце.

Поле Дилюка, расчищенное от камней, вспаханное и засеянное, умытое дождями, прогретое солнцем, расцветает целым ковром из разнотравья. 

***

В воскресенье Дилюк поздравляет Кейю с самого утра — приносит, уже по традиции, первый крепкий, горячий кофе в постель, а потом дожидается его из ванной, уже сидя с подарком и цветами в руках. 

Кейя выходит — в распахнутом на шикарной груди халате, в мягких тапочках, с перекинутым через плечи полотенцем и еще влажными волосами, забавно прилипшими к щекам, явно собираясь сказать что-то забавное, если судить по поднятому вверх пальцу и нетерпеливому выражению лица, но, увидев Дилюка, он тут же захлопывает дверь ванной за своей спиной и быстро садится рядом, прижавшись боком, ожидающе положив ладони к Дилюку на колени. 

Все это — теплые пальцы, греющие даже сквозь плотную ткань штанов, оголившееся бедро под вырезом халата, запах жара, вездесущей мяты и вода, что чертит влажные дорожки по щекам, заставляют Дилюка крупно сглотнуть и силой удержать себя от желания зацеловать Кейю всего и полностью прямо в эту секунду.

Все, что он себе позволяет — несколько секунд полюбоваться высоким красивым лбом, который хорошо виден из-за того, что после душа Кейя вышел без повязки и с зачесанной наверх челкой. Кашлянув, он чопорно вручает букет, сгорая от внезапного смущения. 

Кейя осторожно берет букет в шуршащей тонкой бумаге, глубоко вдыхает воздух, довольно прикрывает глаза, и говорит теплым бархатным голосом, сладким, словно патока: 

— Это сумерские цветы.

— Падисары. Такого же цвета, как твоя маленькая прядка в челке, — Дилюк все еще чувствует себя немного глупо, говоря настолько милые вещи, но с Кейей не выходит иначе. Словно рядом с ним он, крепкий воин, видевший смерть и ужас, тает ледяной скульптурой под лучами солнца, и оплавляется во что-то намного более маленькое и настоящее, более искреннее и живое.

— Они замечательные, — Кейя, повернув голову от букета с цветами, нежно целует его в щеку, выражая благодарность, и Дилюк улыбается, снова пьянея от счастья.

— Но, я вижу, это не все? — Кейя кивает в сторону длинного короба из красного дерева, лежащего рядом на кровати. 

Это немного приводит Дилюка в чувство — освободившимися руками он кладет коробку к себе на колени, проводит ладонями по резному дереву, украшенному замысловатыми угловатыми узорами чужой страны, и умело открывает замок.

Он сделал заказ еще весной, потому что знал, что такие вещи не делаются быстро. Отправил специального человека с увесистым мешком моры и подробным письмом, где были расписаны все пожелания к заказу. И как всегда, не прогадал — изделие ковали больше двух месяцев, затем — долгая дорога обратно до Мондштадта по морю. Путешествие этого подарка закончилось в его руках около месяца назад, и с того момента Дилюк открыл коробку не менее десятка раз — работа кузнеца была изумительной. 

— Твой любимый меч я сломал в тот день. Этот — ему на замену, он сможет защитить тебя. Ему не страшен ни лед, ни пламя, — Дилюк вынимает практически черный меч из его ложа, обитого алым бархатом, и осторожно передает Кейе. Тот берет его твердой рукой, отложив букет в сторону, поднимается с кровати, оставив полотенце, и отходит от кровати на пару шагов, рассматривая подарок внимательнее. 

Умело подбрасывает его в воздухе, примеряясь, вертит так и этак, сделав несколько привычных выпадов вперед, но без использования элементальных сил, крутится вокруг свой оси, и в какой-то момент Дилюк даже не может точно различить, в какой руке точно Кейя держит меч — так быстро тот мелькает, кружа, выписывая восьмерки и окружности, чтобы затем покорно замереть поверх вытянутой ладони, лежа плашмя.

Кейя, все это время держа сосредоточенное и холодное выражение лица, глядя только вперед или на меч, вновь расцветает в довольной улыбке, возвращается на кровать, положив клинок так, чтобы лезвие лежало на его голых коленях, а рукоять — на бедре у Дилюка.

Проведя пальцами по линии острой заточки, Кейя скользит рукой Дилюку на талию, обнимая, прижимается боком вплотную и довольно кладет голову на плечо.

— Спасибо за подарок, душа моя. Идеально сбалансирован. И такой интересный оттенок! Он отлично заменит старый меч. Будет моим любимым. 

Новое нежное обращение заставляет щеки вспыхнуть за секунду. Дилюк, не зная, куда деть руки, бездумно сплетает в одну тонкую и неаккуратную косичку их разноцветные пряди, оказавшиеся рядом. Красное чередуется с синим, Кейя, заметив это, фыркает ему прямо в ухо, но с места не сдвигается, позволяя закончить косичку до конца. Дилюк все равно не закрепляет конец, поэтому волосы вскоре распутаются, слишком разные по текстуре — волнистое безобразие и еще влажный гладкий шелк, но эти несколько минут, пока они в молчании рассматривают меч, коса спокойно лежит в ямке между их плечами.

— Натланская руда. Выдерживает даже флогистон, а он горячее огня, — заметив, как Кейя повторяет аловатые разводы на черной стали, продолжая их путь пальцами свободной руки, Дилюк рассказывает основную задумку подарка. Кейя понял, он чувствует это по слегка напряженным плечам и облегченно вздыхает, радуясь тому, что не видит сейчас разноцветных глаз и побелевший от времени шрам. Пусть Кейя простил его, давно не держа зла, сам себя Дилюк так легко простить не может. 

Кейя, словно почувствовав тяжелые думы Дилюка, в пару ловких движений убирает свой подарок обратно в коробку, отставляя ее на пол, и складывает сверху букет с цветами. Сам он двигается плавно и мягко, ведя головой, распутывая пряди, чтобы больше не сковывали движения, нависает над Дилюком, надавливая на плечи, и осторожно роняет на кровать.

— Я оставлю свой основной меч на винокурне. Будет лежать с твоими рядом.

Ловко перекинув через бедра ногу, Кейя садится на Дилюка верхом, тяжелый, довольный и одетый в один полураспахнутый халат.

— Да, рядом... — Дилюк начинает дышать чаще, очерчивает ладонями круглые коленки, скользит выше, наслаждаясь гладкостью кожи, мнет бедра, поднимаясь на талию и цепляясь за нее, словно за спасительный кусок древесины в центре ревущего шторма. 

Мысли беспокойными чайками вылетают из головы прочь, громко галдя наперебой, но их быстро заглушает муссоном из брызг, пены и выбивающего дух ветра. Словно в том жарком сне, который Дилюк помнит до мельчайших подробностей, Кейя сидит на его бедрах, притираясь, и пламя от далеких костров все так же пляшет в его разноцветных глазах. Чувствуя, как сильно в груди бьется сердце, а ладони становятся горячими от волнения, Дилюк знает только две вещи — он не видел ничего более опасного в своей красоте, чем остро заточенное лезвие меча, лежащего поверх голых спелых бедер, и не чувствовал ничего прикрывающего эти самые бедра, лаская их ладонями. А значит, под халатом на Кейе нет белья. 

***

Под вечер Кейя тянет его на кухню — готовить ужин вместе, и Дилюк, преследуя вновь скрытую под одеждой спину, напоминает самому себе сову, пикирующую на замершую в траве дичь среди ночной тьмы. 

Он помнит утро — отчетливо, словно это было несколько минут назад, самого себя, сидящего на кровати, то, каким мягким под пальцами был белый халат Кейи. Дальше — горячий провал из сотни прикосновений, поцелуев, бесконечных, глубоких, движение тел, сводящая с ума потребность, необходимость быть ближе, стискивать, облизывать, кусать, гладить чужой язык своим, сладкая пытка, которая, как оказалось, длилась и длилась часами. 

Окна, мимо которых они проходят по пути на кухню, показывают сгущающиеся сумерки.

Что они делали все это время?

Мир, кажется, сдвинулся, перемотанный вперед чьей-то волшебной рукой, на нем те же брюки, что и утром, помятая рубашка, челюсть ноет, а ладони все так же горят голодным огнем. 

Состояние, в котором он пребывает сейчас, очень напоминает Дилюку утреннюю потерянность после долгих и помпезных дегустаций на винокурне, в которых ему как хозяину время от времени приходится принимать участие. Вот только от вина вяжет во рту и гудит голова, а сейчас он словно бредет сквозь туман там, в лагере хиличурлов, и если обернется, позади себя увидит не полутемные тихие коридоры, а желтое зарево десятка костров да темные силуэты шалашей.

Кейя лучше алкоголя — им невозможно напиться вдоволь, да и получить не так-то просто. 

Как поступить с закупоренной бочкой? Очень просто — поддеть крышку ножом и надавить, открывая легкий доступ к вину. И пить, пить, бокалами, кружками, графинами. 

На нем все те же брюки. Он едва смог застегнуть их по-нормальному — возбуждение спало совсем недавно, но тело все еще едва заметно потряхивает. 

Будто вино в ту ночь, Кейя дается только в ладони, бархатно растекаясь по языку, пьянит и манит, воруя все мысли после первого же глотка. Дилюк, никогда в жизни не игравший в подобные игры, не понимая до сегодняшнего дня смысла в долгих, бесконечных прелюдиях, искрит, словно плохо промасленный фитиль в свече, дышит через раз и едва справляется с тем, чтобы осознать себя на кухне, не запутаться в ножах, досках, сковородах и кастрюлях, найти нужные продукты и не возвращаться ежесекундно к Кейе, чтобы снова оказаться слишком близко, поймать губы губами, найти ладонями, втереться бедрами.

Видит небо, он даже не запоминает, что именно они собираются готовить. 

Ему нравится. Это что-то... удивительное, томное полузабытье, густая патока, из которой так не хочется выныривать в реальность. 

Но сегодня, кажется, и не нужно. И отпустить себя вот так, позволяя голове оставаться пустой, не думать, не планировать, не беспокоиться и не просчитывать, оказывается тем, что делает все только лучше. 

Они дома, вместе, в безопасности. В течение дня к ним в спальню никто не стучался. По пути до кухни Дилюк не встретил ни одной горничной. Полутемные коридоры и свечи, который сами вспыхивали под его ленивым взглядом говорят громче слов — они одни здесь сегодня, и можно не заботиться о том, как он выглядит, что делает или как разговаривает. 

Поэтому, разобравшись с тремя большими, размером с его собственный кулак, луковицами, разделав куру и дождавшись, пока Кейя разложит ингредиенты по кастрюлям, Дилюк ополаскивает руки и подхватывает его сзади, усаживая прямо на освободившийся стол, нависает сверху, чувствуя, как длинные, сводящие с ума ноги сдавливают его бока, и снова целует. Кейя отвечает — так же страстно, голодно, и это ощущается так привычно, что Дилюк не понимает, как мог без этого жить. 

Скорее всего, на утро, когда дымка этого безумия спадет, ему будет слегка стыдно за свои глупые мысли. Но сейчас он наслаждается. 

Прижав Кейю еще ближе к себе, помяв аппетитный зад и оставив губы, чтобы уделить внимание шее, Дилюк целует нежную кожу, постепенно подстраивая движения их тел и дыхание под единый ритм, снова прикрывая глаза...

Но затем Кейя все же отстраняется, сам же недовольно вздохнув при этом, ловит лицо Дилюка в ладони и убеждает, кажется, не только Дилюка, а их обоих:

— Давай, давай, осталось совсем немного. Мы не ели весь день. Нужно покушать.

Дилюк долго смотрит в разноцветные глаза, наслаждаясь расширенными острыми зрачками, забирает себе еще один поцелуй в виде компенсации и все же поднимается, помогая Кейя встать следом. Тот ловко спрыгивает на пол, поправляя одежду, совершенно не смущаясь своего возбуждения, но Дилюк все равно успевает заметить — быстрый взгляд в сторону стола, темные омуты под веером ресниц — и запоминает это на будущее. Кажется, будто сквозь поцелуи и прикосновения сегодня он может читать Кейю, слышать его, чувствовать ярче, чем обычно. И вместе с кислородом воровать и часть мыслей тоже.

Дойдя до плиты, он рассматривает готовящиеся блюда. Видит суп, с удивлением узнавая в нем фонтейнский луковый, но с добавлением нежного, молодого сыра, и мясо — куриные бедра под соусом с порубленной ломтиками морковкой. Дилюк более-менее приходит в себя достаточно, чтобы с веселым фырканьем вспомнить, что сам же и резал большую часть из этого. 

Неудивительно, что он не помнит большую часть сегодняшнего дня. 

Убирая после себя кухонную утварь и споласкивая посуду, они даже успевают поговорить о чем-то интересном: Кейя рассказывает бархатным, слегка хрипловатым тихим голосом о своих поездках в Сумеру. Дилюк, закончив со своей частью тарелок и мисок, просто встает вплотную к Кейе, крепко обняв его сзади, и замирает вот так, словно золотая оправа, цепко держащая драгоценный камень. 

Уткнувшись горячим лбом в смуглую шею, он слушает о том, как Кейя несколько раз проходил через пустыню. Про медленных, но очень выносливых вьючных яков, о том, как дрожит жар над песком, обманывая зрение и показывая воду, которой на самом деле там нет, про мелкие, пышно цветущие оазисы, сладкий сок фруктов, древние огромные каенриахские машины, навечно уснувшие среди барханов. 

Пустынники — говорит Кейя, и Дилюк наслаждается его далеким голосом, закрыв глаза и представляя все, о чем тот говорит, перед внутренним взором — пекут хлеб прямо в песке. Замешивают обычное тесто, жгут костер, а потом отодвигают угли в сторону, чтобы положить в раскаленный песок вначале немного муки, следом тесто, а затем засыпать все сверху все тем же песком вперемешку с углями. И ждут около двух часов, пока все пропечется, подкидывая новых углей. Пустыня очень скупа на пиро-слаймов, им нечем в ней питаться, но если бы они в ней были, их бы тоже под что-то обязательно приспособили. 

— Хлеб получается мягкий внутри, но корка абсолютно каменная и с вкраплениями песка. Сколько не отряхивай, — Кейя, закончив, поворачивается лицом к Дилюку, зачесывая выбившиеся из быстрого неаккуратного хвоста алые пряди, все еще ужасно близкий, с легким румянцем на щеках, и Дилюку хорошо, хорошо, хорошо и счастливо.

— Неужели у них нет миски или кастрюли, чтобы запечь это в ней? Они же готовят другую еду в чем-то? — выходит немного ворчливо, потому что он легко может представить, сколько продукта пропадает зря. 

— Ты знаешь, я задал тот же вопрос. На меня посмотрели так, что я прикусил язык до самого конца пути, — Кейя забавно морщится, высунув кончик языка, и Дилюк смеется, зажмурившись, представив это наяву. Все сегодня кажется легким, простым и понятным. Постоянно хочется улыбаться. 

Открыв глаза, он видит, как Кейя смотрит на него — с завороженной любовью, приподняв брови, им так сложно оторваться друг от друга, что они снова целуются, у мойки, добравшись, сделав пару синхронных шагов, будто в танце, до плиты, у стола в обеденном зале, уже поставив тарелки с ароматной, вкусной едой и подготовив легкий лимонад вместо вина. 

Дилюк предложил — любые бутылки, любой срок выдержки, даже самый редкий, что хранится для важных моментов в его кабинете в сейфе за картиной. Сегодняшний день подходит для того, чтобы быть именно таким — важным и особенным. Но Кейя снова отмахивается, выбрав воду с лимоном и мятой, и Дилюк соглашается с его решением тоже, переполняясь довольством еще сильнее. Приятно осознавать, что Кейя не хочет делить этот вечер с хмельной дымкой. 

Сев в столовой и распахнув окна, чтобы хоть немного остыть, они ужинают, то и дело переглядываясь через стол.

— У меня есть важное заявление, — Кейя отправляет в рот всего пару кусочков нежной томленой птицы, пачкает губы в густом темном соусе, облизывается, и у Дилюка слабеют пальцы, которыми он изо всех сил пытается удержать вилку.

Но все же, все же, будет неинтересно, если он возьмет и превратится в кусок расплавленного крио-слайма окончательно, верно? Они так далеко зашли сегодня, постоянно сдерживаясь, то сплетаясь друг с другом, то отступая, что Дилюк, к своему собственному удивлению, уже даже не хочет смести со стола скатерть и разложить на нем Кейю. Страсть тлеет внутри, принося удовольствие, но не играет на натянутых нервах, а скорее наполняет, позволяя наслаждаться каждым моментом.

Поэтому, подобравшись и промочив горло, Дилюк отвечает своим самым спокойным светским тоном:

— Внимательно тебя слушаю, — и остается горд собой, потому что хотя бы частично, но у него получается. Это заметно по хитрому прищуру глаз. 

Кейя, хмыкнув, выгибает бровь и пересаживается на стуле поудобнее — Дилюк подмечает это лишь краем глаза, тенью оставшегося в голове разума, а затем все же вздрагивает, когда чувствует носок чужого ботинка, который медленно и сладко гладит его ногу под столом. 

— Я сегодня большая ложка. 

Привыкнув за прошедший месяц всегда спать позади Кейи, устроив одну руку на талии, а вторую под подушкой, Дилюк возражает шутливо, но искренне:

— Ты такой удобный, когда я тебя обнимаю! Я не согласен.

И тут же чувствует, как чужая нога сдвигется еще выше. Покружив по колену, Кейя ныряет глубже, и вот здесь Дилюк уже, не сдержавшись, выдыхает сквозь сжатые зубы, быстро захлопнув рот. Бедра — его самая чувствительная часть тела. Кейя уже знает об этом. Еще одна часть их общей игры. И как у Кейи хватает фантазии продумывать все это?

— Не без этого. Но я к утру чувствую себя как булочка на пару — слишком горячо. Так что сегодня поохлаждаю тебе спину. Обещаю убрать Глаз Бога на другой край спальни. Да и, зная тебя, ты все равно нас обоих согреешь даже так, — Кейя довольно ухмыляется, разглядывая его с пристальной внимательностью, слегка сползает на стуле ниже, и Дилюк тихо ахает, вовремя успев заткнуть рот ложкой с супом: носок ботинка с нажимом проходится по бедрам, правому и левому, по очереди, а затем ложится на пах, надавливая именно с такой силой, чтобы от возбуждения потемнело в глазах.

На несколько минут воцаряется тишина. Кейя лукаво смотрит на него, продолжая медленно есть и отпивать лимонад, в то время как его нога словно живет отдельно от тела. Дилюк, пережив прилив возбужденного жара, который волной прокатывается по всему телу, оседая в волосах, и, конечно, в паху, ловит чужой взгляд и смотрит, не отрываясь. 

И приходит в восторг от того, что Кейя не выдерживает первым — отводит взгляд, покраснев еще сильнее, тянется рукой вниз, возится, затем одергивает сам себя и кладет ладони на стол. 

— Уступишь мне? — чужой голос уже не звучит настолько уверено, в нем есть та самая сладкая дрожь, которая давно живет и в его теле тоже. 

— Только сегодня и в качестве исключения, — Дилюк поднимается из-за стола первым, в десятый раз за вечер поправив топорщащиеся в паху штаны, подходит к Кейе, подавая ему руку, и не может сдержать довольной улыбки, когда смуглые пальцы доверчиво ложатся в протянутую ладонь. Сила и грация на фоне бело-алых шрамов. Красиво.

— Как приятно быть исключением, — Кейя буквально не может не оставить последнее слово не за собой, и это Дилюк любит в нем тоже. Потому что Кейя — ветер в знаменах, пенные волны, яд на краю бокала — отдается ему без боя, знающий, доверчивый, такой же, как и Дилюк, возбужденный. 

Как же ему хочется, чтобы сегодняшний день никогда не заканчивался.

Они бредут до спальни по темным коридорам, потому что Дилюк уже не хочет смотреть на свечи — только в разноцветные глаза, целуются после каждого поворота, на каждой третьей ступеньке, открывая и закрывая двери. 

Закрыв последнюю, Дилюк прижимает к ней Кейю спиной, одну руку положив на затылок, защищая от твердой древесины, а вторую сдвинув на талию. Вжимается сам, потираясь о подставленное бедро, горячо выдыхает в ухо, срываясь на низкий стон, чувствуя пальцы под своим гартером на правой ноге. 

Кейя тихо и редко постанывает, двигаясь ему навстречу, прогибаясь в спине, запутав свободную руку в волосах, сжимая и оттягивая, отчего у Дилюка закатываются глаза в удовольствии.  

— Я никогда не мог понять, зачем ты носишь гартер. Он же... не несет никакого смысла, просто декоративная деталь, так зачем... — его пальцы подлезают под ремешок, сжимая нежную кожу на внутренней стороне бедра. Это сильно. Кейя не сдерживается. Дилюк басовито довольно стонет в поцелуй и вжимает их обоих в дверь так, что косяк двери жалобно скрипит в ответ.

— Мне просто нравится. 

Изначально идея гартера была в том, чтобы спасти вечно ноющие мышцы на правой ноге, которая всегда была напряжена намного сильнее левой из-за атакующей стойки и привычных кувырков во время атак. Владение двуручным мечом иногда заставляло работать такие мышцы, о существовании которых в своем собственном теле Дилюк даже не подозревал до начала тренировок.

Но так было первое время. 

Потом он подрос, тело сформировалось окончательно, а гартер продолжил обнимать его бедро, плотно и давяще, и он решил сделать ее частью своей повседневной одежды. Никто и не догадался.

— Теперь я понимаю, — Кейя сдвигает ладонь, нащупывая еще не обласканную часть бедра, совсем рядом с пахом, и сжимает снова. Дилюк прощается со своим секретом без сожалений — теперь он в надежных руках. 

Когда сдерживаться уже не остается никаких сил, побросав одежду по пути до кровати и совершенно не заботясь о том, помнется она или нет, они падают на мягкие перины, вновь сплетаясь друг с другом. Теперь, без преграды в виде одежды, все ощущается в сотни, тысячи раз ярче. 

Многого не нужно — сплавившись воедино, они успевают только что разделить пару поцелуев да завалиться на бок. Задыхающиеся, горячие, они сдвигают бедра так, чтобы обоим было удобно, делают всего несколько движений навстречу друг другу, первым громко ахает Кейя, сжавшись и замерев на секунду, Дилюк ловит этот миг — в чужом выдохе, влаге между их телами — и кончает следом, потому что это самое откровенное, что когда-либо показывал ему Кейя. Наслаждение яркое, жаркое, похоже на тот самый долгожданный восход, о котором он грезил долгое-долгое время. И теперь это случилось.  

У его солнца припухшие мягкие губы, спутанные синие волосы и довольные, усталые глаза. 

Дилюк накрывает их одеялом, повозившись и повернувшись спиной, как и обещал, и довольно вздыхает, чувствуя сильную грудь и твердый от пресса живот, которые тут же прижимаются к нему сзади.

Близость Кейи, его запах, то, как мерно двигается от дыхания грудная клетка, пальцы, сонно перебирающие его волосы — все это превращает Дилюка в кого-то юного и очень счастливого. Они говорят о чем-то шепотом в тишине темной спальни, но он не запоминает этого, заснув в мягком уюте.

***

В декабре темнеет рано — солнце, подарив долгое, жаркое лето и теплую, мягкую осень, усталым заревом скрывается за белыми пиками Хребта, заливая долину прощальным алым светом. В дни, когда дела заставляют сидеть на винокурне, Дилюк заканчивает затемно, затем спускается на кухню, чтобы быстро испечь что-то простое, покормить закваску или просто вскипятить чайник. Затем, с кружкой горячего чая на травах он обязательно выходит на крыльцо, присаживаясь на ступеньки, и наслаждается морозной тишиной, вдыхая чистый, свежий воздух. 

И почему он не делал так раньше? 

Теперь это становится его ежедневным ритуалом перед сном — полчаса в спокойном бездействии, которое помогает упорядочить мысли, разглядеть все звезды, если позволяет погода, и пересчитать порхающих даже во тьме кристальных бабочек над виноградными кустами.

Сравнивая себя сейчас с тем, кем он был еще в начале лета, Дилюк видит двух абсолютно разных людей. И это замечательно. Спустя сотни дел, принятых решений, хороших и плохих моментов он словно вырос еще немного, стал спокойнее и размереннее, многое понял и что-то даже смог отпустить. Испек огромное количество вкусного хлеба. Обрел любовь. Все хорошо.

На кухне, расфасованные по контейнерам, уже ждут своего часа тщательно отобранные ингредиенты для штоллена: орехи, цукаты, изюм и курага, сушеная вишня, клубника и клюква. Запомнив рецепт абсолютно по-другому, только недавно Дилюк обнаружил, что все это нужно замачивать не за несколько недель, а всего на двое суток. Это сам кекс по старым традициям раньше оставляли на долгий месяц, позволяя ему настояться, но последние сотню лет перестали поступать так и изменили рецепт на тот, который позволял съесть угощение сразу в ночь праздника, когда старых год сменяется на новый. "Не ждать чего-то, а действовать сейчас”.  Очень в духе свободной страны, любовно охраняемой Архонтом Ветра. 

Подогревая чай в кружке теплом своих ладоней, Дилюк наблюдает за тем, как по небу ползут темные, пухлые облака, то и дело закрывая собой звезды. Место рядом с ним пустует — Кейя снова ушел "на миссию" в сторону ущелья Дадаупа, перед этим заехав на винокурню и прихватив часть запасов и заранее заказанную для него Дилюком мебель для его шалаша. 

Прошло всего пару дней, а Дилюк уже скучает. Но, прислушавшись к себе, он понимает — одиночество больше не тяготит его, даже сейчас, когда вместо родных рук его обнимает темная тишина ночи, пение редких птиц и поскрипывание остывающего дома за спиной. Кейя все равно рядом — в подаренных ингредиентах на кухне, часть из которых они будут использовать для штоллена, в выставленной ближе чашке для кофе, в оставленных у кровати мягких тапках, которые Дилюк, любящий ходить босиком, упорно игнорирует. Кейя в нескольких новых подушках на кровати, чтобы лучше спалось, его старый меч действительно теперь лежит среди запасных двуручников Дилюка, выделяясь тонким лезвием и витой рукоятью, стоит Дилюку выпрямить спину и развести руки в стороны, напрягаясь и потягиваясь, и вместе со слабой болью в шрамах на спине придет другая, сладкая и легкая — от следов на шее и плечах. 

Дилюку это нравится. 

Буквально несколько часов назад, разбирая письма, он нашел коротенькую записку от Кейи, большая часть которой занимала информация про новые посты Фатуев, согласованные с Орденом, но ниже, у самого края, таились, вплетенные в шифр, слова любви. 

И Дилюк думает об этом, пока пишет, отвечая Кейе самым первым, тут же отсылая ответ с соколом, и когда сидит над остальной корреспонденцией, разбирая договора, сводя сметы, перечитывая нудную отчетность. Он думает и, как оказывается спустя десятки прошедших с момента чтения записки минут, продолжает улыбаться, потому что в какой-то момент щеки, устав, начинают недовольно ныть. 

Фыркнув, он тогда прикрыл лицо рукой, разминая и их, и челюсть, которой и так досталось за последние недели, и, как и сейчас, подумал о том же — Кейя все равно рядом. Куда бы Дилюк не взглянул, чем бы не занялся, куда бы не пошел — тот маленький стеснительный ребенок, порывистый подросток, расцветающий юноша, статный капитан все равно будет где-то поблизости, не собираясь оставлять его в покое.

Не то чтобы Дилюк хотел иного. 

Скорее бы праздники — он уже списался с Джинн и выторговал кое-кому целую неделю выходных дней взамен тридцати бочек с сидром для Ордена. Кейя все равно не брал отгулов на Новый год больше, чем на одну ночь, последние пять лет. Пора наверстывать упущенное. Потому что этот праздник обещает быть замечательным — Дилюк чувствует это где-то внутри себя вместе с нетерпеливым ожиданием, и ребячливо подмигивает далеким разноцветным звездам.  

Те, будто услышав его, лукаво мигают в ответ.