Солнце слепит глаза. Лезет, будто хочет выжечь радужку, ослепить, сделав из живых красок очередную мутность. Белёсую, заплывшую, куда будут тянуться тёмные сосуды, наполненные холодной кровью. Раздобыть бы где кепку, чтобы тень падала на лицо и хоть немного спасала от палящих лучей. Будто кара небесная — и обрушившаяся на голову лишь за то, что Дилюк ещё сопротивляется новым природным порядкам. Не хочет присоединяться, отрицает, пытаясь голыми руками прорвать себе путь дальше.

Он ногой наступает в неглубокую лужу. Прозрачные капли резво заскакивают на кроссовки, как крохотные лягушки, стекают вниз, не сумев удержаться. Влага выливается кляксой за пределы, смачивая высохший асфальт и рисуя на нём кривоватый узор.

Лос-Анджелес. Огромный мегаполис, название которого настолько знаменито, что облетает не только каждый штат, но и выходит за их пределы, расползаясь по миру. В итоге же становится очередным городом, который сереет на глазах. Разрушается.

Вдалеке Дилюк видит огромную высотку, последние этажи которой опасно кренятся в сторону. Возможно, в этом виноваты частые землетрясения, вынуждающие многоэтажки вибрировать и пошатываться, словно они так и хотят поскорее завалиться, как срубленное у корня дерево. Наверняка же туда кто-то полезет — те, например, у кого чувство самосохранения успевает за годы катастрофы атрофироваться. Кэйа, не сомневается ни секунды Дилюк, сиганул бы на самый верх без долгих раздумий. Оно, быть может, верно: из-за угрозы обрушения в здание сунутся только самые отчаянные, коих всё равно меньше, чем тех, кто всеми силами оберегает свою жизнь. Значит, и процент на успех, что там завалялись хоть какие-то припасы, значительно увеличивается.

Кэйа определённо дурно влияет на его когнитивные способности.

К счастью, сейчас туда всё равно не попасть. Другой район, а они оказываются в прочной ловушке из блокпоста. Капкан захлопывается, лязгнув металлическими зубчиками прямо перед самым носом. Ставили их явно на совесть, пытаясь или запереть заразу в одном месте, или оградить от неё живых людей. Раньше, когда всё только начиналось, Дилюк считал, что это правильно. Теперь же, после шести лет непрерывного выживания, он чётко понимает: пользы было бы больше, если бы такие стены возводили вокруг лагерей беженцев. Большинство из них печально пало только по причине приходящих со стороны мертвецов. Возможно, сейчас бы, уже чётко зная, с чем приходится воевать, всё сделали бы совсем иначе. Более надёжным, более крепким, куда мертвецы не смогут засунуть свои мерзкие сгнившие морды.

Живот громко урчит. Желудок болезненно сжимается, будто пытается пожрать сам себя, воет — требует хоть крошку, заброшенную внутрь. Дилюк до боли сжимает зубы; все карманы оказываются совершенно пусты. Перед тем, как выйти из парикмахерской, они втроём всё тщательно обшарили: найденная ранее еда действительно остаётся в рюкзаке Сайруса. Возвращаться за ним возможным никак не представляется. Может, если произошедшее случилось бы на открытом воздухе — на одной из улиц, где стая мертвецов, обглодав тело до вываливающихся кишок и выглядывающих костей, способно уйти. Сдвинуться в сторону, позволить как-то подлезть, схватив утерянную добычу.

В канализацию же не вернётся даже Кэйа.

А в голове до сих пор звучат чужие крики. Пронзительные, нечеловеческие. Просящие, молящие остановиться, прекратить — и как голос без конца тонет в бульканье собственной крови, хаотично выталкивающейся из разорванных сосудов и артерий. Отвратительная смерть. Мучительная настолько, что не пожелаешь даже самому заклятому врагу. На лице Джинн маска скорби, но она, наступая себе же на горло, пытается держать голову высоко поднятой. Не раскисать. Не поддаваться шквалу разрушающих эмоций — позволила себе дать слабину в парикмахерской, значит, пора брать себя в руки. Дилюк вздыхает: он просто хочет, чтобы Джинн так не напрягалась. Он точно не осудит её, а если попытается Кэйа, то непременно получит в нос.

— Ты разобрался, где мы? — спрашивает Дилюк, глянув на Кэйю, не прекращающего вертеть в руках старую карту города с крупной дырой на линии сгиба.

— Более-менее, — отвечает, задумчиво помычав. — Ты правильно предположила, — вскользь бросает он рядом идущей Джинн, а затем вновь обращает всё своё внимание на недовольного и мрачного Дилюка. — Вон те высотки, — указательным пальцем тыкает на то самое покосившееся здание, верхушкой распарывающее облака, — это Даунтаун. Самая срань, куда мы изначально так хотели попасть и пощекотать свои нервы. Покрутись вокруг, посмотри на здания. Что напоминают?

Дилюк вопросительно вскидывает бровь.

— Напоминают апокалипсис.

Кэйа корчит забавную рожицу:

— Спасибо, капитан Очевидность, — притворно охает он, — как же я без тебя-то этого не понял.

— Мгм. Обращайся.

Постройки тут небольшие, всего в пару этажей, простенькие, как в тихих-тихих пригородах. Взгляд цепляется за некогда белую стену, плавно перетекающую в угол. С потрескавшейся и в некоторых местах облупившейся краски на них глядит забавный мужичок с красной, как мексиканские помидоры, кожей. Чёрное сомбреро, украшенное яркой линией-ленточкой, плотно сидит на его голове, отбрасывая широкую тень, стекающую вниз тёмной водой. Ниже, прямо под угрюмой картинкой, тащится вереница тонких букв, складывающихся в слова на знакомом, но непонятном языке.

— Мы вылезли в Бойл-Хейле, — всё-таки даёт ответ на свой же вопрос Кэйа. — Экскурсию по историческим местам, пардоньте, не проведу.

Тихо.

Тут настолько тихо, что, кажется, можно услышать, как бьётся сердце в груди. Иллюзия отдыха, на деле же — ещё одна ловушка. Расслабиться и потерять бдительность всегда означает неминуемую гибель. Дилюк понял бы, будь они сейчас проездом в каком-нибудь крохотном городишке, всё богатство которого — пара домов, захудалый маркет и заправка. Приблизившись к Кэйе, он заглядывает в широко раскрытую карту, на потёртой бумажной поверхности которой можно заметить несколько записей. Явно испорченные чернила чуть растекаются, теряя чёткость контуров, но остаются всё ещё читабельными. Риверсайд перечёркнут, предполагаемое место, где оставлена машина, помечена жирным восклицательным знаком, а Даунтаун обведён кругом.

Дилюк едва сдерживается, чтобы не чертыхнуться в голос. Чёртов канализационный лабиринт, в котором пришлось петлять и бежать туда, где открыто, лишь бы спастись.

— Лучше оказаться сразу в пекле, чем бояться каждого шороха из-за тишины, — Джинн пожимает плечами.

Кэйа нервно посмеивается.

— Твоя правда. Смотрите, — забавно склонив голову набок, он указательным пальцем проводит по тонкой жёлтой линии дороги, — если завтра выйдем на эту улицу и пройдём выше, то, может, доберёмся до местного госпиталя.

— Вряд ли он будет мелким, как тот, в котором я искал антибиотики.

Посерьёзнев, Кэйа согласно кивает.

— И не будет. Центральный медицинский центр Эл-Эй. Представь, какая это махина. И что там творилось шесть лет назад.

— И что там осталось сейчас?

— И что там осталось сейчас, — Кэйа шуршит ветхой бумажкой, аккуратно складывая до маленького прямоугольника, стремительно спрятанного в задний карман джинсов. — Больница больнице, конечно, рознь, но вспоминаю нашу, в Бостоне, и мороз по коже.

— Любые больницы в крупных городах превращались в настоящие адские порталы, — комментирует Джинн. — В этом нет ничего удивительного. Когда вирус начал мутировать в более опасные симптомы — в дикую лихорадку, которую ничем не сбить, все больницы были переполнены. Мы приезжали на вызовы, пытаясь хоть немного отрегулировать суматоху.

— И усмирить злых пациентов, которым отказано в приёме из-за нехватки мест? - вопросительно дёргает бровью Кэйа. — Когда всё начало лететь к чертям, то мы тоже только и успевали по разным вызовам ездить. Если не мародёры где-то на улицах, то обязательно больницы.

Джинн фыркает:

— Ага. В моём городе один мужчина зарезал доктора из-за такого отказа.

— Чудны дела конца света, — отчего-то показушно веселится Кэйа, но он — сквозящая горечь и смирение, сочащиеся тонкими струями дыма. — В мелких госпиталях всё равно не будет столько народа, сколько наберётся в огромном комплексе. А где куча народа, — говорит он так, словно рассказывает прописные истины глупым детям, — там и куча мертвяков.

Дилюк присвистывает. Удивительно — Кэйа всё же чего-то опасается. Непонятный. Вызывающий больше вопросов, чем ответов. Что есть пустая бравада в чужих словах, а что — душащая искренностью правда? Такой ли он бесстрашный, каким пытается казаться, или это действительно всего лишь маска, служащая защитой уязвимого нутра?

Значок центрального госпиталя не вызывает ничего, кроме скрутившейся внутри тревоги. Безысходность, толкающая на самоубийственные вещи, холодом дышит в загривок. Без лекарств они, конечно, может, протянут чуть больше, чем без нормального оружия. Но это до тех пор, пока кто-то не поранится или не заболеет. А в последний момент, когда каждая секунда на счету, искать иголку в стоге сена — идея паршивая. Одна радость: сейчас они туда точно не пойдут; главная задача — просто отыскать хоть пару съестных крошек, чтобы не созвать симфонией урчащих животов всю округу.

Джинн вырывается вперёд, неторопливо шагая по безжизненно пустой улице. Небольшой хвост, на скорую перехваченный растянувшейся резинкой, забавно подскакивает при каждом шаге — и картина эта настолько привычная, что волнение на несколько мгновений замолкает. Возвращает во времена, когда ещё не случился заезд в Солт-Лейк-Сити, не случилась Бездна и не случился Кэйа, упавший на голову Дилюка ледяными хлопьями снега в разгар невозможно жаркого лета.

Не верится, что смертельная одиссея по вызволению Джинн из плена наконец закончена. И она вон — шагает, любопытно рассматривая выцветшие и покосившиеся вывески; живая.

Кэйа приближается, равняет шаг, в случайности соприкоснувшись здоровым плечом с плечом Дилюка, но мурашки всё равно прохладной волной разбегаются по спине.

— Ты уверен, — Кэйа прокашливается, понижая голос до едва слышного шёпота, — что брать с нами Джинн — хорошая мысль?

Дилюк хмурится.

— Тебя только спросить забыли, — цыкает он.

Кэйа, явно не впечатлённый ответом, глухо хмыкает.

Признаваясь себе честно — идея отвратительная. Дилюк не знает, как поступить лучше, совершает вереницу ошибок; выбор, всегда имеющий две диаметрально разные стороны, а какая выпадет — никогда не предугадать. Волнение снова плещется, подступая к глотке комом тошноты. Возможно, стоило действительно оставить Джинн отдыхать, она могла улечься в расчищенной от коробок кладовке, поспать и набраться сил перед тем, что ожидает завтра. Долгая и тяжёлая дорога, полная опасностей, поджидающих на каждом-каждом углу. Но она уверенно решила не отставать, не становиться обузой, за которую нужно постоянно переживать. Джинн не показывает, но Дилюк отлично видит, как её гложет случившееся в Бездне: и то, что самому Дилюку пришлось пережить, лишь бы вытащить её оттуда.

Дилюк всего лишь пытается поступать правильно.

Шаги — оглушающе громкий шорох. По всей обочине тянутся высокие пальмы, впитывающие в свою насыщенную зелёность долгожданное тепло, щедро льющееся с неба. Большие и острые листья слабо колышутся, когда шаловливый ветерок, который практически не ощущается, трогает пушистые макушки. От виска скатывается капля пота. Непредсказуемость погоды по-настоящему выматывает и надоедает; ещё не так давно серое — почти чёрное — небо навзрыд ревело, проливая на землю непроглядную стену воды, а сейчас вновь засушливость и жар воздуха.

За поворотом обнаруживается небольшой магазинчик. Грязная вывеска успевает выцвести, из насыщенного синего превращаясь в тусклый голубой, а на буквах с испанским названием остаются тёмные разводы, оставленные недавним ливнем. На внешней стороне целых стёкол, что само собой вызывает удивление, красуется мультяшный банан, зазывающий прохожих скорее отворить дверцу и попасть в чудесную вселенную еды. Дилюк засматривается на жёлтую приспущенную шкурку, на мягкость обнажённого плода, который так и хочется целиком запихать в рот и жадно прожевать. На языке остаётся призрачная сладость, скручивающая желудок в очередном спазме.

— Представь, что там полки ломятся от количества добра.

— Ты явно живёшь в каком-то параллельном мире.

— Тебе не помешает капля позитива.

— А я это ему второй год твержу, — подхватывает Джинн.

Дилюк бросает на Кэйю выразительный — уничтожающий — взгляд. Чужая беспечность отдаёт уколом раздражения. Они оба тактично кружат вокруг случившегося, вокруг Сайруса, истекающего кровью и бьющегося в предсмертной агонии перед ужасающей кончиной. Если упасть на эту скользкую дорожку, сорваться вниз, будто в невероятно глубокую яму, то наверняка снова попытаются перегрызть друг другу глотки. Для Кэйи Сайрус — мешающая помеха, обуза и лишний рот, так и видящий, как прикончить бездновского пса. Но для Дилюка и Джинн Сайрус — живой человек, который был, естественно, чертовски зол на людей его пленивших и истязавших. И, быть может, в действительно лишний рот — как раз-таки Кэйа, который всё ещё жив благодаря нескончаемому кретинизму самого Дилюка. Некоторые люди не заслуживают второго шанса.

Чёрт ногу сломит в хитросплетениях души Кэйи. Незачем сейчас снова начинать ломать мозг, пытаясь разложить все слова и поступки по чёрно-белым полочкам. Голову следует забить дальнейшим планом, как же добыть еды — и, самое интересное, где.

Чем быстрее справятся с поставленной задачей, мигающей яркой красной лампочкой, как неотложно главная цель, тем всем будет лучше.

— Чтоб тебя, — раздражённо ругается Дилюк, когда дверь отказывается поддаваться и открываться. Он дёргает ещё раз в надежде, что проржавевший от влаги замок наконец сойдёт с места, разрушится, позволяя нырнуть в душный мрак продуктового, но дверь лишь издаёт глухой стук. Витринные стёкла пусть и на месте, но забиты с внутренней стороны фанерными листами. Даже если разбить, то всё равно вряд ли смогут зайти. Кто-то явно перестраховался.

Кэйа отходит назад, засмотревшись на соседнее здание жилого дома. Между ними — высокая бетонная стена, через которую просто так перелезть не получится.

— Эй — зовёт он, — глядите-ка. Переберёмся на ту сторону, — задумчиво потирает подбородок, — и попробуем отыскать чёрный вход.

— Он скорее всего тоже будет закрыт, — предполагает Дилюк, бегая прищуренным взглядом от одного окна к другому. На боковой части виднеются металлические лестницы, служащие спасением при пожарах. — Но мы можем по пожарке забраться на верхний этаж, — кивком головы указывает на жилое пространство, стоящее аккурат на нужном магазине. — Продуктовый, кажется, сделали из своего же гаража. Значит, из квартиры должен быть более удобный вход.

С билборда, заслонённого разросшимся деревом, смотрит старая и уже никому ненужная реклама нового автомобиля. Чёрная «хонда» сверкает своими начищенными, новыми, только-только с завода, боками, так и привлекая взгляд прохожего и своего потенциального покупателя. Внизу, прямо под колёсами, глупый слоган компании, но остающийся теперь лишь наполовину. Забавно, что когда-то у людей был выбор — что есть, что пить, что покупать. Времена относительно недавние, но происходит столько всего, что напрочь вытесняет былую жизнь — и она, глядя на пережитки прошлого, оставшиеся на улицах, всё больше начинает напоминать сон. Очень долгий, приятный и затянувшийся.

Если когда-то можно было вальяжно пройтись по богатому автосалону, дотошно разглядывая каждую-каждую модель и морщить нос, то сейчас сойдёт любое ржавое корыто — лишь бы было на ходу.

Кэйа проворно добирается до обшарпанной двери в соседний дом. Дилюк надеется, что хотя бы в этот раз не придётся искать дополнительные обходные пути — например, лезть в окно. Тут оно, пусть и низко расположено, но всё равно придётся искать или какой-нибудь мусор, чтобы на него встать, или, как в прошлый раз, полностью надеяться на чужую помощь. От Кэйи толка мало — он со своей рукой и сам не заберётся, и Дилюку не поможет. Остаётся Джинн, но заставлять её лишний раз тягать свои всё ещё немалые килограммы уж очень не хочется.

Однако дверь, словно услышав мольбы, без проблем поддаётся. Отворяется со скрипом — медленно приходят в движения ржавеющие петли, остающиеся без должного ухода круглый год. Дилюк гулко сглатывает слюну, комом собравшуюся в горле; в груди колет призрачной тревогой, а дверной проём напоминает чёрный портал в преисподнюю. Кэйа пожимает плечом и делает жест рукой, приглашая наконец зайти внутрь, а не тратить время снаружи впустую.

— Можем заодно пошарить тут, — предлагает Джинн, пройдя следом за пристально осматривающимся Дилюком. — Вдруг найдётся чего.

Мысль, конечно, не самая плохая, чтобы с ней не согласиться. В небольшом сером подъезде так же мертвецки тихо, как и снаружи, только голоса слабо отражаются от стен, разлетаясь по пространству дребезжащим эхом. Дилюк молча кивает, приближаясь к самой первой квартире, но она оказывается прочно заперта. Или щеколда, или вовсе ключ; одно дело — так просто её не открыть, только кучу времени потратить и в итоге ничего толком не получить. Вряд ли там припрятаны невиданные сокровища и богатства, кропотливо собранные в коробки добрыми самаритянами.

Очередной скрип въедается в слух, царапается, как защищающаяся кошка. Дилюк морщится, не замечая, как невольно вжимает голову в плечи, будто пытается всеми силами спрятаться от резанувшего шума. Кэйа, сжав губы в тонкую линию, по привычке кладёт ладонь на торчащий из-за пояса пистолет. Они втроём вслушиваются, тревожно ловя каждый-каждый шорох, и несмело переступают порог.

Никто не скребётся, не рычит оголодавше, не хрипит атрофированными голосовыми связками, но Дилюку это всё равно не нравится. В канализации тоже было всё тихо и гладко, а затем — их малочисленная группа не только потеряла одну боевую единицу, но и едва спасла собственные задницы. Тут может быть то же самое. Нет никакой уверенности, что очередная стая не затаилась в какой-нибудь комнате.

Кэйа беспечно проходит вперёд, добираясь до громоздкого комода. С шумом выдвигаются шкафчики, забитые разными шмотками ему не по размеру; грудой летят на пол, покрытый серым слоем осевшей пыли и грязи, поскрипывающей под подошвой. Дилюк задумчиво пялится на чужой затылок, в который раз удивляясь, что Кэйа так спокойно подставляет открытую спину. Ничего же не мешает подойти сзади, хорошенько долбанув по голове, а затем, воспользовавшись замешательством, всадить нож в сердце. Или глотку — смотря что попадётся под руку.

Он тихо хмыкает. Если Кэйа так сильно хочет создать видимость друзей, то Дилюк, так и быть, подыграет. Всё равно это останется иллюзией. Фальшивкой.

Проходя чуть глубже в квартиру, Дилюк, нахмурив брови, принюхивается. Едкая приторность разложения дымком вьётся в спёртом воздухе, кружит между частичками пыли, грубо расталкивая их, мерно витающих в невесомости. Джинн легонько касается ладошкой его плеча, а затем кивает в сторону одной из комнат, без слов сообщая, куда пойдёт искать припасы.

Нож ловко оказывается крепко сжатым в руке; чем ближе к совсем маленькой кухне, тем запах становится сильнее. Распускается, как цветочное поле, только вместо бутонов, завораживающих своей красотой, — гниющие куски мяса. Взгляд падает на обеденный стол, проскользив по всей стеклянной поверхности. Пыльно, но у противоположного края слой намного тоньше. Серость лежит неровным куском, как заплатка, пришитая, лишь бы прикрыть некрасиво зияющую дыру.

Тревожность. Тоже липкая. Леденящая.

Под раковиной — на полу — обнаруживается тело. Предположительно мужчина — он, привалившись к шкафчику спиной, не шевелится. Всё вокруг перемазано в уже высохшей крови — тёмно-коричневые разводы, по которым ползают жужжащие мухи, слетевшиеся на сытный обед. Жидкость, успевшая вытечь из мёртвого тела, засыхает уродливым разводом.

В груди что-то переворачивается. Дилюк подходит, оставаясь на безопасном расстоянии от очередного трупа, способного в одночасье ожить. А он совсем не уверен, что и в этот раз сумеет выбраться из стальной хватки. Добыть бы что-то длинное, какую-нибудь палку, чтобы потыкать и попробовать пробудить неповоротливую тушу. Но, покрутившись вокруг себя, не удаётся выцепить ничего подходящего — только искать по всей квартире.

Нужно взять себя в руки.

Дилюк делает глубокий выдох — до тех пор, пока пустые лёгкие не начинает печь, а затем резко наполняет себя недостающим воздухом. Сжавшиеся сосуды распирает пьянящим кислородом. Это не первый труп, встреченный на пути, и далеко не последний — если они тут, конечно, не сдохнут сегодня, сожранные до самых-самых костей. Кухонька на мгновение расплывается, теряет прежние очертания, поверх которых рисуется канализационный тоннель — узкий, сырой, тёмный, а сердце снова учащает ход, принимается биться до остервенелого быстро, словно в спину уже дышит подкрадывающаяся смерть. В голове возникает голос, бархатно приговаривающий слушать его, идти, как на ярко горящий маяк в непроглядной темноте. Нервы натягиваются, но не лопаются, не виснут оборванными гитарными струнами; Дилюк до лёгкой боли сжимает зубы, щиплет себя за руку, посылая по всему телу отрезвляющий импульс.

Быстрое дыхание вырывается изо рта хаотичными толчками. Кухня перестаёт вертеться, покрывается тёмными мушками, тоже испуганно снующими перед глазами, а Дилюк толкает себя вперёд. Ватные ноги не особо хорошо слушаются, но всё же наконец сдвигаются с места. Он осторожно приближается к трупу, оборачивается назад, мысленно прокладывая путь к наиболее удачному отступлению, пока из коридора слышится шорох и возня, создаваемая Кэйей.

Бледная кожа, покрытая фиолетовыми пятнами, облепляет кости, позволяя взглядом прощупать каждую-каждую. Первый пинок приходится в совсем мягкое, разлагающееся бедро; мертвец чуть дёргается в сторону от полученного удара, но не начинает оживать и шевелиться. Он медленно заваливается набок, соскальзывая из-за потерянной опоры — валится изломанной фигурой и грудой костей, которые вместе ещё держит остающаяся плоть.

— Идите сюда, — прочистив горло, зовёт Дилюк.

— Нашёл чего? — Кэйа любопытно высовывается из дверного проёма.

Он не удерживается от смешка.

— Тебе понравится.

Кэйа, состроив непонятную рожицу, целиком высовывается из-за угла, держа в здоровой руке раскрытый рюкзак. С подозрением прищурившись, он всё же медленно подходит ближе, останавливаясь прямо у Дилюка за спиной, вздрогнувшего от ощущаемой близости. Чужой хмык тёплым выдохом обдаёт кончик уха, превращается в мурашки, соскользнувшие от шеи по позвоночнику. Кэйа несколько мгновений смотрит на безвольно упавшее тело, стреляет метким взглядом по напряжённому лицу Дилюка и снова, будто бы нарочно, мажет по его щеке дыханием. Оно крохотными иголочками впивается в кожу, впитывается, словно под неё пролезает сам Кэйа — просачивается паразитом, которого просто так не вытравить.

— Ничего себе улов, — бесцветно замечает он и, отстранившись, грациозной волной просачивается вперёд. Поморщившись от привычного смрада, Кэйа хмурится, что-то заметив — наступает на предплечье мертвеца, давит, заваливая его плашмя на живот.

Затылок пробит мощным ударом.

— Не выстрел, — делает выводы Дилюк, вглядываясь в рану.

Кэйа неопределённо мычит.

— Не выстрел, — подтверждает несколько секунд спустя.

— Его кто-то очень хорошо огрел по голове, — подводит вывод подоспевшая Джинн.

— Даже слишком хорошо, судя по тому, что вместо задней стенки черепа — оскольчатое месиво. Молотком?

Кэйа пожимает плечом.

— Может, молотком, может, битой. Может, ещё чем-то схожим. Я в любом случае не горю особым желанием встречаться с тем, кто это сделал.

Дилюка не отпускает одна очевидная деталь: мужчина не укушен. На теле нет ни характерных ран, говорящих о заражении, ни, тем более, выжранных кусков. На момент смерти он был совершенно здоров — значит, столкнулись выжившие, не сумевшие тихо разойтись по разным сторонам. Тело ещё достаточно свежее, мокрое и продолжающее в духоте гнить. Если тут не так давно побывали люди, то, значит, им нужно быть в разы осмотрительнее и осторожнее, чтобы в нелепой случайности не попасться. Дилюк прикусывает кончик языка, не позволив очередному ругательству вырваться наружу.

Кэйа вопросительно заглядывает ему в лицо. И, словно прочитав все мысли, вкрадчиво пытается заверить:

— Мы тут не сдохнем.

— Ты уж точно, — всё равно огрызается Дилюк, вызывая у Кэйи довольную ухмылку, змеёй скользнувшую на изломе губ.

— Ты так во мне уверен, сердце тает, — нараспев произносит он. Отросшая чёлка падает на смуглое лицо, рассекает нитями-реками, придаёт совершенно сказочное очарование. Главное — постоянно держать в голове, чей ошейник нацеплен на его шею и в чьи руки уходит поводок. Пара хороших поступков значат ровно ничего — и Кэйа, как уже успевает понять и прочувствовать на своей же шкуре Дилюк, может заварить практически любую лапшу, а потом сплести её так умело вместе, что не придраться даже.

На языке появляется противная горечь, стёкшая напрямик к сжавшемуся сердцу.

— Хватит языком трепать, — рявкает Дилюк. — Займись лучше делом, нам ещё искать, как пробраться в продуктовый.

Кэйа забавно складывает губы в немой «о».

— Какая же ты душка, — бросает он Дилюку точно в спину, а тон — почти хохочущий, несерьёзный, — я уже говорил это?

— Кэйа.

Он поднимает руки ладонями вверх:

— Да-да, уже заткнулся.

Возможно, те или тот, кто это сделал, был здесь таким же проездом, давным-давно покинув и район, и Лос-Анджелес в целом. Или, тоже вполне возможно, у них где-то здесь есть постоянная база. Хендерсон тоже был практически целиком вылизан постоянными бездновскими патрулями. Стоит почаще обращать внимание на разные граффити, в которых может быть подсказка. Или это — только зря себя накручивать, в голове придумывая одну нелепицу за другой.

В первой квартире не удаётся найти что-то толковое. Кэйа устраивает настоящий бардак, выкидывая из шкафов разный некогда нужный хлам. Стоило б захватить с собой пару-тройку каких-нибудь тряпок, какими можно укрываться в особо холодные ночи, или запасную одежду, если предыдущая насквозь залита кровью и собственным потом. Шастая по третьей квартире, уже расположенной на втором этаже, Дилюк, оттянув воротник своей футболки, принюхивается. И почти сразу морщит нос: уж точно пахнут они все не розовыми кустами и горной свежестью. Ничего, кроме впитавшейся в волокна железистости и терпкого запашка от телесных выделений.

Помыться становится недосягаемой мечтой. Сейчас Дилюк как никогда понимает, насколько постоянный доступ к воде был роскошью. Кэйа, узнай его мысли, непременно бы съязвил что-нибудь про «ценим, когда теряем», но всё равно был бы прав. Не зря Джинн выискивает практически любую лужу, где можно, как нахохлившийся воробей, поплескаться. Под дождём особо долго не постоять, за ним всегда следует простуда — и это ещё в самом лучшем случае, если болячка не разовьётся во что-то более серьёзное. Лекарств нет, больниц нет, а истощённый организм, которому не хватает всего-всего-всего, не способен в достаточной мере противостоять прицепившейся заразе.

В апокалипсис всё больше приходит осознание о человеческой хрупкости. Ткни пальцем — и уже помер. Никто не сможет спасти, помочь, откачать, вытащить с того света; есть только вирус, проникающий в самые глубокие слои и засевший в спячке до определённого времени. Дилюк старается особо не думать про то, что, по сути, заражены они все — нельзя остаться в стороне, дыша одним и тем же воздухом с ожившими мертвецами. Становится жутко от вскользь промелькнувшей мысли, что зараза рано или поздно может начать эволюционировать, сжигая дотла живых людей без укусов.

Джинн бы сейчас сказала, что апокалипсис поимел их всех. И была бы в очередной раз чертовски права. Они пытаются ежедневно и еженощно перехитрить новые природные законы, не понимая, что в итоге укусят свой же хвост. Из этого кольца нет выхода, только крутиться, как хомячки, пока от усталости не откажут лапки. Или сердце. Кому как повезёт.

Кэйа запасается новыми нитками и иголками, какие только может отыскать, оставленные и навсегда позабытые.

— Водки не хватает, — комментирует мимо проходящий Дилюк.

Кэйа удивлённо вытягивает лицо.

— Неужто ты наконец прислушался к моим словам?

— Дезинфекция, — обрубает, уходя вместе с хмыкнувшей Джинн в следующую комнату. Кэйа что-то бурчит себе под нос, но, соскочив с мягкого кресла, спешит за ними следом. Точно преданная собака, покорно бегущая за хозяйской ногой. Жаль, что эта — скорее вцепится мёртвой хваткой и оттяпает добрый кусок.

Остаётся проверить одну комнату, дверь в которую оказывается плотно закрыта. Дилюк дёргает за округлую ручку ещё раз, но снова натыкается на тяжёлое препятствие, поставленное с другой стороны. Он любопытно заглядывает в небольшую образовавшуюся щель, надеясь, что в ответ там не вылезет побеспокоенный вторжением мертвец.

В глаза почти сразу бросаются светлые обои, какая-то интерьерная мелочь вроде валяющегося на полу волейбольного мяча и кусочек запылённого окна, но больше разглядеть ничего не получается.

— Ну что там? — Кэйа любопытно вытягивает шею, тоже пытаясь рассмотреть хоть что-то интересное.

— Чем-то подпёрто с той стороны, — предполагает Дилюк, — каким-то комодом, может.

— И ты хочешь его попытаться отодвинуть.

Дилюк не хочет, но, возможно, стоит. Вход забаррикадирован явно не просто так — если там кто-то ночевал, то запросто мог что-нибудь забыть. Во всяком случае, считает он, стоит проверить. Не лезть, конечно, из шкуры вон и не прыгать выше своей же головы, если получится расчистить проход — отлично, если нет — отправятся уже наконец к пожарной лестнице.

— Там может быть что-то полезное.

Покивав, Кэйа соглашается:

— Так я и не спорю. Я бы тебе даже помог, но, — здоровой рукой указывает на бандаж, — сам видишь. Вся надежда на твою безграничную мощь и силу.

Будто Дилюк хоть на мгновение забывал, что Кэйа — наполовину калека.

Он отходит чуть в сторону, освобождая побольше места, и приваливается спиной к стене. Смотрит так пытливо и внимательно, что по коже бежит мороз. Въедливо. Изучающе каждую эмоцию, появившуюся на лице, каждый даже самый мелкий и незначительный жест. Кобальтовый взгляд утягивает на морское дно — туда, куда свет почти не пробивается, а холод сковывает мышцы.

Дилюк прокашливается. В груди загорается раздражение, но, быстро совладав с собой, всеми силами наваливается на дверь. Сжимает зубы от напряжения, ногами упирается в пол, но всё равно начинает скользить, а затем — снова давит. С той стороны слышно, как деревянная поверхность, пытаясь распахнуться, ударяется обо что-то, пружинит. Раздаётся глухой скрип тяжести, чуть сдвинувшейся с места. Дыхание сбивается, становясь тяжелее и тяжелее, выступают вены на шее. Дилюк толкает ещё раз, ещё раз и ещё раз, пока дверной проём не становится достаточно крупным, чтобы в него пролезть.

Отступая назад, он переводит дух. Хватает воздух ртом, упирается ладонями в бёдра, чтобы в следующее мгновение увидеть, как Кэйа плавно отталкивается самыми кончиками длинных пальцев от стены. Не идёт — плывёт, морской водой проникая внутрь комнаты. Джинн тормозит, задумчиво кусая обветренные губы. Катает что-то тёмное в голове, но, вздохнув, всё же переглядывается с обеспокоенным Дилюком.

— Знаю, что ты подумал сейчас о том же, — ровно шепчет. — Он просто пытается втереться к нам в доверие.

Дилюк передёргивает плечами, словно пытается сбросить с себя колкий мороз.

— Наверняка так и есть, — соглашается.

— Мы можем запереть его тут. И не нужно тащить с собой до самого Сиэтла.

— Он неплохо ориентируется в городах, — хмыкает себе под нос. — Пусть будет, пока полезен.

Джинн вздыхает:

— Пожалеем.

Смешок вырывается сам собой. В Солт-Лейк-Сити Дилюк тоже думал, что однажды пожалеет о глупом и импульсивном решении спасти незнакомца. Даже не думал — задницей чувствовал. Усмехнувшись, он несколько мгновений бездумно глазеет на образовавшуюся щель, ведущую в комнату.

— Скорее всего пожалеем, — резюмирует нерадостные итоги.

Джинн хочет сказать что-то ещё — убедить Дилюка в его дурости, ткнуть на косяки лицом, но из комнаты доносится звучный свист.

— Матерь Божья, — тянет Кэйа. — Вы гляньте, какая тут цаца поджидала.

Разложение.

Приторность, скопленная в маленьком пространстве, лишённом вентиляции, едва не выворачивает сжавшийся желудок наизнанку. Джинн, зашедшая последней, закашливается, уткнувшись лицом в сгиб локтя. Дилюк тыльной стороной ладони смахивает с уголков глаз влагу, а затем смотрит точно в центр светлой комнатушки. Обои — персикова мякоть и нежная бархатистость, которую хочется неторопливо огладить, но у кровати сидит ещё один мертвец с самым обычным прозрачным пакетом на голове. Обе руки прикованы наручниками к металлической ножке кровати, а полусгнившая рожа искажается в оскале.

Заражённая лениво мотает башкой по сторонам, открывает пасть, в которую попадает уже изрядно пожёванный целлофан. Прокусить, пока хорошенько не дёрнет, не сможет. Полностью обезоруженная тварь, вызывающая только подкатывающее к глотке отвращение и жалость. Чуть ниже ключицы, прямо по посеревшей коже, виден давно загноившийся укус. Проделанный зубами раны-дырочки чернеют, наполняясь мёртвой и холодной кровью.

Мертвец слышит добычу, пришедшую прямо в его логово. Дёргается, шевелится, пытаясь встать, укусить, отведать сочного мяса, но браслеты наручников раз за разом со скрежетом проезжаются по ножке, никуда не пуская. Дилюк подходит ближе, прижимает голову твари к краю наверняка мягкой постели. Пакет скользит вместе с отслаивающейся кожей, а заражённая пытается вырваться, недовольная, что её так нагло хватают. Крупное лезвие кухонного ножа без сопротивлений входит в висок, пробивая мягкие ткани и добираясь до мозга.

Кэйа уже разглядывает множество блокнотных листов, хаотично раскиданных по столу. Обтерев нож об одежду затихшего и навсегда обмякшего мертвеца, Дилюк, подойдя ближе, спрашивает:

— И что ты делаешь?

— Читает предсмертные мемуары, — отвечает Джинн.

Кэйа глазами бегает по размашистому почерку, синими чернилами въевшиеся в бумажный лист.

— Весьма... занимательное чтиво, к слову, — добавляет он, помахав одой из бумажек.

Дилюк снова — в очередной раз — переглядывается с пожавшей плечами Джинн, а затем двигает один из помятых листков к себе ближе. Почерк скачет, меняется и сбивается, словно тот, кто это писал, был в настоящем бреду. Предложения обрываются, так и оставаясь незаконченными, резко переходят в новые. Слова-обрывки не желают соединяться во что-то осмысленное, такими и оставаясь. Оставить бы это, но Дилюк продолжает любопытно вчитываться и погружаться в чужое прошлое, оживающее в уставшем мозгу.

«Тело выламывает», читает он записи, «хочу есть, голод убивает меня, но Картер и так отдаёт всю еду. Рядом полный продуктовый, тут мы не голодаем, но я не могу, не могу, не могу».

«Голод сжирает меня».

«Больно».

«Больнобольнобольнобонльобнльо».

Кэйа хмыкает:

— Она скрыла укус. Побоялась обо всём рассказать своему брату, — пару раз стучит указательным пальцем по записке. — И начала медленно протекать крышей. «Кажется, Картер хочет меня убить», — Кэйа зачитывает вслух. — «Мой милый маленький брат хочет меня убить». У них что, вся семейка головой уехала?.. О, вот ещё, — выхватывает из вороха ещё один блокнотный лист, зачитывая спутанные строки. — «Я его убила. Я его убила. Он не хотел мне навредить. Точно не хотел, в его разжавшейся ладони я нашла игрушечный брелок. Это был подарок. Мой подарок. Сегодня мой день рождения. Я убила его».

У Дилюка в груди леденеет. Он оборачивается на мертвеца, из чьей пробитой головы неспешно сочится чёрная жижа. Вирус начал сводить её, совсем непонимающую, что происходит, с ума. Путать, играть с сознанием, являя всплывающие перед некогда ясным взором иллюзии. Записки с каждой новой становятся всё хаотичнее и хаотичнее, всё сильнее теряется ровная связь между словами и предложениями, будто рука, едва-едва шкрябая, чертила уже просто так.

Чудовищный голод.

— Чёрт, — ругается Кэйа, — а это точно на английском написано?

Дилюк заглядывает в бумажку, которую он держит. Ни одного пробела — некоторые буквы, такие, как «N», и вовсе написаны в другую сторону. Больше похоже на какой-то тайный кодовый шифр. Будь они в более радостной и интересной вселенной, где все вокруг — спецагенты и шпионы, Дилюк допустил бы реальность такой мысли. А это — не больше, чем последствия медленно умирающего мозга.

— Видимо, она побоялась, что брат убьёт её, если узнает про укус, — делает вывод Дилюк. — Картер готовил ей подарок, но поражённый мозг воспринял какое-то его действие угрозой.

— И она огрела его молотком.

— И она огрела его предположительно молотком, — поправляет Джинн, с профессионализмом косясь на мертвеца. — Только кто приковал её и надел пакет на голову?

Кэйа задумчиво постукивает указательным пальцем по подбородку.

— Думаю, она сама. Предполагаю, что записка, где она приходит в себя и понимает, что прикончила единственную родню просто так, последняя разумная. А дальше идёт вот это, — широким взмахом ладони указывает на записи, которые, наверное, никогда не выйдет понять.

— Пёсья чуйка? — поддевает Дилюк, скрестив руки на груди.

Кэйа закатывает глаза:

— Себя из полиции выгнать можно, а полицию из себя — не очень. В любом случае, считаю, она добралась до комнаты, заперла дверь. Может, провела ещё день-полтора в бреду, записывая вот все эти послания из космоса, а затем надела на голову пакет и, пока ещё не задохнулась, успела приковать себя наручниками. Лучше бы просто вышибла мозги.

— Не хватило смелости? — хмыкает Джинн.

Кэйа пожимает плечами:

— Не хочу гадать. Может, такая смерть — вообще единственное, что её почти сдохшая голова могла придумать. Но если нет и она более-менее отдавала отчёт, что делает, то лучше бы просто вышибла мозги.

Так или иначе, он прав: один удар ножом или выстрел куда безболезненнее, чем мучительно умирать от удушья.

Вряд ли они даже при огромном желании сумеют понять, что происходило в голове человека, поражённого вирусом. Дилюк не берётся судить чужие поступки. Опустив несколько бумажек, чьи края изрядно скомканы и помяты, он ещё раз оборачивается через плечо, бездумно глядя на мертвеца. Открытая пасть, а язык вывален наружу потемневшим куском мяса, вызывая то ли новую волну неизвестно откуда взявшейся жалости, то ли острый приступ тошноты.

Обойдя всю комнату полукругом ещё раз и не найдя больше, за что зацепиться, Джинн отходит ближе к выходу, готовая наконец выскочить из облака приторного смрада, окутавшего всю спальню.

— Если вы собираетесь до вечера стоять здесь и строить из себя детективов, — напоминанием звучит её голос, — то мы и до завтра еды не соберём.

Кэйа бросает быстрый взгляд на мёртвого заражённого и уже открывает рот, чтобы в очередной раз невпопад пошутить, но Дилюк вовремя его перебивает:

— Ни слова.

— Я же ничего ещё не сказал.

— Да, — кивает Дилюк, — но ты явно хотел.

Кэйа непонятливо моргает.

— У нас в стране вообще-то демократия, если ты забыл.

— Нашей страны нет уже лет шесть как.

— У тебя что, — он щурится, — на всё найдётся затычка?

Дилюк пожимает плечами. Джинн, пальцами мазнув по дверному косяку, с интересом засматривается на завязавшуюся перебранку.

— Для тебя — да, на всё найдётся затычка.

— Какая честь, — морщится Кэйа, небрежно выпустив из рук собранные листки. Они с тихим шорохом летят обратно на письменный стол, некогда точно принадлежавший какому-то подростку-школьнику; белую поверхность перекрывают кровавые разводы, уже давно впитавшиеся глубоко в бумажные волокна.

Одна радость — они быстро нашли того, кто совершил убийство внизу. Это, разумеется, ни разу не исключает вечную осторожность, неотступно следующую тенью, но всё равно становится немного спокойнее. Дилюк шумно выдыхает — устало выпускает из себя воздух, словно избавляется от всего лишнего напряжения. Джинн права: не стоит надолго задерживаться. Любопытством не накормишь урчащий желудок, который с каждым прошедшим часом всё сильнее скручивается в болезненных спазмах.

Пролезть в соседнее здание удаётся только чудом. Хлипкая пожарная лестница опасно дребезжит, шатается и грозится вот-вот опрокинуться. Поторопиться бы, но любое резко движение, кажется, точно повредит проржавевший металл. Конструкция хлипкая и держится на раскачивающихся соплях — Кэйа держится за перила здоровой рукой, медленно и слишком аккуратно двигаясь по ступенькам к нужному окну. Джинн, перебравшаяся первой, копошится сзади, осматривая очередной шкаф, попавшийся на глаза — выбрасывает на пол весь ненужный хлам, швыряет небрежно — какая-то кофта с вырвиглазными пайетками отлетает аккурат в стену. И, глухо ударившись и расплющившись, с бумажным воем сползает с небольшого плаката Тейлор Свифт.

Дилюк перебрасывает одну ногу через распахнутое окно, плюхаясь на неудобный и узкий подоконник. Кэйа обращает на это внимание — хочет огрызнуться, ощерившись, но вовремя останавливается. Под ним — высота третьего этажа. Не головокружительно много, как на высотке, крышей разрезающей плывущие по небу облака, но достаточно, чтобы падение вниз было с неприятными последствиями. Если Кэйа умудрится сломать себе вторую руку или ногу — Дилюк точно оставит его где-нибудь здесь, в прожорливом Лос-Анджелесе, и чёрт с этими планами на Сиэтл. Далеко не уползёт — до ближайшей пасти мертвеца, например, а там даже если Бездна отыщет, то ничего страшного. Дилюк с Джинн будут уже очень и очень далеко, а груда пожёванного мяса не разговаривает.

Хочется забыть про всё, что произошло в плену. Про сковывающий страх, про темноту душного контейнера, насквозь провонявшего нечистотами и смертью. Про бои на крохотном ринге, когда единственная мысль, что остаётся ярко пылать в голове — выжить. Просто выжить, а тело действует само по себе, старается вырвать из гниющих пастей ещё несколько мгновений.

Дилюк задумчиво смотрит на приближающегося Кэйю: на то, как тёмная чёлка волной падает на лицо, щекочет и мешается. А на его запястье, сжимается грудная клетка под натиском из неизвестного и неприятного, виднеется та самая резинка, которую Дилюк дал ему в самом начале пути.

В груди колет.

Тихо выругавшись сквозь крепко сжатые зубы, он мотает головой.

Чёрт дёргает протянуть руку, словив полный изумления взгляд; но Кэйа не отмахивается. Крепко хватается, в ответ сжимает ладонь Дилюка стальной хваткой, будто цепляется за спасательный круг. Только морю не нужно спасение, оно — и есть та тёмная глубина бездонной ямы, готовая поглотить каждого.

Пальцы у него по-прежнему длинные и тонкие. Холодные, будто Кэйа только-только с морозов Аляски. Приятная прохлада расползается выше — оплетает собственное запястье, трогает игриво локоть, а затем бросается на плечи, захватывая в крепкие, крепкие объятия. Дилюк сглатывает, пытается продрать пересохшее горло и тянет Кэйю на себя, помогая мягко оттолкнуться от шумно лязгнувшей лестницы и заскочить на узкий подоконник. Чужой взгляд — морской прибой, спокойный, но где-то там, вдалеке, уже сверкают первые молнии, обещающие скорый шторм. Солнечные лучи симпатично играют в его коротких волосах — бликами трогают смоляные прядки.

Дилюк прикусывает нижнюю губу до саднящей боли.

Джинн настороженно на них косится, словно чует, что Кэйа сейчас выхватит нож и всадит лезвие Дилюку прямо в горло. Полоснёт, оставив корчиться на грязном и истоптанном полу, а сам будет с удовольствием наблюдать за чужой агонией.

Пёс и есть пёс. От этого, увы, никуда не деться. Так же, как и от татуировки змеи, что чёрной краской рассекает бронзовую кожу.

Дилюк злится — в первую очередь на себя же. Кэйе вовсе необязательно помогать — пусть сам лезет так, как хочет, а если сорвётся вниз, то это его и только его проблемы. Кэйа должен быть просто благодарен уже за то, что Дилюк не накормил свинцом его башку, когда так до отчаянного хотелось. Каждый сам за себя. Но вместо того, чтобы разжать руку, выпустить в вольное плавание наглеца и предателя, он сжимает пальцы сильнее, хватает, впитывая кожей прохладу. Практически затаскивает, становясь тем самым утраченным балансом и опорой; заменяет медленно заживающее плечо.

Перебравшись, Кэйа молчит. И смотрит — пристально, пытливо, изучающе. Препарирует будто бы, разрывает слой за слоем. Дилюк думает, что он сейчас в очередной раз скажет что-то до раздражения, вспыхивающего в солнечном сплетении, идиотское, но Кэйа продолжает молчать. Катает совершенно непонятные мысли в голове, простраивает собственные пути-дорожки.

Джинн, стоящая немного поодаль возле разворошенных полок с ненужными шмотками, громко прокашливается в кулак. Дилюк вздрагивает от неожиданного шума, вытягивающего из пелены затянувшихся дум — плотных и вязких, как болотная тина. Она пару раз с изумлением моргает, но на дне лазурной чистоты плещется нечто — что-то, что очень неодобрительно заостряется.

И только после того, как Джинн скрывается за ближайшей дверью, Дилюк наконец замечает: ладонь Кэйи он до сих пор крепко держит в своей.