Страх.

Инстинктивный, всепоглощающий.

Чувство, звереющее с каждым новым вдохом и с каждым новым выдохом; проносится по телу колючими шипами-мурашками, словно уколами впрыскивая в вены яд адреналина. Канализация не позволяет сильно развернуться, это — лабиринт, полный самых разных тупиков. Закрытые на замки решётки, а ключи — канувшее в небытие надежда на спасение. Долго бродить и искать лазейку, с помощью которой можно или выбраться наружу, или забиться перепуганной мышью в щель, пережидая наибольшую опасность, не выйдет. Времени, как и возможности, нет.

Гортанный рык очнувшихся заражённых эхом прокатывается по сплетению множества тоннелей. Мерзкие звуки, остервенело вгрызающиеся в самую-самую душу, резво отскакивают от холодных стен с налётом плесени — и рикошетят прямо в голову, пробивая череп на поражение. Кровь — ещё совсем свежая — крупными гроздями собирается на ладонях, свисает налитыми ягодами, готовая в любой момент упасть и разбиться. Превратиться в маленькую каплю-лужицу, стремительно высыхающую; в совсем крохотное и незаметное пятнышко, хранящее в себе ворох из противоречивых эмоций и неуёмное желание выжить.

Страх.

Бессознательный, леденящий.

Он холодными корками собирается на коже, срастается, тянет вниз тяжестью — говорит остановиться, лечь грудой пожёванного мяса к стене и стать очередными костями-украшениями. Окунуться в звонкое безмолвие мёртвого города, мёртвой страны, мёртвого мира, — где бьющимся сердцам больше нет места. Они — глупый пережиток прошлого, продолжающий тщетно трепыхаться, будто мухи, угодившие в паучью сеть. Бьются, бьются, но только больше запутываются и больше раззадоривают хищника, уже нарочито медленно выползающего из своей норы.

Страх.

Неуправляемый, дикий.

Что-то совершенно первозданное, заложенное в тело вместе с космической пылью. Оно, пробудившись, растекается по венам, заполняет каждую жилу, вопя невыносимо громко: бежать. Сорваться с места в эту самую секунду, ринувшись со всех ног туда, куда глаза глядят — и не задумываясь, что за ближайшим поворотом уже идёт смертельная волна, готовая с удовольствием схватить и поглотить. Вопросы множатся в голове — появляются и сразу же исчезают, будто бы тоже перепуганные, растворяются едким туманом. Голова тяжёлая и одновременно невероятно лёгкая; только ладони предательски влажнеют и влажнеют, а оружие так и норовит выскользнуть в самый неподходящий момент.

Страх.

Животный, настоящий.

За себя — за свою жизнь, за остальных.

И молитвы бесполезны, на помощь никто не придёт — ни другие выжившие люди, ни высшие силы, увековеченные в богатых храмах и на множестве икон. Есть только они сами — и вся надежда тоже остаётся жалобно пульсирующим комком лишь в их собственных ладонях. Дёргается, едва живое. Пытается жить, пытается бороться, но всё равно постепенно затухает, не выдерживая гнёта окружающего мира.

На языке появляется горечь. Привкус желчи; желудок болезненно сжимается в очередном спазме, словно пожирает сам себя. Засасывает, медленно, медленно переваривая. Урчит раскатами грома — тихо, но в ушах стоит этот оглушительный звук, созывающий всех мертвецов. Сладкий, приторный запах гнили остро бьёт в чувствительный нос — закладывает тошнотворностью, скрутившейся в глотке плотным узлом.

Дилюк озирается по сторонам, крутит головой, как сова на охоте. Перед глазами всё становится неразличимой кашей, припорошенной темнотой, идущей разноцветными мушками-рябью. Включённые фонарики держать в руках опасно, но без них с трудом удаётся различить дальше собственного носа. Слишком просто не увидеть что-то, запнуться, упасть, не подняться. Но в то же время этот свет — как маяк для озябших мотыльков.

В висках стучит кровь. Ударяет крошечными молоточками по мембранам, посылает разные импульсы в мозг. Организм упорно работает против здравого смысла и против логики, не даёт сохранить голову полностью холодной, не позволяет тщательно продумать дальнейшие действия. Воет — пискляво, назойливо. Мешает.

Никто не знает, где именно находится выход. С самого начала, когда они только-только спустились, Сайрус нашёл на стене невозможно грязную карту — они только чудом сумели примерно определить, в какую сторону необходимо двигаться, закрепляя каждый поворот в памяти и рисуя в голове невидимые пути. И это всё стало бесполезным ещё в середине извилистой дорожки, когда пришлось обходить первые тупики, ещё больше углубляясь в подземные дебри, сбиваясь и неминуемо путаясь. А сейчас, когда за спинами несколько поворотов, не входящих в первоначальный план, вообще невозможно толком сказать, куда дальше. Может, они двигаются по замкнутому кругу, как мыши в колесе. Проходят раз за разом одни и те же коридоры, сливающиеся в одинаковую череду голых стен, и сами себя загоняют в ещё большую ловушку.

Шаги громкие. Они бухают и шлёпают, посылая по невидимым нитям вибрации, а на другом конце — покорно ждущие заражённые.

Нет выхода.

Во рту появляются ругательства, так и не находящие путь наружу. Проглатываются непосильной ношей и пустыми обещаниями, что сможет защитить.

Так кого Дилюк так жаждет спасти, если не может даже себя?

Глупости продолжают не вовремя пролезать в черепную коробку, и без того забитую под завязку всем-всем-всем. Слишком много за раз, чтобы справиться с потоком, слишком много, чтобы успеть обдумать — он теряется, прыгая с одной мысли на другую, но они — шаткие платформы, разваливающиеся прямо под ногами. Грозятся уронить вниз — в жар преисподней, где нет ничего, кроме болезненной агонии перед ужасающей кончиной. Тени ровным строем ползут по тоннелю; как звуковая волна, то поднимающаяся над ними змеёй, расправившей капюшон, то вновь падающая вниз. Поджидающая.

Выжить.

Кэйа оборачивается, там — мириады разных миров, чернота небес и невыносимый холод, кусающий за пятки. Дилюку кажется, что он тонет — уходит под воду, забывая в одночасье, что умеет плавать. Чужая рука крепко хватает за плечо, а длинные смуглые пальцы пытаются обернуться жилистыми телами. Кэйа молчит, поджав губы в потрескивающем напряжении, и несильно мотает в разные стороны, потормошив — помогает вынырнуть из вязкого-вязкого, глотнуть недостающего кислорода. Вернуться в реальность, из которой так хочется навсегда сбежать.

Хрип мертвецов раздаётся буквально за спиной.

Главное правило, сулящее выживание, — ни при каких условиях не поддаваться панике, подступающей к самой глотке. Одёргивать себя, прокусывать до крови губы и рёбра ладоней, но не поддаваться. Это — зыбучее болото, из которого невозможно вылезти обратно. Счёт идёт на секунды, промедление стоит всего. Дилюк трясёт головой — короткие, но отросшие рыжие пряди отрезвляюще хлещут по щекам, словно дают пощёчину. Глаза, привыкшие к темноте, бесконтрольно шарят по разным углам. А тени продолжают ползти — растут на округлых стенах, как грибы влажной осенью, двигаются-двигаются-двигаются. Они широко раскрывают голодные пасти, обнажают пожелтевшие зубы с гниющей плотью, застрявшей между.

Возможно, стоило воспринять дохлую крысу как предупреждающий знак свыше, что нужно развернуться и уйти прочь, пока не стало совсем поздно, а не баранами упрямо переть прямо и прямо.

Уже пробудившиеся мертвецы будят остальных. Созывают, гортанным рыком веля открывать заплывшие белой пеленой глаза и подниматься, идти в бой — пытаться схватить сочное и глупое. Сами заражённые в таком количестве под землю забрести не могли — слишком уж тут всё перекрыто. Значит, здесь когда-то был лагерь, где прятались люди, а затем что-то пошло через задницу и все, перекусав друг друга, сдохли и обратились.

Из-за ближайшего поворота показывается первый заражённый. У Кэйи заметно перехватывает дыхание: девочка, не больше лет девяти-десяти, приволакивает негнущуюся в колене ногу; коленная чашечка будто бы раздроблена или вырвана зубами. Почти серая кожа с хаотичными трупными пятнами, разбросанными по открытым участкам тела горошинами; волосы цвета спелого каштана успевают превратиться в грязнющие и слипшиеся сосульки, слабо болтающиеся при движении. Она тихо хрипит — открывает рот с ещё оставшимися молочными зубами и дыркой вместо клычка, а губы перепачканы в чёрных разводах. У Дилюка под рёбрами что-то невольно сжимается, а на лице Сайруса отражается отголосок скорби.

Только ей, давно заражённой и мёртвой, всё равно не душевные метания человека. Важен лишь голод, продолжающий толкать детское тельце вперёд и заставляющий протягивать руки в попытке поскорее уцепиться и схватить. Ярко-жёлтое платье порвано, запачкано в давно засохшей крови — её разводы создают на светлой ткани разные узоры, словно зимний мороз на окнах.

Кэйа сглатывает — кадык на шее нервно дёргается, падает камнем вниз и всплывает утопленником обратно. Он порывается к заражённой, чтобы, видимо, закончить её уже жалкое существование, но из-за поворота показывается следующая тварь. Мертвецы вырастают буквально из теней, сгущаются, обретают форму. Неповоротливая, окоченевшая туша второго монстра покачивается, грозясь завалиться на бок; плохо гнущиеся ноги шаркают по полу, сливаясь с десятком других.

Собственные шаги тонут в окружающие звуках, поглощённые и сожранные. Становится слышно только суматошный стук сердца, желающего выломать рёбра и выскочить из быстро вздымающейся груди. Убежать, спрятаться, спастись. Переждать бурю в укромном месте, а не валяться истоптанным куском небьющегося мяса.

— Бежим, — сглотнув ещё раз, командует Кэйа.

Сайрус хочет огрызнуться, но одёргивает сам себя в последний момент. Кэйа прав — нужно бежать как можно быстрее и как можно дальше, а поспорить можно потом. Если это самое «потом», разумеется, вообще будет. Всяко лучше, чем бездумно топтаться на месте, ругаться и покорно ждать, пока мертвецы окружат плотным кольцом.

Тоннели сливаются друг с другом. Непрерывное серое месиво с едва заметной влагой на поверхности путает лишь больше. Звуки остервенело долбят по натянутым нервам; струны — трещат и начинают одна за другой лопаться, обжигая фантомной болью кожу. Невидимые, но ощутимые ожоги. Дыхания не хватает — воздух невозможно спёртый и до омерзения приторный. Тошнота подбирается к сжавшейся глотке.

Страх.

Животный ужас, вонзающийся в кожу мелкими иглами.

— Прятаться негде, — сипит голос Дилюка, продолжающего тщетно высматривать хоть одну-единственную лазейку.

— Негде, — подтверждает Кэйа.

— Нельзя останавливаться, — торопит и подгоняет Джинн. — Если побежим так же прямо, то, быть может, доберёмся-таки до выхода. Он примерно где-то в той стороне должен быть.

— А если нет?

— А если нет, — она несильно толкает затормозившего Кэйю в спину, — то мы сдохнем что здесь, что там.

Её слова — слепая надежда. Возможно, они зря тратят силы, так отчаянно силясь отыскать дверь, и самое лучшее решение — действительно остановиться и просто ждать, пока заражённые вцепятся пастями в плоть. В живую, пульсирующую.

Темно. У фонариков настолько небольшой и тусклый свет, что он ни разу не помогает при быстром, хаотичном движении. Перед глазами всё вновь смазывается в единое месиво, отличающееся друг от друга только разными по оттенку бликами. Точки движутся — Кэйа прокладывает путь вперёд, хорошо ориентируясь практически в любом пространстве, будто идёт точно по следу. Мертвецы вокруг продолжают наступать неумолимой силой. Загонять в ловушку как глупых, глупых мышей. Отбиваться не получится — слишком мало огнестрельного оружия, а с ножами лезть в настоящую стаю — заведомо суицидный трюк.

Очередной тупик вырастает прямо перед лицом. Тяжело дыша, Кэйа с силой дёргает за железные прутья решётки — она, проскулив, дребезжит, врезаясь в каменные вырезы, но не поддаётся. Ржавый замок держит свой рот открытым, будто хохочет над неудачей — и насмешливо просит вставить нужный ключ, без него не собираясь пропускать дальше. От виска скользит прозрачная капля пота, а одежда липнет к взмокшей спине.

— Придётся разворачиваться, — Кэйа сдувает тёмную чёлку с лица, — там была развилка. Нам, значит, надо в другую сторону.

— Будем пробиваться сквозь мертвецов? — со смешком заключает Сайрус, крепче перехватывая в руке кухонный нож. Острое и массивное лезвие серой сталью ловит жёлтый блик от фонарика; Дилюку на мгновение кажется, что оно уже испачкано кровью — чёрной, вязкой, невозможно густой. Это всё преследующие по пятам призраки, голодные фантомы; вселяющие ужас, неподдельный страх перед огромной силой, которую невозможно остановить.

— Подскажи тогда, что нам делать, раз такой умный, — гаркает в ответ Кэйа.

Они срываются с места. Шаги продолжают тонуть в какофонии звуков, опускающихся на головы банкой — как любопытные дети ловят насекомых, накрывая их стеклянной клеткой, в которой медленно будет угасать жизнь минута за минутой. Скоротечность — бурная горная река, острые пороги и крутой обрыв с шумящим, как кровь в висках, водопадом. Джинн ловко пригибается, уходя от протянутой лапы мертвеца, и бежит дальше, не оборачиваясь. Кэйа спешит точно за ней, придерживая рукой больное плечо, а Дилюк ругается сквозь крепко сжатые зубы — придётся прикрывать его спину. Пусть у Кэйи в руке и зажат нож, но такими темпами он просто не сумеет вовремя сориентироваться.

Можно просто отпустить ситуацию. Дать ей возможность бежать своим ходом — и будь то, что будет; будь то, что предначертано судьбой и яркими светилами на ночном небе. Кэйа, если взглянуть на вещи здраво, заслуживает именно этого. Уже хорошо, что ни Дилюк, ни Джинн с Сайрусом не выгнали его сразу — и, более того, даже продолжили делиться найденной едой. А ведь могли бы относиться так же, как Бездна относится к своим пленникам: подкармливать время от времени какой-нибудь гадостью, чтобы не протянул ноги, а затем выбросить на окраине Сиэтла.

Зубы очередного заражённого клацают в опасной близости от уха. Громко, мерзко, противно. Лязгают по нервам — натянутые до предела струны всё-таки лопаются, больно ударяя и оставляя яркий красный след, медленно перетекающий в очередной фантомный синяк. Дилюк дёргается в сторону, пытаясь избежать проворную тварь, но спиной напарывается на другую — заражённый, некогда бывший среднестатистическим мужчиной, сразу же склоняет голову ближе к открытой шее, словно чувствует сумасшедшую пульсацию живой крови.

Если остаться, то его просто загонят в ловушку. Если упереться мертвецам в гнилые башки, напрягая мышцы и всеми силами удерживая как можно дальше от себя, то клетка тоже захлопнется. Окружат, отрежут от остальных, — а затем вкусят сочного мяса.

Дилюк, вероятно, изворачивается только чудом. Ладонь в случайности проезжается по ледяной коже на мёртвой груди, а мурашки от неприятного прикосновения пугливой стаей бегут вверх, оседая колкой дрожью. Перед глазами всё смешивается, мозг не успевает обдумать и осознать, что происходит; тело действует быстрее, словно бы совсем само — острый кончик ножа плотоядно вгрызается в мёртвую голову, с тихим, но оглушающим треском разрывая мягкие ткани. Нож погружается в чужую плоть почти по рукоять; монстр замирает, затихает — глядит заплывшими глазами-стекляшками сквозь, а затем туша грузно валится вниз. Мертвец падает небольшим препятствием и выигранными секундами, мешает другим подступиться — неповоротливые туши запинаются. Некоторые заражённые падают, не встают, продолжая целенаправленно ползти к аппетитному источнику шума.

Чёрная кровь, брызнувшая на лицо, стекает крупными каплями. Холодно. Дилюк вздрагивает, как от сильного разряда электричества — от молнии, ударившей прямо в темечко.

Тупик.

Тупик-тупик-тупик.

Мысли бьются всё громче и сильнее с каждым мгновением. Заветная дверь, над которой пыльной и мутно-зелёной полоской висит короткая надпись «выход», маячит прямо перед глазами. Нужно только добраться — сделать последний рывок, наконец скрываясь на другой стороне. Но их продолжают с чудовищной скоростью окружать; впереди возникает очередной шатающийся силуэт, за ним следом — ещё два. Джинн поджимает пересохшие от частого и быстрого дыхания губы, стискивая в руке рукоять ножа до побелевших костяшек, и резко бросается на одного из мертвецов. Она ловко обходит его сзади, беря в прочный захват — заражённый пытается извернуться, наклонить башку ниже, чтобы вцепиться зубами прямо в ароматный локоть.

Приторная едкость заполняет собой небольшой коридор. Как ядовитый газ — невидимо глазу, но ощущаемо до желудка, скручивающегося в болезненных спазмах; до влаги, выступающей в уголках глаз, и до тошнотворного кома в горле. Чёрная густота мёртвой крови щедро заливает кофейное худи, тут же принимаясь прочно впитываться в тёплую ткань. Джинн отплёвывается от холодной жижи и ногой отпихивает тело, дёргающееся в последний раз, рывком вытаскивая из чужой башки свой нож.

Кэйа ныряет в расчищенный проход, перескакивает туши с безобразными — перекошенными — мордами. Не слышно ни его шагов, ни того, как мелкий мусор скрипит под прорезиненной подошвой покоцанных кроссовок. Только жаркая пульсация в висках колотится набатом, как шаманы стучат в громкие барабаны.

Дилюк кусает внутреннюю сторону щеки. Пальцы вжимаются в разлагающуюся дряблость; ледяная кожа рвётся, расслаивается крошащимся пирогом, оставаясь лоскутами-ошмётками на собственных же руках. Мерзко. Противно. Времени сбросить нет — мертвец раскрывает зубастую пасть, из которой сильно несёт смрадом гнили, и отчаянно рвётся наконец укусить. Рыжие волосы назойливо лезут в лицо, расползаясь не вовремя щекочущими линиями-речушками; медный цвет смешивается с чернотой — заражённый замолкает, отброшенный в сторону за ненужностью. Ошмёток кожи, прилипший к костяшкам, тонкой тряпицей летит следом.

Резкий крик разрезает острыми кинжалами пространство. Острые концы иглами прошивают воздух, вонзаются в тело насквозь. Дилюк на пятках оборачивается назад, чувствуя головокружение от резкого и неожиданного движения. Сайрус тянет руку — просит о помощи, а позади него стоит невысокий, но проворный мертвец. Морда блестит от свежей крови — красной, терпкой, как вино, человеческой. Из пасти свисает оторванный кусок плоти; мертвец принимается медленно жевать, словно напоказ, пальцами сильнее впиваясь в чужие плечи, удерживая долгожданную добычу в своих руках.

— Сайрус! — вскрикивает Джинн, оставшаяся за спиной.

Кровь фонтаном хлещет из прокушенной шеи. Сайрус силится сказать что-то — снова оглушительно закричать от прожигающей боли, но выходит жалкое бульканье, заглушаемое победными хрипами. Справа к нему подбирается ещё один мертвец, учуявший запах совсем свежей и ещё горячей крови и кусает в плечо. Сминается одежда, рвётся под нечеловеческой силой и натиском, окрашивается в красную темноту. Остаток глаза, уродливо свисающий из опустевшей глазницы, покачивается грязно-белым маятником.

— Стой! — низко рявкает Кэйа. Джинн порывается побежать назад, попытаться вытащить и спасти от чудовищной смерти, но он крепко хватает за тонкое запястье. Тянет на себя — Джинн, не устояв, лбом утыкается в его плечо, а Кэйа, ловко и быстро приобняв здоровой рукой, подталкивает прочь, к выходу.

Уши закладывает. Колокольный звон; мертвецы реагируют на звук и на сладкий запах, разворачиваются и толстой стеной накрывают Сайруса. Валят его с подкосившихся ног в лужу своей же крови, продолжающей с каждой секундой увеличиваться всё больше и больше. Склоняются над ещё вяло сопротивляющимся телом, беспощадно нанося укус за укусом.

Дилюку кажется, что он слышит, как рвутся чужие жилы; как они натягиваются, запертые в острой клетке, — как, не выдерживая рывка, лопаются воздушным шаром.

Они ничем не могут помочь. Только лечь рядом, позволив слизать плоть с собственных костей — остаться в чёртовой канализации навсегда, пока вся планета не распадётся на атомы. Кэйа снова дёргает Джинн; она слегка пошатывается, но не падает. Зрачки, сжавшиеся в крохотные чёрные точечки, тонут в яркой небесной лазури. Не моргает, приоткрыв рот, из которого не доносится ни единого звука. И смотрит — ошалело глядит туда, где Сайруса, ещё слабо дёргающего правой ногой, продолжают жрать живьём.

— Идём, — вылетает изо рта Дилюка.

— Бежим, — поправляет Кэйа.

— Мы должны-

— Должны что? — морщится. — Тоже сдохнуть? Ты никак его не спасёшь. И он, — кивок на нахмурившегося Дилюка, — тоже.

Удар под дых.

Сильный.

Выбивающий весь воздух из скукожившихся лёгких и заставляющий позорно согнуться пополам, крепко зажмурившись. Фантомная боль ожогом прикипает к нежной плоти, оставаясь тёмным пятном. Оно тоже останется навсегда саднящим напоминанием о бесполезности.

Джинн издаёт полузадушенный звук. Кэйа не отпускает её, слабо вырывающуюся; удерживает на тонкой грани между здравым смыслом, во всю глотку вопящим, что нужно бежать как можно быстрее, и глупым отчаянием, рождённым из внезапной потери. Тени вырастают на стенах и погребают под собой, наползают кусачими змеями. Хрипы распространяются по запутанному лабиринту из десятков коридоров, путают-путают-путают, а мертвецы — до невозможности тупые твари, движимые лишь неуёмным инстинктом разрушать — продолжают упрямо переть на звук их голосов. Некоторые поднимаются головы, отвлекаясь от долгожданной трапезы, но снова склоняются над умирающим телом, в чьей крови растекается ядовитый вирус.

Нужно убираться отсюда.

Кресло жутко скрипит под весом, обрушившимся на него. Лопнувшая экокожа цвета морской пыли превращается в топорщащиеся чешуйки — некрасиво торчащие в разные стороны и обнажающие нутро-наполнитель, уже давно пожелтевший от сырости, грязи и времени. Наверное, если опуститься на корточки и взглянуть поближе, то запросто можно разглядеть островки плесени, прорастающей между волокон. И запах тоже соответствующий, но по сравнению с приторным разложением кажется глотком свежей, чистой воды, какая течёт в горных родниках. С таким может по праву сравниться только кристальное озеро близ горы Денали на Аляске. Уехать бы куда-то в ту сторону — в почти дикие места, лишённые огромных мегаполисов и городов-клеток, найти безопасный клочок земли и построить дом. Придётся точно задуматься о собственном хозяйстве и огороде, но зато мертвецы если и будут, то точно не в таком отвратительно-огромном количестве.

Джинн мелко потрясывает. Она обхватывает себя ладонями, будто замерзает и всеми силами пытается согреться. Совсем побледневшее лицо украшают яркие пятна чёрной крови — уже подсохшие и превратившиеся в сухие разводы, которые хорошо было бы смыть. Заперев дверь на хлипкий и почти выдернутый с корнем засов, Дилюк подходит к ней со спины. Встаёт позади, положив ладони на тонкие плечи. Молчаливый жест глубокой поддержки — только он не поможет выдрать из головы воспоминания, продолжающие крутиться перед глазами цветными картинками.

В собственных ушах тоже до сих пор стоит нечеловеческий крик, наполненный жаркой агонией. Повторяется, отскакивает от стенок черепа очередным эхом. Скорбная тишина затягивается шипастыми узлами вокруг шеи, вдавливаясь самыми кончиками. Не совсем больно, но жутко неприятно — саднит и мучительно ноет.

Напротив висит крупное зеркало, от угла которого тянется паутина трещин. Кривые, как переломанные конечности; острые грани линий рассекают отражение, раскалывают цельные фигуры на множество кусков, а между — между течёт что-то тёмное, склизкое, смердящее. Не переливается красивым светом, а булькает, как засасывающее болото.

Дилюк смотрит. И снова не узнает самого себя, словно со стены на него глядит совсем посторонний человек — просто очень похожий. Отголосок. Призрак. Тень. Или это он сам — то, чем успевает стать за эти годы, разъевшие былую красочную жизнь. Горечь скапливается на корне языка смолой, не желая рассасываться. Дилюк медленно опускает взгляд ниже — на такую же блёклую и выцветшую Джинн. Белые искры-блики, слепяще озаряющие насыщенную лазурь, затухают, оставляя что-то неживое. Тусклое. Выдохшееся. Чуть приоткрыв рот, она медленно дышит, но и это не больше, чем иллюзия — воздуха не хватает. И не хватит, даже если его остервенело хватать, будто в последний раз.

На душе кошки скребут. Выпускают когти, ударяя обманчиво мягкими лапами по уязвимостям, и оставляют алые царапины. Не совсем глубокие, но на поверхности всё равно выступают маленькие бисерины, окрашенные в осточертевшую киноварь. Её терпкость забивается в нос, ударяет до тошноты, подкатившей к глотке, а в памяти против воли всплывает, как мертвец склоняется всё ниже над Сайрусом — как открывает пасть, будто в замедленной съёмке, и с силой смыкает челюсти. Хрупкие ткани с треском рвутся, лопаются, взрываются, — оставляют лишь алое, алое марево агонии.

Для Дилюка Сайрус был лишь очередным знакомым, к которому он ещё совсем не успел привыкнуть. Играет простое человеческое сочувствие и понимание, что так может произойти с каждым. Напоминание, что полностью безопасных мест больше не существует — и что смертельная опасность может появиться буквально из ниоткуда. Но для Джинн Сайрус успел стать хорошим другом — эта потеря больно бьёт молотком по голове. Она, вероятно, всё ещё отрицает случившееся. Пытается, во всяком случае, но что-то упрямо пищит на ухо, не давая целиком погрязнуть в сладких грёзах несбыточного.

— Мне жаль, — вылетает тихим шёпотом изо рта. Джинн поджимает губы, смотрит на Дилюка через отражение в зеркале, едва заметно кивнув. Она сильная — сможет преодолеть эти чувства, сможет через них перешагнуть и пойти дальше. Сможет, но всё равно хочется оградить от этого всего, помочь, как своему лучшему другу.

Нужно где-то заночевать — дать ей возможность уложить мысли в голове, распихать их по полочкам, чтобы не норовили броситься вниз, как с резкого горного обрыва. Дилюк ведь знает: Джинн всё равно захочет двигаться дальше и не терять лишнего времени. Но он с этим не согласен.

Солнечный свет тускло пробивается внутрь небольшого салона парикмахерской. Преломляется, оставаясь светящимися лучами за пределами стекла, покрытого слоем коричневой грязи. Удивительно, что оно не выбито — зеркалам, к примеру, везде досталось. Сзади и слева у стены они полностью выбиты, оставляя только серую раму неподвижно висеть на прежнем месте. Осколки радужным калейдоскопом хрустят под ногами: маленькие, средние, большие.

В помещении кладовки слышится негромкая возня, после чего дверь, тоже проскрипев, открывается. В воздух поднимается облако пыли — как дым, но крохотные частички продолжают снежинками кружиться в пространстве. В пустом, тёмном проёме ползёт кругляшок света, исходящий от включённого фонарика; резво бежит вверх-вниз, вылезает из явно душной комнатки, в которой не было ноги человека уже непонятно сколько, а точно за ним следом выныривает Кэйа. Он ладонью трёт переносицу, изо всех сил удерживаясь, чтобы не чихнуть, морщится от заслезившихся глаз и громко шмыгает носом.

Джинн тоже поворачивается на звук. Привычка, въевшаяся в кости.

— Иди, — тихо роняет она, кивком головы указав на Кэйю, рукой пытающегося разогнать назойливую пыль. — Я всё равно хочу побыть немного одна.

Дилюк недоверчиво щурится.

— Хочешь, чтобы я оставил тебя? Одну?

— Да, — тяжёлый выдох и фантомный надлом голоса. — Хочу привести голову в порядок. Осмотреться здесь выйдет быстрее, если этим займутся двое. Я ценю, что ты со мной рядом, — натянуто пытается улыбнуться, — но нет смысла молча тратить время. Лучше делать дело.

Дилюк несильно сжимает пальцы на её плече.

— Если что, то сразу зови. Поняла?

Она снова улыбается — одними уголками губ и до того фальшиво, что внутри всё сжимается:

— Конечно, Люк. Иди. Я всё равно никуда не денусь.

Осколки зеркал под ногами ломаются. Рассыпаются чуть блестящей крошкой, которую совсем скоро плотным ковром накроет грязь. Время поглотит и это место, и всё остальное. Может, однажды даже изотрёт в ничто и оживших мертвецов тоже. Проблема лишь в том, что вирус не позволяет разлагаться им так же, как и обычным трупам — сильно замедляет все процессы гниения и распада жизненно-важных клеток. Наверное, это действительно из-за того, что твари наполовину живые. Громко сказано, но они ведь восстают, двигаются. Жрут, не чувствуя насыщения; не чувствуя ничего, кроме вечного и чудовищного голода.

Но однажды они обязательно исчезнут. Так же, как и люди, — и больше некому будет возвращаться из мира мёртвых.

Фантазии, до которых никто из них, увы, не доживёт. Не увидит больше мира, в котором нет постоянной борьбы и липкого страха.

Потрачено.

Кэйа ещё раз шмыгает потёкшим носом, придерживая носком кроссовки разбухшую от влаги дверь, так и норовящую закрыться обратно. Ждёт, кусая нижнюю губу; она краснеет, совсем припухшая.

Кладовка — или какое-то служебное помещение, где в одном углу стоит обеденный стол с несколькими стульями, а в противоположном — несколько самых обычных коробок, в которых уже явно кто-то успел пошариться от любопытства. Кэйа пожимает плечом, якобы он совсем не при делах, но Дилюк, скептично хмыкнув, слышал, как тут всё шуршало.

Единственный источник света за спиной медленно исчезает. Истончается полоска, вскоре и вовсе погружая в очередную темноту, где все чувства обостряются — слух улавливает чужое частое дыхание. Дилюк протягивает правую руку вперёд, пытаясь нащупать препятствие, в какое можно врезаться, но кончики пальцев упираются во что-то... во что-то мягкое. Упругое. Обтянутое грубоватой джинсовой тканью.

Он сдавленно ругается.

— Я ищу фонарик.

— Фонарик, конечно, — согласно кивает Кэйа, а Дилюк думает: как хорошо, что не видно его ехидного выражения лица. — Ты правда немного промазал, — щёлкает по кнопке включения и машет чёртовым фонариком, зажатым в пальцах. — Он в руке.

Приходится резко отвернуться, позволив отросшим рыжим прядям удачно скрыть половину лица. Глупая случайность, но Кэйа не упустит возможности как-то поддеть, акцентировав особо острое внимание. Неловкость слабо окутывает голову, спускается слабым вихрем от плеча к ладони, а там — стекая на пальцы, кончики которых покалывает. Чёртово тело — бесполезный кусок мяса, не поддающийся контролю.

Или просто разум пытается перескочить на что-угодно, лишь бы не зацикливаться на недавней смерти. Не прокручивать её в голове, наполняя нос призрачным ароматом крови и гнили, не видеть полупрозрачные иллюзии. Отвлечься — хоть как-то, хоть немного. Обманчиво-спасительный омут: он не способен полностью стереть скопленные эмоции, только подавить временно. Похоронить, припорошив слегка землёй. И оставить разлагаться на жарком калифорнийском солнце.

Они все уже давно успевают свыкнуться с тем, что смерть всегда рядом. И отнюдь не спокойная, не подкрадывающаяся опечаленной старухой, когда лежишь на кровати в окружении самых-самых близких, а яркость волос заменяет бесцветная седина. Это — мечты; острые крохи прошлого, которое так хочется поскорее забыть. Вычеркнуть как нечто, чего никогда не существовало. Детям, которые рождены после катастрофы, охватившей без малого весь грёбаный мир, куда легче. Они не знают другой жизни — в них изначально течёт разрушение.

Дилюк чувствует себя лицемером. Больше всего переживаний всё равно остаётся именно за Джинн. Привязанности — грубые верёвки, врезающиеся в кожу до красноты и врастающие в неё без возможности выдрать.

В служебном помещении пахнет затхлостью. Свежего воздуха тут, судя по слою почти что чёрной пыли, никого не было действительно очень и очень давно. В носу начинает неприятно свербеть.

— Она совсем паршиво? — неожиданно спрашивает Кэйа приглушённым голосом.

Дилюк мотает головой.

— Бывало и лучше. Зато тебя, смотрю, произошедшее совсем никак не тронуло.

Кэйа слегка дёргает плечом, а свет фонарика слабо скачет от этого движения.

— Всё это мракобесие с мертвяками происходит уже шесть лет подряд, а ты ещё не привык? — хмыкает. Дилюк хмурится. — Каждый день кто-нибудь дохнет. И, напомню, я к вашему Сайрусу любви не питал. Всё ищешь, в чём бы меня-таки обвинить?

— Констатирую факты.

Кэйа всё ещё предатель. Охотничий пёс, а поводок держит рука, протянутая прямиком из Бездны — оттуда, где его хозяева. Это тоже факт, который просто так не смыть, как кровь водой, не забыть. Назойливый комар, без устали пищащий на ухо — напоминающий о себе и о своей натуре. Однако, не может отрицать Дилюк, в пасть к мертвецам Кэйа Сайруса не бросал — и вообще старался по возможности избегать прямых столкновений, меланхолично отмахиваясь от каждой острой нападки, но иногда угрожающе скаля зубы. То ли ему действительно настолько всё равно, то ли просто понимает, что в схватке скорее всего проиграет. Или Джинн вынесет мозги из его головы быстрее, чем смог бы причинить Сайрусу вред.

Кэйа — толстая скорлупа. Его истинное лицо сидит под прочной бронёй, боясь вылезти наружу; прячется в комфортных стенках, покрываясь всё той же грязью от прошедшего времени.

Или, может быть, это всего лишь Дилюк в очередной раз себя обманывает и пытается хоть как-то разобраться в хитросплетениях чужой души. Ведь несмотря на своё врождённое, кажется, засранство, Кэйа буквально спас Джинн в канализационном тоннеле. Если бы он не схватил её, почти прижав к себе и удерживая на месте, то чёрт знает, что было бы. Сам Дилюк вряд ли бы успел среагировать и поймать Джинн, понёсшуюся прямо в сужающийся круг мертвецов.

— Спасибо.

— Что? — лицо Кэйи в темноте удивлённо вытягивается.

— Что слышал, — огрызается Дилюк.

— Не мог бы ты повторить ещё раз?

— Пошёл к чёрту.

— Ты такая душка.

Его бархатный смех разрезает маленькую комнатку. Беззлобный. И неимоверно вымотанный, уставший. Дилюк уверен: как бы Кэйа не храбрился, напряжение всё равно сожрало и его силы. Густой страх, кусающий за пятки в канализации, оседает камнями на плечах. Давит к земле — велит осесть на пол, запачкав ещё сильнее одежду, и больше не подниматься.

— Ты смотрел, что в коробках?

— Ага, — кивает, помедлив. — Всякие приблуды для волос. Хочешь, — полутьма не даёт разглядеть выражение лица, но Кэйа точно улыбается, — приведём твою шевелюру в порядок? Я, как ты мог уже убедиться, хорош в этом деле.

Дилюк морщит нос. В тот раз он даже думать не думал, куда чужие корни-поводки уходят. Подставить сейчас, после всего, что произошло, открытую шею под нож? Проще самому себе глотку перерезать. Тем более, так и просится сорваться с языка, Кэйа в этом тоже, как оказывается, мастер.

Пальцы невольно подцепляют отросшую прядку, мешающе лезущую в лицо. Грубая медная густота — уже грязная и некрасиво зажирнившаяся. Лучше попросить Джинн — и, главное, намного безопаснее.

Комната — простая коробка, но если выгрести отсюда весь ненужный мусор, то выйдет неплохим местом для ночлега. На двери есть работающая защёлка, способная спасти от внезапных нашествий выживших: мало кто целенаправленно продолжает долбиться в запертые двери, всё больше прислушиваясь к вопящему инстинкту самосохранения. В таких помещениях обычно запирают заражённых: иногда ещё живых людей, обречённых на превращение в восставшего мертвеца, иногда своих близких, которые уже успели обратиться. Большинство выживших до сих пор предпочитают по возможности избегать любых встреч даже с одной тварью — никто не хочет рисковать шкурой лишний раз.

Им всем нужен небольшой отдых. В рюкзаках ещё остаётся немного еды и дождевой воды, благополучно собранной в пластиковые бутылки. Если поесть с наступлением сумерек, то до утра должно хватить, а дальше — отправиться на поиски припасов дальше. Сейчас нет никакого толку продолжать путь: точно не в том полуразбитом состоянии, которое мешает нормально концентрировать внимание на важных деталях.

Джинн нужно хорошо выспаться. Дилюк задумчиво оборачивается через плечо, бездумно глядя на серую дверную ручку. Она наверняка сидит сейчас на том же самом месте, сгорбившись и спрятав лицо в ладонях. Тоже храбрится, не желая показывать слабость, за которую всё равно никто не осудит. А если попробует, то Дилюк этому «кому-то» выбьет зубы.

— О чём думаешь? — голос Кэйи — тихий. Низкий. Обволакивающий.

— На вылазку пойдём завтра.

Кэйа вопросительно вздёргивает бровь:

— А питаться будем как, солнечным светом? Или нет, подожди, — цыкает, — пылью? Её тут много, можем по очереди слизать. Занюхнуть. Вставить, конечно, не вставит, но кто как больше любит.

Дилюк недовольно скрещивает руки на груди.

— Ты будешь скалить зубы на любое моё слово? Мы брали с собой оставшиеся консервы.

Кэйа нервно посмеивается и тяжело, вымученно вздыхает, будто сейчас будет объяснять маленькому ребёнку прописные истины.

— Они были в рюкзаке Сайруса. Поэтому, — пожимает плечом, — или мы устраиваем себе разгрузочный вечер на воде, или всё-таки идём дальше. Тут, судя по всему, квартал глухой. Вполне возможно, что вернёмся с неплохим уловом.

Тихое ругательство всё же срывается с губ, а пустой желудок неприятно сжимается. Джинн, разумеется, пойдёт, если таково будет коллективное решение продолжить путь, но Дилюк ужасно не хочет её трогать. Квартал может только с первого взгляда казаться непроходимо глухим, но он по-прежнему обнесён высокими стенами блокпостов. Заражённые отсюда никуда не деваются — то, что их не удалось заметить, пока со всех ног бежали сюда после канализации, совсем не значит, что тварей совсем нет. Наверняка где-то толпятся и ждут, пока какой-нибудь неосторожный кретин пробудит ото сна.

Дилюк медленно поднимает взгляд на Кэйю, который уже тщательно копается в первой коробке, с громким шорохом-шуршанием отбрасывая разные совсем ненужные штуки. На пол с грохотом летят тюбики разных размеров — буквы складываются в неизвестные названия, по которым человек, далёкий от этого ремесла, вряд ли поймёт хоть что-то. Наверняка какая-то краска, — чудесный улов для смены имиджа, но ужасный для выживания.

Дилюк до боли сжимает зубы: всё-таки сейчас нет никакого смысла тащить Джинн на вылазку. Пусть лучше отоспится здесь, в безопасности, а они вдвоём пошарят по соседним домам и магазинам. Пробираться обратно к автомобилю, оставленному далеко отсюда, сегодня не имеет никакого смысла. Через канализацию не пройти — там стая мертвецов, но нужно обязательно придумать, как преодолеть треклятый блокпост. Скорее всего где-то там должна быть лазейка — может, если повезёт, получится даже перелезть, как через обычный забор. Всё снова упирается в Кэйю, для которого открыты только более линейные дороги.

Всё, что лезет в голову, — оставить его тут, а самим выбраться. Уехать далеко-далеко. А затем сразу кусают мысли о том, что так неправильно, нужно добраться хотя бы до согласованного пункта назначения. Дилюк, в конце концов, не Кэйа — не предатель, и своё слово, несмотря на шальные желания, держит.

Сдавленно выругавшись, он поднимает с пола фонарик, направляя свет точно на внутренности потрошимой коробки. Кэйа что-то неразборчиво мычит, но принимается выкидывать мусор активнее, больше не всматриваясь в едва видные этикетки.

К чёрту. Сначала добудут еды и найдут всё, ради чего вообще залезли в пекло и лишились человека, а потом уже подумают, как же выбраться из непреодолимого кольца-стены блокпоста.