У озера негде спрятаться. Дилюк, не убирая рук с руля, угрюмо смотрит в плотно закрытое окно, где прозрачные капли усиливающегося дождя агрессивно летят на землю. Лужи и грязь — колёса автомобиля вязнут в ней, проваливаются, будто в болотную трясину. Остановиться получается только на небольшом холме, чей покатый бок ведёт прямиком к небольшому озеру.

Пустынная местность — как и всё вокруг, погружённое в мёртвое молчание. Где-то вдалеке пестрят светлые точки домов и других построек, медленно стирающихся плотной стеной из воды. Невидимая сила, намеревающаяся к чёрту смыть и их пикап, и их самих.

Может, стоило-таки забраться вглубь Риверсайда и скрыться в переплетении мелких улочек, а не ехать на открытую местность, где спрятаться толком негде. Несколько высоких деревьев — их пушистые и зелёные кроны покачиваются от дующего ветра, наклоняются в разные стороны, как машут руками в знак горячего приветствия.

Наверняка до конца света тут было множество и местных, и приезжих, хотя озеро Мэтью и не славится сильными красотами. Всего лишь огромная лужа посреди засушливой калифорнийской пустоши.

Духота постепенно смывается холодной свежестью. Она влажностью пробирается в салон и хватается за открытые участки тела, посылая по коже ледяные импульсы — и дрожь, неприятно скатывающуюся по спине. Мерзко, а желудок продолжает настойчиво урчать и больно сжиматься, будто готов сожрать сам себя, высосать все соки. Для начала нужно найти приемлемое место для дальнейшей ночёвки, а только потом доставать скудные запасы кое-как добытой еды. Дилюку кажется, что он готов запросто умять даже чуть-чуть подпортившиеся консервы, но это — обманка мозга. Головой понимает, что после этого можно сразу искать себе канаву, где можно благополучно сдохнуть: от инфекции, кишечного расстройства или просто отравления.

Конец света, в конце концов, слабостей не терпит, а становиться обузой для остальных Дилюк не хочет. Кроме того, он пока что единственное звено, отделяющая Джинн и Сайруса от Кэйи и последующей драки, где если не смерть, то какие-нибудь увечья. А судя по тому, что больное плечо делает из Кэйи слабую мишень, пострадавшим окажется именно он. Дилюку его не жаль — нисколько, заслужил. Выдрать бы из себя этот ком надежды на хорошее и светлое, растоптать и оставить гнить под дождевой сыростью и палящим солнцем, только прийти наконец в себя. Найти потерянные мозги — и просто поскорее добраться до Сиэтла, где можно наконец спокойно разойтись по противоположным сторонам. Шанс, что ещё когда-либо пересекутся, ничтожно мал.

Кэйа не выглядит жильцом без посторонней помощи. Он — хитрая змея, готовая в любой момент наброситься и вонзить острые клыки в мягкую плоть, разливая смертельный яд в крови, однако одного пытливого ума для выживания недостаточно. Без ловкости любой шаг грозит неминуемой гибелью, а Кэйа сейчас может быть только паразитом, выезжающим за чужой счёт. Если бы не безграничная доброта — и слепая тупость — Дилюка, Кэйа ходил бы и привлекал сладким запахом крови мертвецов со всей округи. Чёрт знает, как работает обоняние у заражённых — может, оно становится, как у акул, и чувствуют они еду за километры. Созывать добрую половину Риверсайда отужинать ими — откровенно такое себе.

Во всяком случае, смерть Кэйи после того, как они разойдутся, проблемой и ответственностью Дилюка не является. Пусть бежит хоть к Бездне за спасением, хоть к каким-то местным группам, хоть к самому дьяволу — это тоже Дилюка не слишком волнует. Каждый сам за себя, а у него приоритет — жизнь Джинн, с которой прошли рука об руку почти всю страну. И, может быть, Сайрус. Дилюк ещё не слишком хорошо в нём уверен, только присматривается и зорким глазом ищет двойное дно.

Мерзкий голос в голове подсказывает, что Дилюк не смог разглядеть это самое двойное дно в Кэйе, который был столько времени всегда под боком (в условиях апокалипсиса даже такой промежуток — огромный). Что уж говорить про совсем незнакомого человека, с которым не сказать, что слишком близко контактируют. Джинн ему доверяет — и Сайрус сам по себе плохим человеком не кажется, однако Кэйа тоже до прихода на базу Бездны был едва ли не божьим одуванчиком.

Дилюк слабо ударяет ладонью по нагретой коже руля.

— Предлагаю искупаться, пока есть такая возможность, — доносится голос Сайруса с заднего сидения. — Когда в следующий раз сможем добраться до воды — одному Богу известно.

Кэйа скептично вскидывает бровь и, не поворачиваясь лицом, лениво отвечает:

— Тебе на ринге зрение совсем отбило?

Дилюк стреляет по нему возмущённым взглядом, но толстокожесть Кэйи это никак не пробивает — он лениво глазеет на улицу, привалившись головой к прохладному окну.

Сайрус издаёт звук, полный скопившейся злости. Что-то подсказывает, если оставить их наедине, то совершенно точно один прикончит другого — без оружия, зубами перегрызут друг другу глотки.

— Мне показалось, — с хрипотцой отзывается помрачневший Сайрус, — или где-то собака лает?

— А ты такой на язык острый только с нами? Мне вот что-то помнится, — губы Кэйи трогает язвительный смешок, — что с мертвяками ты таким болтливым не был.

В зеркало заднего вида Дилюк улавливает, как Сайрус, гневно раздув ноздри, порывается схватить Кэйю — прямо за больное плечо, так услужливо подставленное, — но Джинн вовремя ловит его за руку и покачивает головой.

— Кэйа, — шипит Дилюк, — заткнись. Иначе клянусь — посажу тебя на цепь.

Кэйа низко посмеивается:

— А ты, смотрю, любишь-таки игры в удушение?

— Замолчите все! — грозно прикрикивает Джинн, а её голос действует ведром ледяной воды, выплеснутой прямо в лицо.

Только Кэйа тихо хмыкает себе под нос, будто вообще ничего не боится — просто плывёт по течению, специально пытаясь переплыть на ту сторону, где торчат острые камни. Он костяшкой указательного пальца протирает окно, запотевшее от собственного дыхания. Сквозь рваные разводы, границы которых медленно стираются и снова становятся плотнее, видно, как под тяжестью дождя к земле пригибается тонкая ветка.

— Мыться в такую погоду? Для чего? — цокает языком. — Заболеть и сдохнуть? Нет, если вы прям так хотите, то, пожалуйста, вперёд, — кивком головы указывает на озёрную гладь, идущую некрасивой рябью. — А я останусь тут.

Взгляд тоскливо падает на выключенную печку. Одна кнопка — и каждый вздохнет с облегчением, перестав мелко трястись, но это лишние траты бензина, который приходится тщательно беречь и следить почти за каждой каплей. Залить полный бак или хотя бы половину безумно тяжело даже при условии, что вокруг множество и множество брошенных машин. Было бы куда проще и легче, если бы топливо не приходило в негодность, становясь просто вонючей жижей. Пешком пересекать города и пустыри дорог тоже можно, но это слишком долго — постоянно нужно делать привалы и давать себе небольшую передышку.

Одна кнопка — и они, несмотря на умные слова Кэйи, могут пойти и смыть с себя грязь, пот и кровь. Но Дилюк предпочитает не включать, не давать всем отогреться, протягивая к маленьким решёткам озябшие руки.

Может, к утру дождь всё-таки прекратится.

Чуть поодаль, левее, возвышается небольшой двухэтажный дом. Деревянные стены, некогда выкрашенные в красивый белый, покрыты разводами и мховым налётом, неспешно поднимающимся от земли. Краска во многих местах вздувается буграми, лопается, облупляется. Разрушается. Покосившееся набок дерево, некогда бросающее симпатичную тень на крыльцо, теперь заваливается на треугольную крышу, обнимая её пышной листвой.

Какая-нибудь служебная постройка для охраны, вероятно. Они могли бы не ютиться в тесном салоне пикапа, а заночевать внутри этого небольшого дома, но какое-то внутреннее чутьё подсказывает Дилюку, что лучше остаться здесь. Прятаться, опять же, негде — и мертвецов, решивших нагрянуть погребающей неожиданностью, ничего не задержит, а пробираться через толпу заражённых — пойти на чистое самоубийство. На это готов только Кэйа.

Джинн зябко вздрагивает. Её кофейное худи хоть и достаточно тёплое, но тоже влажное после вылазки по городу и всё ещё не до конца просохшее. Дилюк бы отдал свою куртку, но Джинн излишне упрямится, не принимая такой помощи. Не хочет чувствовать себя уязвимой — только крепкий внутренний стержень, по сей день не позволяющий согнуться напополам переломанной фигурой.

Чернеющее небо непроглядно серое. Сквозь плотные тучи не видно ни юрких солнечных лучей, ни ярких красок уже отцветающего заката. Красного, как кровь в теле, терпкого и нескончаемо уродливого. Лучше мёртвая безликость, чем лишнее напоминание о скоротечности человеческой жизни. Дилюк тяжело проглатывает вязкий ком слюны, вставший поперёк горла; до конца света он никогда не задумывался о том, насколько человек хрупок.

Утром нужно ехать на вылазку, чтобы найти снаряжение, снова еду, лекарства. Пустые рюкзаки вызывают только сосущее чувство тревоги — склизкие змеи, зашевелившиеся где-то в животе. Дилюк невольно сжимает руки на руле сильнее, бездумно и отрешённо пялясь в лобовое стекло. Прямо на озеро, где из-за проносящегося ветра пляшут белые барашки. Совсем маленькие: тянутся мутностью пресной воды и друг в друге растворяются, чтобы с очередным порывом родиться вновь.

Заболеть в такую погоду действительно проще простого, а на руках нет даже самых банальных жаропонижающих или каких-то просроченных леденцов от кашля. Беглый взгляд на Кэйю: он надевает маску полной отрешённости, будто все эти земные проблемы его никак не касаются. Но по салону, погрузившемуся в стрекочущую тишину, раздаётся громкое урчание живота, а Кэйа с силой сжимает зубы и обхватывает себя поперёк тела здоровой рукой.

— Давайте сейчас просто поедим, — тряхнув головой, предлагает Дилюк. — А уже утром посмотрим, что делать дальше. Если дождь прекратится или хотя бы будет не так лить, то наконец помоемся.

— Нужна снаряга, — напоминает Джинн, вжикнув молнией на одном из рюкзаков.

— Да, заедем в сам Лос-Анджелес.

— Что, Аллея славы и Голливуд?

— И пляжи Малибу, — тихо вставляет своё слово Кэйа.

Дилюк фыркает.

Иронично: он ведь однажды очень хотел выкроить время и съездить в Малибу — погреться на солнце, послушать шум волн и пляжную суматоху.

— Что у нас по снаряге в приоритете?

— Хорошо бы огнестрел, — задумчиво перечисляет Джинн, — и таблетки. Еда, конечно, но это и так понятно. Можем порыскать в полицейских участках.

— Думаешь, что оружейные склады ещё не растащили? — спрашивает Сайрус, принимая из её рук консервный нож и первую жестяную банку.

— Во многих участках есть запасные точки, — со вздохом поясняет Кэйа. — Мы, например, держали заначку на случай всяких непредвиденных ситуаций, если к оружейке не будет доступа. Не утверждаю, что их не нашли, но я бы на всякий случай учёл такой вариант.

Джинн недоверчиво щурится. Обдумывает его слова и, кажется, тоже совсем неохотно соглашается, но вслух этого не произносит, оставляя повисшее молчание. Они ведь оба копы — знают эту систему изнутри вместе со всеми хитростями, к которым некогда приходилось прибегать. Вариантов при любом раскладе не сказать, что слишком много; нужно просто хвататься за любую нитку, способную привести к спасительной лазейке, а не отмахиваться, как от назойливого насекомого.

Главная проблема в том, что Кэйа — умный ублюдок и часто говорит по-настоящему дельные вещи, но доверия к нему нет ни у кого. Да, тут, может, и нет Бездны, но одни черти знают, что у Кэйи на уме. Слишком своенравный, слишком сам себе на уме. В корне непонятный — пытается оттолкнуть от себя всех, насадив на выпущенные из тела ледяные шипы, и одновременно с этим цепляется, как утопающий за спасательный круг.

Аромат тушёного мяса с силой бьёт по обонянию. Дилюк несильно покачивает в руке свою открытую банку, глядя, как небольшие кусочки маняще подрагивают от движения. На первый взгляд не протухло, на запах — он подносит консерву к носу — тоже всё в порядке, только слюна собирается во рту вязким комом. Он не ел более-менее нормально в самого попадания на базу Бездны, а там всё, что давали — собачий корм и немного воды, чтобы пленники не передохли, как мухи.

Сегодня просто повезло. С Джинн они часто находили совершенно испорченную еду; иногда ту же мохнатую плесень можно аккуратно срезать, оставив для себя нетронутый кусок, то же самое с гнилью — всё лучше, чем полное ничего. Частенько после таких перекусов болел живот — не очень сильно, но достаточно неприятно. Выбора всё равно нет — или это, или от голода загнуться.

Кэйа зажимает жестяную банку между острых коленей и, совсем не обращая ни на кого внимания, принимается за обе щёки уплетать свою порцию. Молча, но Дилюк знает, что он внимательно слушает каждое слово, вылетающее из чужих ртов. Подмечает и протягивает в своей голове дорожки от одного к другому, в любой момент готовый огрызнуться в ответ на острое словцо.

А дождь за окном даже не думает прекращаться.

Дилюк резко подскакивает на месте от чудовищного грохота, едва ли не прошивающего мощной вибрацией всё тело. Сердце испугано колотится внутри и рвётся наружу — сломать рёбра, порвать плоть. Он оторопело смотрит по сторонам, изо всех сил пытаясь сморгнуть сонливость, не позволяющую быстро понять, что происходит, а рука сама тянется к пистолету. Всё затихает, погружая в тягучую темноту, где едва можно что-либо разглядеть дальше своего носа.

Запоздало приходит мысль, что мертвецов нет — ни приторного разложения, ни голодных хрипов. Всего лишь тот же салон машины, в котором было решено провести сегодняшнюю ночь, погружённый в завывающую тишину.

Он проводит ладонью по лицу.

Небо над озером озаряет яркая и мимолётная вспышка, зависшая на секунды в невесомости кривой линией. Молния ловко рассекает воздух, ломает единое пространство, вгрызаясь острой и горячей стрелой, после которой остаётся незаметный дым. Чертовски красиво и пугающе — от осознания, что электрический заряд запросто может ударить и в пикап, и в дерево, стоящее совсем-совсем рядом, повалив его немалый вес на крышу автомобиля. Маленькие и тонкие веточки царапают плотно закрытые — заблокированные — двери, словно руки голодных заражённых. Тихий стук — тонкий, непостоянный, и шорох, вгрызающийся поднимающейся со дна тревогой.

Накатывает неприятное чувство запертости в крохотной коробке.

Дилюк никогда не боялся грозы. Наоборот, когда-то такая погода ему даже чем-то нравилась. Но сейчас, когда он слушает отдалённые раскаты грома, вновь появляется ощущение собственной маленькости перед силами, неподвластными человеческой руке. Они — всего лишь крошки, хрупкие, как горный хрусталь.

Может быть, людское время действительно подошло к концу.

Дождь — стена воды, сквозь которую едва-едва видно. Сильные иглы ожесточённо колотят по корпусу машины, будто пытаются наделать множество и множество дыр. Продырявить. Добраться до них — ещё живых, ещё пытающихся изо всех сил бороться.

— Утром будет проблемно выехать, — вдруг льётся тихий бархат с соседнего кресла. Слышится шорох и ёрзание, а после — снова задумчивая тишина. Кэйа ловко вырывает Дилюка из пучины собственных мыслей и липкой беспокойности, будто снова чувствует, когда нужно схватить за руку и выдернуть из-под толщи воды. Только в голове призрачные отзвуки прошлого: «слушай мой голос, дыши». — На улице настоящее месиво из грязи. Повезёт, если не увязнем. Тягач найдётся вряд ли.

Дилюк коротко вздрагивает. Голос Кэйи тихий — обесцвеченный шёпот. Безликий и напрочь лишённый прежнего яда, так и сочащегося с длинных змеиных клыков. Его лица не видно в темноте, только очертания, но отчего-то есть уверенность, что Кэйа сейчас хмурится и периодически сжимает зубы от жаркой пульсации в плече. Оно наверняка изматывающе ноет — так, во всяком случае, было в дождливые дни, когда они шли к Хендерсону.

Изо рта само собой вырывается:

— Не спишь и строишь свои козни?

Кэйа тяжело вздыхает.

— Предлагаешь ссать в бутылку?

Усталость. Не такая, когда готов валиться с ног от физического перенапряжения, а более глубокая, проросшая внутри непосильной ношей. Гром вновь сотрясает землю, будто приводит в движение земные плиты — раскалывает их звуком, вынуждая расходиться и друг о друга ударяться. Джинн укладывается Сайрусу на колени — никто из них не просыпается, словно на непонятном уровне чувствуют, что на улице всего лишь буйствует гроза.

Прохладно. Салон машины давно остывший и пропитанный сыростью извне, а свежесть скребётся по телу бегущими мурашками. Куртка не сильно спасает, сюда бы какой-нибудь плед — закутаться по нос в мягкую ткань, будто надевая на себя прочную-прочную защиту, через которую не пробьются ни всякие ночные монстры, ни заражённые.

— Что-то ты слишком сухой для того, кто выходил на улицу.

— А я выходил тогда, когда ливня такого не было. Прекращай меня подозревать, — делает паузу. — Мне-то всё равно, а вот твой дружочек Сайрус накручивается от любого чиха. И я тебя, Дилюк, предупреждаю сразу, — на мгновение кажется, будто его глубокие кобальтовые глаза опасно мерцают в глубокой темноте и бликуют потусторонним красным, — если он взбеленится, то и я стоять, сложа руки, не стану.

Снаружи вновь раздаётся сильный грохот, словно земная кора раскалывается от молнии, в неё попавшей. Расходится длинной, кривой трещиной, разламывает твёрдую материю — разрывает на части, и только мелкие камушки и пыль сыплются в черноту неизвестности.

Джинн что-то невнятно бурчит во сне, но не просыпается, только поворачивается на другой бок и снова затихает. Они остаются с Кэйей одни — бездумно пытаются разглядеть хоть что-то за пределами машинного стекла, по которому не переставая катятся водопады дождевой влаги.

— И я хотел проверить, — помолчав с минуту, снова нарушает тишину Кэйа, — нет ли причин дать дёру. Мертвякам глубоко всё равно на погоду, — серо посмеивается, — и на молнии, и на всё остальное. Гром для них не больше, чем раздражитель. Хрен знает, в какую сторону на звук попрут, а мне не хотелось бы проснуться в окружении гниющих морд. Если бы я хотел сбежать, — он, кажется, устало поворачивает голову и впивается взглядом в Дилюка, по чьему телу разбегается прохладная дрожь, — то я бы это сделал, а не возвращался снова в тачку.

Дилюк тускло хмыкает. У Кэйи было множество возможностей если не сбежать, то попытаться это сделать — или он просто усыпляет бдительность, чтобы все расслабились. Трюк стар, как мир, и до сих пор один из самых рабочих.

Но что творится в голове у Кэйи знает только сам Кэйа, не подпуская посторонних к своим мыслям. Он — двери, запертые на крепкие, железные замки. Хочется до отчаяния верить, что там, под всеми этими металлическими цепями и навесами, прячутся остатки привычной человечности, но Дилюк одёргивает себя — даёт мысленную затрещину такой силы, что в глазах пляшут цветастые огоньки. Верить безоговорочно можно Джинн, она человек, проверенный совместным путешествием и временем. А Кэйа эти зачатки самолично просрал.

Дилюк, может, тоже упрямый идиот, не желающий попытаться понять, почему так вышло. Они использовали друг друга — и это была договорённость с самого первого дня знакомства, когда сидели в темноте заброшенного тренажёрного зала и жевали чуть отсыревшую лапшу быстрого приготовления. В памяти ещё совсем свеж собственный ужас, когда вокруг — качающиеся решётчатые стены запертой клетки, перед глазами — голодные мертвецы, желающие поскорее разорвать его тело, а чуть выше, где здание базы, прямиком на подоконнике — Кэйа, безразлично держащий в руках стакан с алкоголем. Так может ли помощь в побеге искупить грешок предательства? Или предательством оно является только для Дилюка, так и не желающего слушать о том, что они живы только благодаря невиданному красноречию и дару убеждения Кэйи?

— Ты сказал, что тебе стоило больших сил убедить Эндзё в нашей полезности.

Кэйа мычит себе под нос.

— Ага, — вяло соглашается. — Ты всё выходил с ринга целым, а его это дико бесило. С Джинн ситуация похожа, но она немилость заслужила тем, что бойко отбивалась — кому-то из парней сломала нос, кому-то откусила палец. В общем, — он разваливается на кресле, придерживая предплечье, — мне пришлось прикрывать и ваши задницы, и свою. Думаешь, Эндзё меня не подозревал? Думаешь, я там катался, как сыр в масле? — заводится он, раздражённо зашипев. — Любой неправильный шаг — пуля в башку.

Может, не прям-таки катался, но был явно в чуть лучших условиях, чем все они, так или иначе обречённые на смерть. А сколько на базе ещё осталось людей, сидящих в других грузовых контейнерах? Сколько ещё людей будет скормлено мертвецам потехи ради? Одна надежда: если Эндзё мёртв, то Бездна там сама рассосётся без главного. Рано или поздно — точно рассосётся, перебив друг друга за право лидерства. Чёрт знает — и Дилюк даже вникать не хочет в эти проблемы; смогли сбежать — отлично. Сейчас нужно в первую очередь думать про другие заботы, которых слишком много наваливается на плечи и спину. Снаряжение ценно так же, как золотые слитки в старые времена, когда не приходилось отбиваться от оживших мертвецов. Потерять его — потерять свою жизнь, а найти новое не так уж и просто, когда всё везде вылизано.

Дождливая ночь навевает непонятную и особо болючую печаль. Будто вся та вода, что сейчас льётся с навзрыд ревущего неба, не только наполняет пятилитровые контейнера, но и начисто смывает всю злость. Усыпляет её, убаюкивает нежно-нежно, напевая раскатами грома колыбельную. Остаётся только безмерное море горечи. Некая потерянность — тоже серая и безликая. А злость придёт, вернётся с первыми лучами взошедшего солнца рано утром — и будет жгуче ворочаться под ложечкой.

Им всем нужно как-то научиться вместе сосуществовать, пока не заедут на территорию Сиэтла, иначе эти негативные эмоции сожрут — не оставят ни кусочка.

— Твоё плечо, — вдруг заостряет своё внимание Дилюк. — Ты сказал, что в Бездне тебе давали антибиотики. Значит, осматривали и рану.

Кэйа ещё раз задумчиво мычит.

— Неужели беспокоишься?

— Интересуюсь, чтобы ты случайно не сдох прямо в нашей машине.

— Там есть медик, — фыркает Кэйа минутой позже, хорошо обдумав свой ответ. — Ветеринар, — Дилюк не удерживается от довольно громкого смешка, вырвавшегося наружу. Охотничьего пса лечит пёсий врач — ужасно смешное стечение обстоятельств. — Лучше, чем совсем никого. Несмотря на повреждения, я всё равно иду на поправку, так что, будь спокоен, в машине не сдохну. Обломок доски вошёл достаточно глубоко и повредил связки.

В нормальное время ему бы, скорее всего, понадобилась операция — не только для того, чтобы зашить края раны. И долгое восстановление; только если в прошлом было на это время — месяц, два, три, — то сейчас нет ни дня. Без сторонней помощи Кэйа был бы уже мёртв.

Капля тревоги скатывается вниз по пищеводу.

— Забавно смотреть на то, — ещё немного помолчав, цыкает Кэйа, — как ты артачишься, но сам для себя знаешь, что я полезен.

Дилюк хмыкает:

— Ты о себе слишком хорошего мнения.

— Да ну? При желании ты давно мог меня прикончить. С той же лёгкостью, с какой я — сбежать. Но посмотри: мы оба до сих пор живые и сидим рядом. Поразительно, не так ли?

Есть ли смысл довозить его до Сиэтла и оставлять, если можно пристрелить в любой момент?

— Я просто не хочу марать о тебя руки.

И этот самый Сиэтл, понимают они оба, вполне возможно станет могилой Кэйи, если в очередной раз как-то по-змеиному не извернётся, не заползёт в маленькую щель, чтобы оправиться и зализать рану. Он может — Дилюк даже ни капли не будет удивлён. Возможно, Кэйа был прав, когда однажды примерил на себя тараканью живучесть.

— Конечно, — соглашается с подозрительной лёгкостью. Он хочет сказать что-то ещё, но проглатывает едва вырвавшиеся слова, а Дилюк не спешит узнавать, что же там такое должно быть. Очередная язвительная подколка, не иначе. — Весь Эл-Эй наверняка нашпингован блокпостами. Город большой, популярный, значит, ставили строгие пропускные системы.

— Намекаешь на...

— Ни на что я тебе не намекаю, — снова цыкает языком. — Предполагаю, что завтра придётся изрядно побегать. И хрен знает, получится ли заехать и выехать, может, придётся сначала объезжать, бросать тачку где-то у конечной точки и только от неё забираться в город. В Вегасе нам повезло, Бездна подчистила районы от мертвяков, а вот что ожидает здесь — сам думай.

Дилюк невесело хохочет.

— В тебе вдруг пропал весь суицидный запал?

— Ты мой суицидный запал не трогай, за своим лучше присмотри. Расхандрился.

— Я не хандрю, — упрямится Дилюк, — я просчитываю все варианты, чтобы никто не сдох.

Кэйа роняет в тишину, сотрясаемую вибрациями грома, громкий вздох.

— Благороден, смотрю, прям-таки настоящий рыцарь.

Во всём виновата ночь, безжалостно срывающая часть масок. Они падают и крошатся — откалываются куски и сквозь образовавшиеся дыры жидкостью сочится что-то совсем глубокое. Потаённые мысли или просто бред, рождённый уставшим, уставшим разумом.

Кэйа, несмотря на свои оборонительные шипы, чувствует то же самое.

Дождевая вода льёт с такой силой, что, вероятно всего, не смогут справиться даже дворники — сплошная стена, огромной силой барабанящая по корпусу.

Хочется огрызнуться, что это не благородство, это — врождённый кретинизм, но спорить с Кэйей сейчас хочется меньше всего на свете.

— Кэйа.

— Что? Заткнуться?

Дилюк фыркает:

— Именно.

И небо разрывает очередная яркая вспышка, сверкнувшая ослепительной мимолётностью.

Гроза стихла только к утру — к совсем раннему, когда небо только-только стало светлеть, знаменуя приход рассвета. Блаженная тишина, звенящая, когда округа больше не сотрясается от сильных ударов грома — не вибрирует земля, не жалит хрупкое человеческое тело отсветами молний.

Дилюк не помнит, когда смог забыться беспокойным сном; он открыл глаза только из-за звуков очередной ругани, доносившейся с улицы словно из-под непроницаемой толщи воды. Кэйа, стоя недалеко от озера, вяло, но метко отражал волчьи нападки Сайруса, завязывая новый конфликт крепким морским узлом.

Головокружительная свежесть, пробирающаяся под лёгкие слои одежды; воздух чистый, ещё совсем будто бы заряженный потрескивающим электричеством. Только вода в озере, которое должно быть ужасно чистым и голубым, — мутная, грязная из-за поднявшегося со дна песка. Слишком опасно, чтобы лезть целиком в воду — чёрт знает, кто мог быть там, принесённый ветром и небольшой разразившейся бурей. В лужах мыться и то проще: они не такие глубокие, чтобы не заметить заражённую тушу.

Он остановил Джинн, решившую всё-таки искупаться; было в самом начале у Дилюка что-то похожее, иначе не стал бы зря переживать и прыгнул в озёрную муть первым. В самом начале — спустя несколько месяцев после того, как пришлось бежать из эвакуационного лагеря, Дилюк приехал к небольшому водоёму — совершенно потерянный, испуганный и не знающий, куда податься дальше. Он считал, что по-быстрому окунётся, освежится и смоет с себя всю грязь, только совсем не рассчитал, что один из мертвецов, когда-то уже успевших упасть в воду, зацепится за водоросли. Всплыть, может, не сможет, а вот ловко схватить за обнажённую ногу свежее мясо, само полезшее в рот — с лёгкостью.

То, что его тогда не укусили, — точно помощь свыше.

Лос-Анджелес — бетонные лабиринты со множеством, множеством тупиков. Им пришлось объезжать вкруговую весь город, чтобы оставить автомобиль у очередного брошенного блокпоста, чьё предназначение теперь только преграждать дорогу и ужасно, ужасно мешаться. Люди, возводя их, и впрямь не думали, что не смогут одолеть страшный вирус.

Добраться до центра города на колёсах, где основное скопление магазинов, возможным не представляется. Только пешком, находя новые и новые лазейки, в которые можно пролезть.

Сырость.

Длинный подземный коридор кажется бесконечной змеёй, у которой нет ни начала, ни конца. Поглощающая чернота — только тускловатые кольца света от фонариков бегло прыгают в разные стороны. Откуда-то капает, как из сломанного крана — тихо, но ужасно раздражающе. Дождевая влага после прошедшей ночи ловко просачивается внутрь и, скопившись на потолке, упругими сосульками тянется вниз — срывается водой, образующей неравномерные лужицы. Жёлтый свет бросает яркие блики, отражающиеся в гладкой поверхности, из минуты в минуту идущей слабой рябью.

Шаги превращаются в эхо, разносясь тревожными шорохами по пустому пространству округлых ходов. Будто норы, прорытые животными под землёй, а они — хищники, желающие поймать и навредить. Запах не такой острый, как был те же пять лет назад, когда человеческая деятельность на поверхности во всю кипела, но всё равно ощутимый и ужасно неприятный. Тяжёлые газы — и плесень, и мерзкая затхлость пространства, не знающего толком, что такое свежий воздух. Вентиляция давно не работает, как и трубы, тянущиеся вдоль стен. Они выпирают венами, по которым больше ничего не циркулирует; слоя грязи и пыли на гладкой поверхности будто земля, которой припорошено очередное тело.

Чуть в стороне что-то лежит. Дилюк сводит фонарик на крошечную кочку — всматривается, нахмурившись, но Кэйа опережает:

— Молодец, ты нашёл дохлую крысу.

Маленький приоткрытый рот и замершие в трупном окоченении лапки. Признаков разложения ещё нет или их совсем плохо видно — мохнатая тварюга умерла совсем недавно.

— Но она целая, — тихо прокашливается в кулак Джинн, обернувшись на неожиданную находку. — Было бы хуже, если бы крысу погрызли. Значит, мы можем двигаться дальше.

— Нужно поглядывать по углам, — морщится Сайрус, — может, она тут не одна такая.

— Боишься маленького грызуна? — фыркает Кэйа.

— Чем быстрее найдём выход, тем лучше, — Джинн поправляет волосы, собранные чёрной резинкой в хвост.

Но губы Сайруса режет усмешка:

— Почему бы кое-кому не воспользоваться нюхом?

Дилюку даже видеть не нужно, чтобы знать, как Кэйа в этот самым момент закатывает глаза и едва удерживается, чтобы не высказать всё, что нелицеприятными словами крутится в голове. Хочется просто рявкнуть на них обоих — сказать, что сейчас совсем не время, чтобы пререкаться друг с другом. На поверхности ругаться куда проще: там хотя бы больше открытого и понятного пространства, чем здесь. Канализация не вызывает совершенно никакого доверия — только клокочущее внутри беспокойство и просыпающуюся тревогу.

Коридоры одинаковые — пути, пролегающие под большим городом; нет ни каких-либо карт, ни других обозначений. Они идут наугад, в уме прокладывая примерную дорогу. Нужно всего лишь пересечь улицу, которую делит надвое блокпост. Вылезти с другой стороны, будто мыши, глупо забирающиеся в клетку-ловушку.

Две медали одного решения: лезть практически с голыми руками в такое место, как центр Лос-Анджелеса, — суицидно, но и продолжать дорогу с такими же практически пустыми руками — тоже.

Если суждено помереть, то, значит, от этого не убежать. Во всяком случае, Дилюк уверен, что сдохнуть лучше при попытке выжить, чем просто покорно ждать, пока костлявая приберёт к рукам.

Всё сливается до неотличимого. Они преодолевают ещё несколько поворотов, боясь свернуть — и увидеть заражённых, но встречает только нескончаемая темнота. Даже крыс больше нет: то ли они все давно передохли, то ли выползли из родных хором на безлюдные улицы ради поиска еды.

Прямую спину покалывает мерзкое чувство чего-то, истошно вопящее на ухо. Дилюк невольно напрягается, привыкший доверять своей интуиции.

Шорохи паразитами забираются под кожу; он до красноты чешет запястье. Сайрус шумно принюхивается и вертит головой по сторонам; запах — аммиак и едва уловимая приторность. Разложение — слишком знакомое, чтобы перепутать с чем-то ещё. Джинн, уловив тревожный ход мыслей Дилюка, на мгновение оборачивается через плечо. Они переглядываются друг с другом — в её глазах синим пламенем полыхает непоколебимая решимость выбраться отсюда, а тонкая рука тянется к самому простому кухонному ножу.

Канализационные газы перебивают гнилостность, плотным облаком появившуюся вокруг, и от этого сердце принимается биться чаще.

— Смотрите, — шепчет Кэйа, кивнув вперёд. Дилюк направляет фонарик в указанном направлении, а кольцо света падает аккурат на тучное, раздувшееся тело, мёртво привалившееся к стене. — Запашок, кажется, от этого дружочка.

— Узкий проход, — оценивает Сайрус, — обойти тело не получится, только переступать.

— А другая дорога? — Джинн, идущая впереди их небольшой колонны, заметно сбавляет шаг; медленно крадётся, не сводя пристального взгляда с мертвеца. Боевая готовность к сражению — к тому, чтобы сразу вонзить в обмягчевшую от гниения башку, если туша подаст хоть малейший признак, что сейчас очнётся.

Сайрус несколько мгновений молчит, и его опережает Кэйа:

— Не выйдет, — отрезает, — в нужную сторону ведут два тоннеля. Этот, куда мы зашли, и соседний, но там, если кто-то не обратил внимания, решётка.

Запертая — только сердцевину замка выдрать целиком, смять из ниоткуда появившейся суперсилой, а затем быстро юркнуть в очередной проход.

Однако впереди всего лишь одинокое тело: зрелище настолько уже обыденное и привычное, что начинает тошнить.

Они, опасаясь, приближаются ближе, сводя два фонарика на мертвеце. Слишком опухшее, словно в любое мгновение взорвётся, орошая всё вокруг холодной кровью и кишками; такое, что с первого взгляда нельзя сказать причину смерти. Не видно — всё вздутое, как шар, накачанный гелием, а по бетонной поверхности пола расползаются ещё совсем сырые разводы от естественных жидкостей, вытекающих наружу.

Противно. Кэйа недалеко от трупа постукивает рукоятью раскладного ножа по стене. Гулкий звук вибрацией прокатывается вдоль всего коридора — мчится в темноту, как некогда электричество по проводам, убегает и исчезает, растворившись. Тело не шевелится — на тёмных волосах виднеется запечённая кровь, склеившая сосульками отросшие пряди, грязно доходящие до самых скул. Кэйа стучит ещё раз — чуть громче, настойчивее, будто действительно хочет пробудить очередного монстра, ведомого ненасытностью.

— Можно идти, — шёпотом выдыхает Джинн. Она аккуратно переступает через отёкшие ноги, оказываясь на другой стороне. За ней прыгают Кэйа и Сайрус, оставляя Дилюка в холодной сырости, где за спиной нет ничего, кроме чёрной пустоты. Прямо такой же, какая дырой зияет в глубоко в груди — обливается фантомной кровью и никак не затягивается, снова и снова растревоженное мыслями-кинжалами.

Его кое-что беспокоит. Это странно: кто этот человек и как тут оказался? Если допустить, что он сам вышиб себе мозги, а потом кто-то смекливый пробегал по канализационным ходам и прибрал к рукам оружие, то тело всё равно должно лежать несколько иначе. Может, Дилюк хмыкает, он излишне сильно пытается к чему-то придраться. Выпустить наконец злость, бултыхающуюся внутри себя самого. Мертвецу, судя по всему, точно есть несколько дней, за такой срок уже вполне можно обратиться.

Или всё куда проще и этого человека кто-то убил. Разбил голову, повредив сразу мозг настолько, что нейроны не могут вновь друг с другом соединиться, поднимая неповоротливую, прожорливую и тупую тушу.

Дилюк мотает головой, пытаясь отогнать ворох ненужных мыслей. Голова чуть кружится из-за едкого аромата, от которого в уголках глаз против воли выступает влага; он нечаянно запинается о мертвеца — сдавленно ругается себе под нос, наступив на чужое бедро, чьи мягкие ткани неприятно вдавливаются внутрь, будто сдувшийся матрас.

Он совсем не замечает, как разбухшие пальцы дёргаются в судороге, а челюсть приходит в движение, тихо-тихо клацнув зубами. Всё тонет в какофонии шагов, эхом разбивающихся о толстые стены.

Рука — лапа — с силой хватает за щиколотку и сжимает крепко пальцы, потянув на себя. Дилюк резко — крупно — вздрагивает, оборачивается, но не успевает ничего сделать; падение с высоты собственного роста обжигает рёбра яркой вспышкой, словно взорвавшаяся ослепительной яркостью звезда. Сердце заходится чудовищным стуком, грохочет в груди, ядом впрыскивая в кровь адреналин — Дилюк широко распахивает глаза, пытаясь дотянуться до ножа, выпавшего в нечаянности из руки при падении.

Заражённый оживает — шевелится всё более активно, раскрывает пасть, из которой сочится гнилостный смрад и тонкая кровавая струя. Гортанный рык прокатывается по нервам с дребезжанием перетянутой струны.

Дилюк пытается отпихнуть от себя тварь, но она хватается за ногу ещё сильнее, не позволяя вырваться. Давит пальцами на джинсы, словно хочет вдавить ногти в целую кожу и оставить царапины-полумесяцы, сквозь которые вирус найдёт лазейку в непрочной человеческой броне. Второй ногой Дилюк упирается мертвецу в голову, удерживая на небольшом расстоянии от своей плоти, ароматной для заражённого носа — кроссовка предательски соскальзывает с чужого лба, рвёт мягкие ткани, обнажая склизкие мышцы.

Чёрт, чёрт, чёрт!

Где-то позади — за спиной, прижатой к холодному бетону — раздаются хрипы. Они остро вгрызаются в слух, вынуждая напрячься ещё сильнее. Вторят друг другу — оживают, готовые нести новую волну смерти и разрушения.

Сайрус одним прыжком оказывается рядом. Он с силой хватает заражённого за грязные патлы, поднимая его башку и невольно заглядывая в заплывшие белые глаза, а затем рывком вонзает длинное лезвие, блеснувшее в полутьме, под подбородок. Мертвец затихает, обрушиваясь мёртвым грузом; расцепляет наконец стальную хватку. Дилюк резво подскакивает на ноги, но дышит суматошно, загнанно — глазами беспорядочно шарит по углам, будто тут появится магическим способом дверь, ведущая прямиком на свободу. Туда, где хотя бы можно скрыться.

— Ты в норме? — достав из чужой головы свой нож, Сайрус отпинывает грузно завалившееся тело, под которым стремительно начинает растекаться тёмно-красная лужа. — Не укусили?

Дилюк сглатывает.

— Нет, — отрицает, — спасибо.

— Нужно уходить, — нервно вмешивается Джинн. Хрипов становится больше и больше, они сливаются друг с другом, множатся и множатся, заполняют собой всё. Только вокруг — бесконечное эхо, не позволяющее ни оценить, сколько заражённых в тоннелях, ни узнать, где они бездумно толпятся. Рычание — голодное, громкое. Предупреждающее, что охота начата.

— Единственный вариант двигаться — вперёд, — пожимает плечами Кэйа, направляя фонарик в нужную сторону. — Из тех тоннелей сзади тоже, кажется, идёт звук.

Но он везде — со всех сторон, замыкается кольцом и ловит, сужается, обматывая затрещавшие рёбра железными цепями. Пойти назад — попасть к мертвецам, пойти вперёд — тоже. Видимо, звука шагов было недостаточно, чтобы пробудить их, а вот постукивания по стене и дальнейшей возни — вполне.

Чёрт!

На языке появляются новые и новые ругательства.

Перед глазами мелькают чёрные мушки — будто пошатывающиеся силуэты, бредущие точно на них.

Страх — липкий. Крепкие путы.

Нужно сматываться.

Вновь зажав нож, поднятый с пола, в руке, Дилюк тихо, но уверенно командует:

— Давайте дальше. Заражённые есть не во всех тоннелях, попробуем найти безопасные.

— Это игра вслепую, — тыкает носом Сайрус.

— Это игра вслепую, — неохотно соглашается Дилюк, проводя языком по потрескавшимся и пересохшим губам. — Но так у нас хотя бы есть какой-то шанс. Если останемся или вернёмся, то точно сожрут.

Время поджимает — и гортанные рыки становятся громче. Ближе. Неминуемая волна, стремительно надвигающаяся — она готовится мощно обрушиться на голову, пригвождая к земле без шанса двинуться или сбежать, а после — вгрызётся в ещё живое тело, разрывая по частям.

— Уходим! — Джинн, переглянувшись с хмурым Кэйей, хватает Дилюка за запястье. Несильно тормошит, силится растолкать и сдвинуть с места. — Уходим, быстрее!

Удобнее перехватывая нож, Дилюк думает только об одном:

Как им, слепым мышам, выбраться — как выбраться, когда дороги назад больше нет, а впереди — голодные и разъярённые мертвецы.