— Сэмьюэль Уитвики, немедленно открывай, — женский голос звучал, как сквозь толщу воды, пробираясь под защитный белый шум моих мыслей.
Хоть нас и отделяли друг от друга дверь в туалет и моё нежелание, чёртово бессилие подняться с места и оторваться от холодного унитаза и плитки, что из-за своей температуры казались до безумия привлекательными.
Язык не поворачивался сказать в ответ ни слова против, не то что пару ласковых, а то, если хорошо подумать и собрать мозги в кучку, сказать уже о том, что всë в порядке.
Собственно, ничего в порядке не было.
Воспалëнные глаза медленно слипались. Сознание медленно, но верно утекало, как песок сквозь пальцы, впоследствии улетая к чëрту на куличики вместе со старательно взращиваемым равнодушием к внеплановым ситуациям.
Никуда не хочу. Только спать… Возможно, даже поселиться здесь, вблизи с холодным и белым фаянсом.
Этот сон наяву, или явь во сне, навряд ли завершатся…
От чего-то внутри я обречëнно осознавала, что это вообще не закончится.
Никогда.
— Сэм, — женский голос за дверью звучит настойчивей и жалобней, взывая к… совести?
А, плевать. Я не Сэм. И уж точно не совесть. Что мне дело до посторонних?
И у меня нет матери, которая бы играла, как скрипач-виртуоз, на нервных струнах моей души, от чего казалось, что та была виолончелью.
Больше нет.
Громоздкой и неповоротливой, но её всегда можно было разыграть на эмоции.
Есть только чëртова реальность, которая забрала у меня всех родных и заодно мать-манипуляторшу, которую зачастую интересовало лишь еë будущее, где я должна была быть непременно рядом, выполняя каждую их с отцом прихоть до самого конца, всегда с ними, но никогда сама и как отдельная личность…
Ну, ты получила то, чего хотела. Так что тебе ещё надо!
Хотела, да не так. Совершенно не так. Не здесь, начиная всё с нуля. Ведь доказывать что-то теперь попросту некому.
Их не было.
Меня больше не было.
И всё, что было, осталось там, в памяти. Очень близко и так далеко одновременно.
Даже если они не были теми, с кем бы хотелось продолжить близкое общение. По крайней мере, до той поры, пока оно раз и навсегда не станет тленом, оставшись лишь в моей памяти, и уйдёт вместе со мной в могилу.
Какого-то черта всё, что должно было остаться там, там не осталось. Продолжая вспоминаться здесь вместе со мной.
С ними можно было видеться в оговоренные сроки, по делу или по праздникам, но никак не жить под одной крышей с вероятностью в девяносто девять процентов впечататься в личное пространство друг друга, нарушая психические границы, ведущие к краху, казалось бы, идеального плана о сохранении хороших отношений, сведя конфликты к минимуму. Только не всегда получалось — слишком много факторов риска, ведущих к провалу.
И всё ради безболезненных воспоминаний, из-за которых приходилось держать планку ровных отношений с родителями, как с добрыми друзьями, которые в любой момент могут исчезнуть, как и память о семье. Именно те короткие встречи были ценны не меньше, чем целенаправленно встраиваемые границы дозволенного в отношении домашних ко мне и наоборот, что зачастую воспринималось как равнодушие. Не с их, а с моей стороны.
Как говорится, проблемы индейцев шерифа не волнуют.
Стук продолжился, отрывая от воспоминаний о прошлом, в котором теперь нет смысла.
— Да иду я, иду, — жалко, что это говорит не она. Не их дочь. Тогда было бы приятно наблюдать за этим цирком, разведённым всего одним человеком вокруг другого. А вот быть этим другим мне не нравилось.
Весь смысл забрало настоящее…
Голос хрипит, едва слышно вылетая сиплым воздухом из лёгких, садня обожжённую желудочным соком глотку.
Та болит так, будто горло затянуто язвами и гноем во время ангины. Из-за стянутых гланд было больно сглатывать, хотя было бы ещё что глотать.
Сама же слышу голос, ни разу не мой, причмокивая сухими губами, скорее всего, только из-за того, что каждая мысль отдаётся тупой пульсацией в висках. Буквально ощущая, как внутри черепной коробки шевелятся шестерёнки. Ненавижу мигрень…
Почему она преследует меня всякий раз, стоит открыть глаза, покуда тело, в котором я нахожусь, хоть капельку, но может дышать?
Во рту стоит кислый сушняк, и мне совершенно непонятно, куда подевалась влага. Хотя не хочу знать, это мне не нужно. Мне ничего не нужно, больше, кроме своего прошлого, что когда-то было настоящим.
Это были мои родители! Моя семья…
Какой бы она ни была, как бы далека не казалась от той, о которой я мечтала, если бы люди в ней были чуточку добрее по отношению не только к другим детям, не к чужим, а ко мне, как когда-то давно, но она была моей. Моей семьёй, с которой я порой просто не знала, что делать.
Я бы виделась с ними. Редко, но виделась же? Навещала, так ведь?..
Истерика накатывает внезапно с учащëнным сердцебиением и сбитым дыханием. Да, это всë нервы. Нужно быть более сдержанной…
Сдержанной…
Кривая линия из чужих губ обречëнно ломается на лице, которое я даже не знаю, и…
Не хочу знать, как она выглядит.
Оно не моё. Даже если я не хочу, я буду ломать драму и говорить, как есть.
Оно не будет моим, даже если я привыкну. Даже если эта девчонка, в чëм теле я оказалась, внезапно вернëтся, а я лишь окажусь Альтером, созданным подсознанием для выруливания ситуации в момент отсутствия Хоста.
Что ж, если второе предположение действительно верно, то это было самой недальновидной реакцией этого организма.
Не думаю, что этому телу будет лучше от того, что здесь оказалась я.
На её месте. И в их жизнях. Хотя об этом навряд ли когда-нибудь узнают…
В любом случае, нужно быть реалистом. И этот самый реализм говорил о том, что вернуться не получится. И то, что случилось, не исправить…
«…никогда».
К горлу подкатывает ком из недосказанных обид, глаза предательски колет, из носа течёт вода. И это отнюдь не похоже на тошноту. Желудок молчит и не подаëт каких-либо признаков жизни — эта часть органов сейчас вне зоны действия сети.
В голове лишь сплошной поток.
Не думать. Не думать. Не думать.
Не чувствуй.
Веки обожгло жаром.
Их больше нет.
Меня нет. Но есть это чëртово тело и…
Есть родители Сэм, которые беспокоятся о своей дочери.
Это капало на воспалённые мозги, накладывая на разрозненные мысли о своих родных переживания о совершенно чужих людях, о чужой жизни, а о моей — ничего.
Теперь — ничего.
Если бы не боль, то истерический смех разорвал бы мою глотку. Но кроме надрывного свиста, из моих легких ничего не вышло. Ведь человека с таким же именем, с такой же историей, с такими же чувствами — больше не существует.
И это било по восприятию, насилуя и без того расшатанные нервы, до недавнего пребывающие в неком подобии стазиса…
И, как бы когда-то сказала моя родная мать, раньше, чем я осознала себя, мной овладела совесть.
И это бесило.
Стук чужих ног стал громче, псина подала звонкий лай, но стук лап о ламинат не было слышно.
Я слышала всë: от вздоха до вздоха, как чирикали за окном птицы, как по утрам чужая для меня собаченция скреблась на кухне и с голодухи кусала хозяев за пятки; и свои мысли — себя…
Которой, по существу, должно быть глубоко фиолетово на всë и всех вокруг.
Я не Сэм.
Которой нет.
И никогда ей не буду.
До которой невозможно дозваться.
Подогнув под себя ноги, опираюсь руками о холодную стенку, через силу вдыхаю в обожжённые молоком лёгкие кисловатый воздух, криво пытаясь подняться на свои двое. Получается не очень, но мне всё равно. Во рту всё ещё тухнет кислятина, а глотка сожжена рвотой и желчью — долбанные сухие завтраки. Глаза затягивает, веки чешутся, лицо мокрое от пролитых слёз.
На секунду где-то на задворках мелькает осознание, что к чему. И почему лицо горит огнём, причём отнюдь не от подскочившего давления.
Я плакала?
Это элементарно, Ватсон.
Но мне всё ещё по фиг, или я хочу, чтобы так и было... По сравнению с настоящим мои душевные терзания — ничто. И новые родственники уже подняли гвалт по поводу моих недавних выкрутасов.
Надо выходить.
Раз-два, почувствовать напряжение в мышцах, подняться, резко шагнуть в сторону раковины, чтобы от поспешных движений почувствовать, как тело ведёт в сторону. Поймать равновесие, в последний момент упершись двумя руками в края раковины, — пока сидела на коленках, затекли голени и ступни, — снести при этом мыльницу с белым куском туалетного мыла и стаканчик с какими-то приблудами, вроде как зубные щётки и одноразовые станки.
Нащупав краник, снова включаю воду, ополаскивая рот, горло, на этот раз непонимающее, то ли ему хорошо, то ли ему плохо, даже если знаю, что это временный эффект и скоро я снова взвою. Но уже не от душевной боли, а от физической. Хотя вряд ли на это будет время...
Стараюсь делать всё как можно более шумно, так как сомневаюсь, что меня и мое обещание выйти действительно услышали и никакого балагана с пожаркой, скорой и полицией не будет.
Ох, Сэм-Сэм, какая же ты всë-таки развалина…