На крыльях несется в бездну пророчество

Свое пророчество он принес на кончиках пальцев, в быстрых взглядах и в том, как закусил губу, запутал его в своих волосах, доходящих до пупа, спрятал до лучших времён. Кэйа этого не заметил, когда за его стол, к нему, поддатому, сонному и совершенно счастливому, подошли и со скрипом отодвинули тяповатый стул.

— Возьми меня к себе. 

Он поднял глаза. Перед ним сел юноша. Он знал его, точнее сказать, узнал: такого в таверне, полной прощелыг и пьяниц, невозможно не заметить, и дело даже не в его длинных кудрях, которые он собрал в хвост и которые казались, вбирая в себя свет со всей забегаловки, ярче горевшего в углу камина. Дело в нем самом, в том, как он держал себя, как выглядел. Как от него пахло. Какие слова он выбирал, чтобы с кем-то говорить — Кэйа не слышал, но читать по губам он умел. У него было чистое лицо, без синяков, без спитой припухлости, были ясные карие глаза. Он не шатался, а самое главное — он не пах морем. В отличие от Кэйи, успевшего то облокотиться о стол, то откинуться на стул, он сидел ровно и с удивительной силы терпением ждал ответа на свою просьбу.

Кэйа наконец собрался. Пальцы его крутили без интереса пустую кружку, когда он пренебрежительно пожал плечом и посмотрел наконец-то ему в лицо.

— Куда тебя брать?

— На корабль. Ты же капитан, верно?

Кэйа хмыкнул, потянулся к треуголке, которая сидела третьей за их круглым столом. У треуголки под старой льняной лентой было воткнуто соколиное перо, обмотанное бусинами. Юноша тоже посмотрел на неё. 

— Ну, капитан, — вместе с выдохом прожевал он.

— И ты тот капитан, — терпеливо вещал юноша, и только его руки, терзавшие заусенцы на пальцах, выдавали его беспокойство. — Который вчера спьяну пообещал рыбакам отправиться к Дьяволовой Впадине и одолеть монстра.

— Хм, действительно так. 

— Я хочу отправиться с тобой.

— О, как, — Кэйа поднял руку, прося хозяйку подойти и обновить ему его кружку. Только когда пена снова стала переливаться через край, и он сдул ее и сделал пару глотков, капитан снова поднял глаза на юношу. — Зачем тебе это? Дьяволова Впадина так называется неспроста, и монстр, который с недавних пор там объявился, тоже не напоминает, по рассказам выживших рыбаков, красавицу-русалку.

Юноша улыбнулся, и что-то в этой улыбке страшно понравилось капитану. Она была острая, наглая, случайно показался небольшой выпирающий клык. Это не была улыбка наивного мальчишки, который только-только выбрался из-под материнской юбки и жаждал приключений. Несомненно, сидящий перед ним человек чего-то жаждал; но жаждал он алчно, прекрасно зная, чего хочет. 

— «Оно может поглотить гору и выпить море, и человек для него — не больше, чем мелкая рыбешка для человека. Рот его — как грот, а зубы как ножи, и идут они к самым его кишкам рядами, так, как королевское войско встаёт перед дворцовыми сводами, приветствуя своего короля. Тело его протягивается через весь океан, а когти на лапах столь острые, что громоздкие корабли ломаются под ними, словно ветки из старой метлы». Так звучит пророчество. Я знаю, что эта тварь не выглядит, как русалка.

Его голос был мягок и быстр; он знал это пророчество до единого слова, и в этом капитан увидел в нем родственную душу. Он улыбнулся. 

— А как заканчивается пророчество ты знаешь? 

Юноша прочистил горло. Кэйа протянул ему кружку, но он отказался.

— «Конец настанет нашему миру, когда появится Дьяволова Глоть, и лишь птице будет под силу низвергнуть ее обратно в ее пучины». Вчера перед кметами ты кричал, что поплывешь к Дьяволовой Впадине.

Кэйа гордо усмехнулся. В груди его вновь забурлила горячая пылкая гордость, от довольства он закусил губу и вновь бросил взгляд на свою шляпу. Туда же устремил свои глаза и его собеседник.

— Видишь перо? Кметы прозвали меня Соколиным Капитаном. Потому что в море я первым замечу самую мелкую точку, и самый мелкий остров не укроется от моего взгляда. Я — та птица, которую они ищут. Я убью зверя.

Незнакомец хищно смотрел ему в глаза.

— Я хочу отправиться с тобой. 

Кэйа громко, даже театрально усмехнулся. Он снова облокотился о стул и сложил руки на груди, сжал пальцами свой камзол и гордо осмотрел юношу с ног до головы. 

— У меня уже есть команда.

— Я тебе пригожусь. 

— Да ты что? И что ты умеешь делать?

— Все, что нужно, то и умею. 

Он гулко рассмеялся, задрав голову, и смех его прокатился по таверне, но даже это не смутило его собеседника. Ему не удалось пристыдить его, не удалось сбить спесь с этого ровного лица, как пару минут назад он сбил пену со своей кружки. Кэйа хмыкнул и наклонился к столу. 

— На один раз, капитан, — еще раз произнес он. — На один раз. Дай посмотреть на Дьяволову Глоть, ни один рыбак не соглашается отвести меня к ней! Тебе даже не придется кормить меня: я сам возьму с собой сухари и воду. А если боишься, что займу много места, так я буду спать под открытым небом. 

Жадность, с которой он упрашивал его, приводила Кэйю в восторг. Он уже принял решение, посчитав, что ничего плохого не случится, но не спешил давать ответ. С лисьим прищуром он посмотрел на него, дикого чужака в льняной рубашке с бесцветным белым шнурком, и спросил:

— А зовут-то тебя как?

И юноша, поняв, увидев, прочитав: твоя взяла, тоже улыбнулся ему. 

— Зови меня Дилюк. 

***

Дилюк соврал ему. 

Капитану следовало этого ожидать, и он ожидал, но даже то, что его обманули, несильно разозлило его. Злился он лишь на наглость и уверенность, из-за которых совершенно не заметил, что юноша, просивший взять его в плаванье, ни разу не видел вживую ни одного корабля. 

Его невозможно было ни погнать на работу, ни наказать, привязав к мачте или заперев в трюме: весь день Дилюк стоял у борта, держась за живот, и, совершенно зеленый, только и делал, что кормил рыб. Морская болезнь сделала его необычайно щедрым человеком и вызывала жалость у команды, которая, хоть и не понимала спонтанного решения своего капитана, беспрекословно слушалась его. 

Кэйа же старался не обращать на него внимание. Быстро привыкнув, что толку от новоявленного попутчика нет никакого, он весь погрузился в мечты о сраженном монстре и денно и нощно продумывал план атаки, то, как его маленький кораблик справится с огромными когтями и рядами зубов. 

У него было пророчество, и оно, древнее, сотканное золотыми нитями древних кудесниц, дарило ему совершенно бестолковую, совершенно детскую и смешную веру в хороший исход. Разве может птица, будь она самой большой птицей человеческого мира, одолеть монстра? Есть ли у нее разум и силы, чтобы, добравшись до центра моря, броситься камнем вниз и истерзать, расцарапать, выклевать ему глаза? Нет, нет. Значит, нужен человек, которого величают птицей. Кто, как не Соколиный Капитан, подходит на эту роль? Так рассуждал Кэйа, и никто не мог поспорить с ним. А потому, раз он прав, раз исход уже известен, зачем ему волноваться пуще обычного?

Когда в вечернем зареве капитан спустился с порта со штурвалом, чтобы перед сном удостовериться в готовности его корабля принять бой, Дилюк все так же стоял у борта и напряженно вглядывался в морскую пучину. Он был хмур, напряженно поджимал губы, и Кэйа, не зная, вызвано ли его беспокойство страхом от предстоящего дня или же тошнотой, улыбнулся и облокотился рядом о тяжелые доски. 

— Боишься? — спросил он напрямую. Хмурый Дилюк прикрыл глаза.

Он действительно почти не создавал им проблем, даром, что оказался совершенно бесполезным матросом там, где свободные руки всегда были нужны. Кэйа ядовито отмечал, что хоть в том, что лишнего рта он им не оставит, Дилюк ему не соврал, и даже на щедро предложенный гамак он отрицательно качал головой, предпочтя ему звезды и ночной бриз. «Ты, верно, совсем дурак, если днем тебя рвет от качки, а ночью ты все равно упрямишься и выходишь на палубу», говорил ему Кэйа. Дилюк отвечал, хмурясь точно так же, как хмурился в эту ночь, что так он окажется, в случае чего, ближе к морю. И сможет, если станет совсем невыносимо, утопиться. Капитан шутку не оценил. 

— Если бы боялся, то не пошел бы на корабль, — тихо ответил он. Сгорбленный и потный, он совсем не напоминал того бойкого юношу, который подошел к нему в корчме. И все же, он сохранил в себе остатки мира, из которого явился на берег моря, мира чужого, далекого, где наверняка нет парусов и реек, не бегают матросы, а легенды не ищут сокровища в самом центре морского дна. Кэйа, не видя смысла в том, чтобы в очередной раз отчитывать его за ложь или недальновидность, выдохнул в мертвое ночное зарево:

— А ты откуда такой вообще взялся?

И Дилюк ответил, не поворачивая к нему головы:

— Из Мондштадта.

— Из Мондштадта?! — присвистнул капитан. — Далеко же тебя занесло! Ты из города, верно?

— У леса живу, с отцом. 

— А что в море-то забыл, раз, считай, лесной?

— Любопытно стало, вот, что. — Дилюк говорил свободно, но Кэйа все равно услышал недовольство в его голосе. — Я путешествовал, услыхал о пророчестве. Решил подробнее узнать. А потом тебя встретил. Ну, мне-то все равно, кто меня сюда отвезет…

— Какой, — фыркнул капитан, — ты все-таки наивный. Просил рыбаков тебя подбросить, так они же зверя как огня боятся, даром, что он на дне морском сидит. Или что, не веришь в пророчество? 

— Верю. Только вот ты на птицу похож разве что одним пером, и то не твое оно, а из чужого хвоста вырванное. 

Кэйю изрядно задели эти слова. Он уже привык к победе, к своей славе, которая обязательно встретит его, когда он вернется на берег. Он сощурил свои ясные голубые глаза.

— У тебя так-то тоже из задницы перьев не растет. Пророчество же никто не воспринимает так, как оно написано. Там и про зубы сказано многое, но это же не значит, что в глотке у твари стоит королевская рать! Нет, это точно про человека сказано.

— А я и не спорю, — не унимался Дилюк, а затем резко на его лице промелькнула лисья ухмылка, блеснули неровные зубы. — Только Соколиному Капитану больше под стать подошло бы павлинье перо, зная, как сильно он бахвалится тем, чего еще не совершил. Да и много ли ты птиц знаешь на свете, а, Кэйа?

— А ты? — разозлился капитан, уязвленный словами немощного юнца, у которого, казалось, и вовсе не было права говорить. — Или что, по-твоему, птице под силу такое? Справиться с монстром, не имея при себе ни пушек, ни пороху? И кто же сможет исполнить пророчество, а? Сова, что ли, какая? Или, может, лесная кукушка?

Дилюк отвернулся от него. Вдалеке темнела полоска горизонта, тучи закрывали звезды, и даже с их расстояния было видно, как бесновался ветер. Там находилось лоно чудовища. Туда они держали курс. Постояв в молчании несколько минут, Кэйа потерял надежду получить ответ и, довольный, что выиграл этот бессмысленный спор, собирался пожелать Дилюку спокойной ночи, когда тот выдохнул в морскую пену:

— А может, и сможет. Откуда тебе знать.

— Ну да, действительно, — мягко ответил Кэйа, который уже выиграл и который позабыл о желании сказать последнее слово. Он похлопал Дилюка по спине и в который раз предложил если не лечь в щедро предложенной ему капитанской каюте, то хотя бы спуститься к остальным. Дилюк покачал головой. 

***

Бездна разверзлась под их кораблем, а небеса давили их головы и плечи вниз. Бесновалась буря, ветер бил по лицу и норовил снести прочь за хлипкий борт их суденышка, несоразмерно маленького по сравнению с ужасом, который явил им себя.

Как змея в своем гнезде, тварь кружилась в центре урагана, и над водой то и дело показывались её острые плавники. Когда она поднялась, чтобы взглянуть на очередных храбрецов, чья глупость потянула их вглубь моря, матросы ужаснулись: бездна смотрела на них сплошным черным пятном, подменившим зверю глаза. 

Рассмотрев своих мучителей, зверь издал оглушительный дребезжащий рык. Так он принимал вызов человека.

Промокший до нитки, разгоряченный, Соколиный Капитан бегал по палубе и отдавал приказы. Он тоже кричал, и даже море не могло заглушить его:

— Поворот на юго-восток, поднять паруса! Зарядить орудия! Не дайте ему уйти!

Матросы слушали его. Они ползли по реям, белели их рубашки в водовороте морской пучины, и в их руках корабль оживал. Натужно скрипели мачты и реи, разворачивая паруса и поддевая случайный порыв ветра — корабль кружил вокруг огромной воронки, из которой то и дело выглядывала уродливая морда, и по сравнению с ней шхуна, неуклюжая и неповоротливая, казалась маленьким неуемным зверем, а люди на ней — блохами.

Корабль дрожал от выстрелов пушек, а те скользили по палубе каждый раз, когда волна била его в деревянный корпус. Лишь бы вода не затопила палубу, лишь бы не пошел дождь, лишь бы порох не промок!

Перед капитаном, прыгнувшим за штурвал заместо одного из моряков, стояла непростая задача: кренить корабль на поворотах, но так, чтобы не затопить палубу и дать своим людям  возможность стрелять точно в цель. Только сейчас он понял, каким беспечным был, выступая перед рыбаками с дерзким своим обещанием. Для неотёсанных мужиков и их лодчонок, не оснащённых даже самым простым оружием, его корабль казался грозным союзником, который точно одолеет зверя. Кэйа, всегда падкий на похвалу, сам поверил в это, а теперь пожинал плоды собственной беспечности. Встретившись с монстром один на один, он думал, что даже королевский флот с галеонами и фрегатами победит его только ценой многочисленных жертв. 

На стороне простых людей, не знавших разницы между фрегатом и шхуной, стояло пророчество. Пророчество уже давно было истолковано и разобрано на мельчайшие частицы, у пророчества, говорящего образами, уже был всем известный герой: маленький кораблик под руководством птицы, который, несмотря на размер, успокоит беснующееся море. Вместо отчаяния Кэйа выбрал поверить в него.

Зверь понял, что кораблик слишком умен, чтобы подойти к нему вплотную; понял он и то, что выстрелы пушек, столь болезненно кусавшие его длинное тело, не бесконечны. Он остановился, и вместе с ним остановились небеса, замер ветер, и паруса врезались в него. Заскрипели реи, на матросов посыпался такелаж. Ветер сменился, а они не были к этому готовы. Монстр перестал кружить над своим гнездом и теперь направлялся к ним. 

— Спустить паруса! — вновь закричал Кэйа, и в его голосе прорвалось наружу отчаяние. — Не отступать! Мы пробили его чешую, дело осталось за малым!

Он не верил ни единому своему слову и надеялся, что его люди устали достаточно, чтобы воспринимать слова своего капитана за собственные приказы, которые отдавала им их голова. Было темно: из-за туч до корабля не долетал свет их солнца. В темноте и моряках, мечущихся от борта к борту, капитан не сразу углядел того, кто отчаянно махал ему руками. 

Это был Дилюк; он привлекал его внимание, прыгая и спотыкаясь каждый раз, когда корабль кренило вбок. Когда их взгляды встретились, юноша остановился и принялся то указывать на монстра, то поворачиваться к нему и что-то кричать, но свист ветра заглушал любой его крик. 

Кэйа не слышал, но читать по губам он умел. 

— Да ты совсем дурак, — пробормотал он себе под нос, а юноша все продолжал указывать в морскую пучину. Капитан отчаянно замотал головой и рявкнул ему, чтобы вернулся к работе, но Дилюк остался стоять. Он услышал его приказ, но тот не стоил ничего по сравнению с его уверенностью в чем-то, что Кэйа не понимал. Он посмотрел ему в глаза и не увидел в них насмешки или страха, и это отчего-то сработало, и он поверил, так же, как поверил в пророчество, в свою в нем роль. Для этого храброму Соколиному Капитану пришлось наступить собственной гордости на горло. Стиснув зубы, Кэйа схватился за штурвал и прежде, чем с силой потянуть его в сторону, проревел:

— Отойти от борта, откатить орудия!

И, поймав волну, корабль сделал резкий разворот. Его острый нос теперь смотрел прямиком в сердце зверя. 

Его команда так и не поняла этого странного приказа. Вероятно, отчаявшись, капитан захотел с честью отдать свою жизнь и жизнь своей команды, чтобы не возвращаться к крестьянам с поражением: выбраться из Дьяволовой Впадины, смотря ей в сердце, было невозможно. Бесполезными оказались и пушки, хотя кто-то и попытался, воспрепятсвовав воле капитана, развернуть их и подтянуть к корме. А змей смотрел на них, и в его черных бездонных глазах Кэйа видел ужасный голод. 

Он был большой и неповоротливый. Им осталось ждать, пока он развернет к ним голову и остальное тело, и в этот момент в недоумевающей толпе вновь мелькнула светлая рубашка, и ее владелец бежал вперед, толкая всех, кто мешал ему. Дилюк ловко взобрался на бушприт; только стоя на тонкой балке, к которой крепился мачтовый такелаж, он замедлился и развел руки в страхе потерять равновесие. Теперь все моряки смотрели на него, а он не видел их и остался глух к их крикам. Кто-то, подумав, что юнец хочет расстаться с жизнью, побежал за ним, но остановился, не успев даже схватиться за веревку: Дилюк поднял голову, посмотрел на зверя хмурым, злым взглядом, а в следующий момент прыгнул в бездну головой вниз. 

Крик и вой заглушили на мгновение шум бури, но Кэйа не поддавался соблазну присоединиться к всеобщей скорби и панике; он ждал, ждал чего-то такого, что заставило Дилюка предупредить его о своих планах. И он дождался: в бушующем море, в волнах, гораздых поглотить их судно, в ветре, давно уже сбившем с головы капитана его треуголку, взметнулось вверх блестящее светлое пятно, подчиняя себе один из лихих коротких потоков. То была птица. Птица была острой, крылья ее резали пространство над бездной, она дерзнула родиться из морской пучины и взмыть в небо, бросить вызов монстру и звёздам, собравшимся над его головой.

Кэйа быстро понял: это был Дилюк.

Это всё ещё могла быть неправда; кто-то из команды протащил на борт сокола и каким-то образом спрятал его, а в час, когда весь мир старался погубить их корабль, свободолюбивая птица вырвалась из своего заточения и улетела. А Дилюк… Дилюк утонул. Он не верил в это, он помотал себе головой с глупой улыбкой, и тогда же их небольшое яркое солнце показалось совсем рядом с носом морского чудовища. 

Сокол отвлекал его: бездонные глаза следили за ним, их хозяин неповоротливо тянул морду в желании укусить, поймать, съесть; если человек для зверя был блохой, то пташка оказалась не более, чем соринкой. Однако она, маленькая соринка, не отставала, клевала его глаза, царапала когтями и разрывала нежную, уязвимую кожу над веком, она пролетала мимо огромных лап и оставалась для них незамеченной. И Кэйа понял это, и как только он понял, то тут же подскочил, оттолкнул моряка, который успел занять его место у штурвала, и проревел так, что ближайший к сражению остров услышал его голос:

— Поднять паруса! Приготовиться к тарану! 

Паруса, пробитые ветром, вновь подняли гордо белесую свою грудь, поймали ветер, и он погнал маленький корабль прямиком в центр бури. Кэйа тянул штурвал и напряжённо всматривался вперёд, туда, где темнела одна из ран, нанесенных зверю пушечным ядром. И, когда сокол в очередной раз взмыл в небо, а зверь потянулся за ним костлявыми лапами, обнажая себя людям, корабль пронзил его своим острым носом. Брызнула кровь, зазвенела чешуя, распадаясь от удара и улетая гроздьями в воду. Чудовище заревело, вскинуло лапы, как если бы небо услышало его мольбу о прощении за причиненные беды. Оно сломалось, пытаясь дышать. Оно плашмя рухнуло в воду, и корабль накрыло волной пены и крови. Кэйю спасло лишь то, что он успел схватиться за одну из многочисленных мачт: многих волна снесла за борт. Ещё немного продолжалась страшная буря, а затем исчезла, улеглась, успокоилась; когда он наконец-то смог открыть глаза, море вновь засыпало.

В центре палубы стоял Дилюк. Мокрый от воды, босой, он тяжело дышал и невидящим взглядом смотрел вперёд себя. С его руки капала кровь и растворялась в соленой воде: ею он сжимал те самые чешуйки, которыми было покрыто их чудовище, и они резали нежную кожу его ладоней. Кэйа метнулся к нему; поскользнувшись на ступенях, он чуть не упал, но не сбавил скорости и снёс его, и поднял над палубой и стал кружить в руках. Это привело Дилюка в чувство: он нахмурился, заозирался вокруг, а когда увидел счастливое лицо капитана, то улыбнулся ему в ответ. 

— Ты! — крикнул ему капитан. — Почему ты не сказал, что можешь обращаться птицей?!

 Вот, почему он никогда не соглашался уйти на ночь в его каюту или лечь на матросский гамак под палубой, вот, почему каждым утром он выглядел взъерошенным, почему пах совершенно не как человек, ушедший в море. Ночью он летал, и Кэйа, подумав об этом, не мог больше думать ни о чем другом.

— А ты бы поверил? — смеялся Дилюк. Смех запутался в его мокрых волосах, и весь он выглядел таким счастливым, гордым за своей бесстрашный поступок, что Кэйа загордился им так, как если бы он сам летал вокруг морды зверя и ловко уходил от его смертоносных когтей. Он не выдержал восторга, от которого ему хотелось прыгать по кораблю и кричать, и, опьяненный, принялся расцеловывать щеки Дилюка, и тот смеялся от щекотки и от собственного счастья. 

Он тоже был счастлив, был горд собою. Когда Кэйа устал и отстранился от него, когда вернулись насущные проблемы — нужно было вытащить людей, заштопать паруса, отмыть кровь с гальюна и проверить корабль на наличие пробоин — Дилюк разжал руку, и на пол посыпались острые чешуйки, его трофей, то, что он успел забрать, прежде чем тело зверя исчезло в морской пучине.

***

Пророчество сбылось: Соколиный Капитан победил зверя, хотя и потерял перо, когда-то подарившее ему такое имя. Всю дорогу домой моряки праздновали: они радовались тому, что остались живы, и танцевали от мысли, что вернутся на берег героями. И Кэйа был среди них самым радостным и счастливым. 

Вечерами матросы танцевали под неровные, но смелые звуки лютни, развлекая себя и предвкушая славу, и Кэйа тащил Дилюка танцевать вместе с ним. И Дилюк учился его танцам и сам учил двигаться так, как танцуют в Мондштадте. Он улыбался ему, лукаво, хитро, не боялся щёлкнуть капитана по носу или ослушаться его приказа. Он был свободен; он был птицей, и на своих крыльях он принес им победу. 

Разумеется, Кэйа так не считал, ведь он был редкостным гордецом и привык, что вся слава команды достается ее капитану. Но даже он искренне восхищался умением Дилюка, которое, по его рассказам, передалось ему то ли от отца, то ли от матери, а та обязательно была то ли колдуньей, то ли лесной ведьмой. Ему охотно верили; он много знал о травах, умел гадать и показывал лёгкие фокусы, когда, к примеру, зажигал свечи щелчком пальцев. И, хотя море он всё ещё не любил, а оно так и не приняло его, то и дело насылая на него тошноту, матросы куда более радостно звали его к себе на ужин и вовлекали в беседу. Он уже не был смешным наивным юнцом, напросившимся к сердобольному капитану в команду; он был соколом, был тем, кто помог команде авантюристов сразить страшное чудовище.

Все изменилось утром того дня, когда они должны были вернуться в гавань. Дилюк проснулся раньше всех и тихо выскользнул из капитанской каюты, перевязанной рукой сжимая те самые чешуйки, которые вырвал из тела зверя. Чешуйки эти были единственным доказательством их победы. Он встал у борта корабля и поправил рубашку, когда сзади послышались тяжёлые скрипящие шаги. 

— Куда-то собрался?

Кэйа так и не нашел своей шляпы, и его волосы, хоть и заплетённые в косу и завязанные лентой, все равно то и дело лезли ему в лицо. Его треуголка погибла вместе с монстром. Дилюк улыбнулся ему.

— Свое любопытство я утолил. Пора идти дальше.

— Улетаешь? 

— Да. 

— Тогда… прощай? — он прикусил уголок губы. Его рука осторожно коснулась его талии, прочертила по ней линию и вернулась к капитанскому камзолу. Он прикрыл глаза и хотел сказать много теплого, много светлого и того, о чем ни за что не должны узнать его матросы, но вовремя заметил, как блестит в его руке чешуя. — Эй, погоди-ка…

Он попытался схватить Дилюка за руку, но тот ловко отпрыгнул и хмыкнул, и в его улыбке не осталось той нежности, от которой Кэйа уже привык просыпаться рано утром. Он избаловал его, изнежил, усыпил бдительность, а сейчас вдруг вновь обнажил ту самую алчную жажду, которую Кэйа углядел в нем еще в корчме. Ощущение, утерянное силами времени и страсти, внезапно принялось бередить старую рану. 

— Ты же не думал, что я позволю забрать себе всю славу? — усмехнулся Дилюк, которому было самое то, оказавшись пойманным на горячем, стыдливо опустить глаза. — Да и какая, на самом деле, твоя здесь слава, а, Павлиний Капитан? 

— Что за глупости! — в негодовании воскликнул Кэйа и вновь попытался схватить Дилюка за запястье, но тот снова ускользнул от него и рассмеялся, смотря ему в глаза. — Ты что, забыл пророчество? Лишь птице будет под силу низвергнуть зверя обратно в его пучины!

— Я-то все отлично помню, а вот ты, видать, все же ударился головой, пока стоял у штурвала. — Ворковал он, приблизился к Кэйе и легко, дерзко щелкнул его по лбу. — Конечно, тебе будет легче поверить, что человек в этом пророчестве представлен птицей, но я, когда услышал о нем, сразу понял: я — тот, кто одолеет зверя, — передразнил он сказанную давно фразу.

Кэйа знал, о чем он говорит. Он мог догадаться еще тогда, когда Дилюк вынырнул из-за корабельного брюха маленькой птицей, и еще тогда решить, как относиться к такой внезапной правде. Поэтому сейчас, когда делать это было поздно, когда наглец норовил исчезнуть вместе с единственным подтверждением его избранности, в которую он сам так свято верил, в его груди забурлило злое негодование. В третий раз он метнулся к нему, и в третий раз Дилюк со смехом ускользнул; он ловко запрыгнул на борт, пошатнулся, когда корабль качнуло, но не упал. 

— Наглец! Да что бы ты сделал, если бы не я?! Как бы добрался до Дьяволовой Впадины? Кто в здравом уме отвез бы тебя туда?!

— В здравом уме? Никто, — Дилюк разгуливал босыми ногами по борту, скрестив на спине руки. — Поэтому мне и пришлось подождать какого-нибудь глупца, который возомнит себя героем. И я, честно скажу, — на этих словах он выразительно поклонился капитану и его кораблю, — очень признателен тому, что этим глупцом оказался ты. 

Кэйа даже не услышал его похвалу. Сжав кулаки, он прогремел:

— Ты бы ни за что не справился с монстром в одиночку! Сколько бы тебе пришлось летать вокруг него и изматывать, если бы мы, мой корабль не убил его? И что бы ты сделал, когда бы зверь устал и отправился обратно в свои пучины?

— Что-нибудь да сделал бы, — пожал плечами Дилюк. Так же, как и Кэйа, он верил в то, что сила пророчества обязательно дарует ему победу. — Прощай, Павлиний Капитан. Надеюсь, мы еще свидимся, а когда это произойдет, то ты уже не будешь держать на меня обиду. 

В следующий миг после этих слов Дилюк резким движением метнул чешуйки в сторону моря и прыгнул следом. Кэйа закричал, увидев это, но уже ничего не мог изменить: обратившись птицей, Дилюк поймал свои трофеи, и теперь летел по направлению к гавани, там, где рыбаки только-только садились распутывать свои сети.

В обиде и злости Кэйа не сразу заметил, что на борту осталось одно яркое соколиное перо. То был подарок, утешение с послевкусием легкой насмешки, которое Дилюк щедро предлагал капитану воткнуть в новую его треуголку. Взяв его в руки, Кэйа вновь услышал его звонкий смех, и не смог, как бы ни хотелось ему злиться и проклинать наглеца и вора, больше кричать в сторону бескрайнего моря, туда, где взметнулась несколько мгновений назад надежда и пророчество, когда-то давно принесенное кудесницами в дар простому народу.