Когда Мирон был маленьким, мир был совершенно другим. Сейчас он вырос, но мир ему всё ещё не нравится. Кажется отвратительным, даже отвратительнее, чем он сам. А Мирону было за что себя ненавидеть. Всем было за что ненавидеть его.

Вырываясь из объятий тьмы, он слышал голос Вани и голос Жени, ведьмочки, хлопотавшей над его раной. Впервые они познакомились, когда Мирон был вынужден не отпускать из руки трость. Одному было сложно снять коллективное заклятие, и он обратился к ней. Правда, и вместе у них ничего не вышло — боль стала лишь немного слабее.

Теперь она шептала заговоры над кровоточащей раной на ноге. Стоило чему-то холодному прикоснуться к коже, как Мирон изогнулся в спине до хруста, а боль вновь сковала каждую клеточку, отправляя Фёдорова обратно в царство тьмы.

Он видел алые вспышки. Черты лица мага, забравшего его с улицы, учившего усмирять пламя внутри.

— Ты слишком сильный маг для ребёнка смертной, — посмеивался тот. — Может, она понесла тебя от демона? Может, ты демоническое отродье?

Мирон никогда не забудет этот пьяный хохот, стакан водки, опрокинутый от взмаха руки, разливший содержимое на остатки ужина мага.

— Убери тут всё, — пьяно вздыхает он. — Еду не выкидывай. Доешь.

Ужин был отвратительный. Дело не в водке, пропитавшей картошку и засоленные огурцы. Дело в отношении.

— Я демоническое отродье, — задыхается Мирон наяву, крепче сжимая что-то мягкое под собой. Одеяло ли это? Простынь? Раскрыть глаза не получается.

— Как и вся нечисть, остынь, — просит Ваня. Что-то холодное и мокрое прикасается ко лбу.

— Мама..

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя! Почему я подобрала тебя! Несчастный свёрток, приносящий только беды ко двору! Лучше бы ты правда помер от падучей!

Мама, мама, мама. Единственные руки, от которых он знал ласку. Единственный голос, который пел ему колыбельные и спасал от кошмаров. Голос, кричащий, что ненавидит его.

— Позови маму, мама, мама, — Мирон чувствовал, как из-под закрытых век крупными горстями, как шиповник, не меньше, покатились слёзы. — Мама, мама, Слава...

В баре прокуренно и нечем дышать. В одном углу восседают банши — их сразу заметно. Вампиры, ликантропы, феи, вирява за барной стойкой.

— Ты хочешь найти Дракона?

Глупый, глупый смертный мальчик! Его глупый смертный мальчик.

— Не переживай, симпатяжка.

— Я не симпатяжка!

Глаза, непослушная челка, нескладный. Но умилительный. Поэтому Мирон и не расщедрился на «красавец» или вроде того. Он был просто симпатяжкой, скорее даже в пренебрежительном, принижающем значении, совсем не комплимент. А оказалось, что его красота, как хорошее вино — раскрывалось со временем, с каждым новым глотком.

Оказалась, что истина в Славе. В его дурацкой метке. In vino veritas.

— Слава, — зовёт Мирон. Сколько времени уже прошло? Где Слава? — Симпатяжка, — снова зовёт он, но не слышит ничего в ответ. Неужели оглох? Неужели темнота утянула за собой его слух? А может, он ничего не видит, потому что она утянула следом и его зрение? — Слава, пожалуйста! Слава, прости!

Но никто не отзывался.

Надо убить его. Надо просто убить его. Вырвать сердце и сжечь дотла кости глупого бастарда, не знающего, что нельзя спокойно пить зелёную фею, если в тебе нет демонского начала.

Надо показать Кругу, что любые попытки убить Дракона — отвратительная затея. Они не справятся с ним. Они никогда не смогут погубить Дракона.

Надо просто достать сердце. Просто вырвать его из груди, а дальше дело за малым. Но руку беспощадно жжет. Это его родственная магия. Слава из рода проклятых. Слава проклят. Слава — тот, кого он так долго искал.

— Я не могу, я не мог убить тебя, нет, нет, нет, — тихо шепчет Мирон. — Дело не в метке, не только в ней... я...

— Я нашёл его, — говорит он Ване, заглядывая в его дом за городской чертой.

— Если ты про старческий маразм, то тут скорее он наконец нашёл тебя, мой многолетний друг, — оповещает Ваня, несильно салютуя Мирону бокалом с вином.

— Проклятого, балбес, — смеётся Фёдоров, щёлкая Ваню по носу. — В наших руках наконец есть проклятый.

— Да ладно, они ещё не полностью вымерли, — улыбается камбион. — И куда ты его спрятал?

— Он перебрал с зелёной феей, поэтому я забрал его к себе.

— Прям-таки самостоятельно перебрал?

— Ну, я угостил симпатичного юношу одним коктейлем. Кто ж знал, что так выйдет, — лукаво улыбается Фёдоров.

Мирон чувствует прикосновение губ ко лбу. Нежное-нежное. И родной запах вновь ударяет в нос. Слава рядом. Слава у его кровати! Или... куда его положила Женя?

— Ты звал меня, — тихо говорит Слава.

«Звал, звал, звал!», — отзывается Мирон, но тьма, в обмен на слух, отняла у него его голос. Наверное, хорошо, что так вышло. Фёдоров не хотел сказать лишнего. Большего всего на свете он боялся быть искренним. «Я люблю тебя, я не хотел тебе зла, не хотел», — шепчет он.

— Не умирай, ладно? Я не хочу, чтобы ты умирал, — шепчет Слава, кажется, Мирон слышит всхлип. Одинокий и тихий. Как Слава без него. — Глупый, глупый, глупый ты. Полез в самое пекло! Говорил я тебе, никаких вылазок! Всё, теперь я командую, слышишь? Если я говорю, что твоя жопа сидит дома под моим контролем, значит, она сидит дома под моим контролем. С ежечасными проверками, буду жамкать, чтобы ты не вздумал вместо себя оставить голограмму, — пытался рассмеяться Слава, но голос у него был совсем не веселым. — Ты совсем дурак. Глупый, глупый, глупый!

«Это ты мой глупый смертный мальчик», — пытается ответить Мирон, но ничего у него не выходит.

Слава берет его за руку, и Мирон пытается сжать его ладонь в ответ так сильно, как только может. Кажется, получилось! Только вот Слава ничего не чувствует.

Мирон бы с удовольствием тоже ничего не чувствовал, но боль вновь сковывает его тело, заставляя прогнуться в позвоночнике.

— Ваня, — испуганно закричал Слава.

Фёдоров слышит торопливые шаги. И снаружи, и внутри себя. На волю пробирается тот, кого он никогда не умел контролировать. Только Слава мог его потушить.

«Почему Ваня? Почему не Женя?», — раздаётся рёв в голове. Наверное, для других это был бы настоящий неразборчивый рёв или змеиное шипение. Но Мирон разбирал каждое слово. И никогда не был с ним согласен. «Только попробуй его утешить, и я сожгу тебя, сожгу тебя! Я распорю твоё брюхо и вытащу кишки, чтобы задушить тебя ими, вывернув наизнанку. Разорву на маленькие клочки, чтобы сшить их вместе твоими же жилами и венами, я заставлю тебя глотать собственную кровь», — не унимался голос.

— Прочь, — закричал Мирон, не понимая, к кому он обращается: к рёву внутри черепной коробки, к Славе, чтобы он не услышал лишнего, или к Ване, чтобы он не пострадал?

Мирон снова изгибается в спине. Характерное жжение. Славе кажется это пугающе красивым — вены на грудной клетке вспыхнули оранжевым, постепенно огонь бежал по всем венам, будто бы Фёдоров целиком изнутри сплетен из горящих ниточек.

— Женя, — закричал Ваня.

— Уводи его, — говорит ведьма, намекая на Славу. — Немедленно уводи его. А сам возвращайся: его надо заставить проглотить кое-что.

«Они уходят, они уходят вдвоём», — ревёт голос внутри. Мирон сильнее сжимает что-то мягкое.

— Заткнись, — изо всех сил закричал он, словно в первый раз. — Прячь его, прячь Славу, прячь Славу, — надрывно просит Мирон, почти рыдая. — Пусть он будет в безопасности, пожалуйста, пусть он...

Женя льёт в открытый рот настойку из вербены, заставляя Фёдорова поперхнуться.

— Он же так задохнётся, — кричит Слава, звуки борьбы, тёплые руки на лице. — Держись, пожалуйста, держись, — молит Слава, крепче сжимая его лицо в ладонях.

И его оттаскивают. У Мирона даже получается разлепить глаза. Ваня, схватив Славу под локти, утаскивает его от Мирона, пока тот пытается тормозить ногами. «Он утаскивает моё», — рычит голос внутри.

— Он мой, а не твой, — возражает Мирон, прикасаясь прохладными запястьями к пульсирующим вискам.

По губам снова стекает настойка с вербеной. Очищающие цветки. И темнота.

— Отец, он же ребёнок! — Он ребёнок черта!

Слышится очередной удар розгами. Только теперь не по его спине, а по лицу его матери. Полоумный священник! Колени дико болят от рассыпанных в углу мелких камешков: тратить на него горох не хотели.

— Молись, ублюдок!

Мирон и молился. Вслух, громко, сквозь слёзы молвил «Отче наш». Но на латыни.

— На славянском читай, нелюдь!

Мирон только лишь зарыдал в ответ. Громко, пронзительно. Вариант на родном языке совсем не запоминался — Мирон путал слова, что раздражало «дедушку» ещё больше.

— Отец!

И снова удар не по его спине.

— Не надо маменьку, — всхлипнул мальчик.

— Лахудра мать твоя!

Мирон видит, как священник замахивается над ним розгами. — Отец, — кричит женщина, кидаясь ему на руку.

— Шлюха, — грубо выдаёт тот, откидывая её к стене.

Мирон чувствует что-то солёное во рту. И немного горькое. Женя, кажется, влила ему в рот кровь Пифона, а Ваня, сжимая его челюсть, заставлял проглотить. Фёдоров подчиняется.

— Отец, — тихо выдыхает маг, вновь бессильно соскользнув с подушки.

— Не плачь, маменька, — тихо просит он, обнимая мать, изуродованную ударами розг.

— Чудовище, — шепчет она, поднимая глаза на Мирона. — Ты правда чудовище, Мир мой.

Мирон только от маменьки и узнал, что дедушка обмертвел (упал в обморок) в секунду из-за его глаз. Они на мгновение стали змеиными. Ярко-желтыми с вытянутыми узкими зрачками.

— Я не хотел пугать дедушку, правда, — Мирон рассматривал начинающие гнить половицы. — Я просто... я просто разозлился, что он тебя побил...

Мирон часто злился. Непростительно часто.

«Какого черта он указывает мне где есть?», — тогда этот голос впервые зазвучал в голове. Отвратительный голос. Мирон сам не понял, как в его руках появился огонь. Как он обжег руки того мужика. Как вспыхнула деревня. Это был самый сильный пожар за весь восемнадцатый век в Москве.

Позже Мирон украдкой следил за тем помещиком. Лекари постановили заражение антоновым огнем, если по-западному, а по родному — злую корчу, дерготу. Руки, которые Мирон ему обжег, были заражены. Гнилое должно было вот-вот отвалиться от здорового, благодаря примочкам из тертой репы и щавеля — тогда огонь дальше не пойдёт. Правда, учёные это по-другому называли. Они говорили: «Хлебенное коверканье». В десятых годах восемнадцатого столетия это общим недугом было, много людей померло из-за зерна. Только вот Мирон знал, что помещик страдал не из-за хлеба — это был не Антонов огонь, а Мироновский.

— Надо примочку из тертой репы и щавеля, тогда отвалится и дальше не пойдёт, — жалобно тянет Мирон, чувствуя, как Женя снова что-то прикладывает к его ране на ноге.

— Ты нам ещё с ногой нужен, герой, — отмахивается она. — Яда нет уже почти. Заживёт, никуда не денешься. Через время ещё Пифоновой крови глотнёшь — нога как новая будет.

Мирон чувствует прикосновение чего-то холодного ко лбу, а затем Женя вновь поит его вербеной.

— Попроси Славу прийти, пожалуйста.

«Он предал меня, он предал меня», — ревет голос внутри. — «Он предал меня и свалил к Кругу! Мой единственный друг!».

— Да свали ты из моей головы, — кричит Мирон, откидывая от себя трость.

Мирон трясёт головой, а потом чувствует, как пламя охватывает его изнутри целиком. И трость правда больше не нужна.

— Я тут, Мирон, — весёлый голос Славы. — Мне сказали, что ты начал приходить в себя, — тепло улыбается Карелин. Мирон наконец может открыть глаза и увидеть его улыбку. Покрепче сжать руку.

— Я ведь говорил тебе: меня не так просто убить, — невесело посмеивается Мирон, но его смех тут же перетекает в кашель, от которого болят ребра. Видно, неудачно свалился там, на площади.

— Ваня сказал, что в тебя прилетело сильное заклинание, — грустно рассказывает Слава. — А потом оборотень попытался разорвать больную ногу, когда ты упал.

Мирон прикрывает глаза, пытаясь уложить в голове новую ложь, которой они так долго пичкают Славу. Дело ведь не в оборотне, не в каком-то заклинании. Дело в вампире, пульнувшем копьё до того, как его разорвал Светло.

— Я так много всего вспомнил, — жалуется Мирон слабым голосом. — Надеюсь, ты простишь меня. За всё простишь.

И Фёдоров снова теряет сознание.

На балконе до одури холодно. Мирон слабо улыбается, когда Дима травит очередную шутку. Чистота крови. Чистота происхождения.

— Я до сих пор не понимаю, как ты смог уделать меня, — он улыбается совсем по-доброму. Поражение другу нисколько не расстроило его. — Знаешь, я и не знал, что у смертной мог родиться такой сильный маг! Ты сегодня доказал, что ты самый могущественный в изнанке.

Мирон вновь слабо улыбается в ответ. Смертной. Но он не мог ручаться, кто его родители. Он вообще ничего не знал. Он совершенно не понимал, насколько его прошлое правда, а насколько — ложь.

— Мать призналась, что меня подкинули младенцем, — вздыхает он, прикуривая сигарету от собственного мизинца. — Я не сын смертной. Да и вряд ли я господне проклятие за ересь Курицына, — пожимает плечами Мирон.

— А имечко тогда откуда? Не от жидовствующего папаши?

— Дедушка называл меня как только можно: ублюдок, отродье, вымесок, лоший, маракуша, околотень, страхолюд, уряпа, чужеяд, шлында, — перечисляет Мирон. — Вот говорю, а в голове всё эхом его голосом. Только мама тихо повторяла: «Мир мой». Когда попросили представиться впервые, я так и ляпнул. Но сквозь сопли, слёзы и слюни расслышали «Мирон». Так и пошло, — пожимает плечами маг.

— Мерзость какая, — заключает Дима. — Я про деда твоего, если что. Мир мой — круто звучит, с любовью.

— Вся любовь — это всегда до поры до времени. В итоге, и она меня проклинала из-за моего происхождения. Голос её этот... «ненавижу» сквозь рыдания... никогда не забуду. Год за годом душу рвёт. Только вот...

— Что только? — спрашивает Дима, когда молчание Мирона затянулось.

— Только вот не только её голос мне душу рвёт, — отзывается Фёдоров. — Он и сейчас со мной.

— Что за голос?

— Больше на рычание похож, не знаю, чей он, — Мирон моргает, чувствуя, как зрачки снова вытягиваются, а глаз заливается золотом.

— Думаешь, что с ума сходишь? Знаешь, не мудрено, раз столько страстей пережил в детстве, — вздыхает Дима. — Но я-то тут. Я тебе сбрендить не дам. Знаешь, сходящий с ума маг — самое страшное, что может случиться с изнанкой.

Мирон отрицательно кивает головой, выкидывая недокуренную сигарету за ржавое балконное ограждение. Он поднимает грязно-желтые глаза на Диму, демонстрируя свои зрачки.

— Мне кажется, я — Дракон.