— И мы снова солгали ему, — тяжело вздыхает Мирон, поглядывая на Славу, закутавшегося в плед и уснувшего прямо в кресле недалеко от кровати, которую Женя выделила Фёдорову в качестве больничной койки.

Мирон сидел на кресле, вытащенном Ваней на балкон, чтобы они могли покурить, как в старые-добрые времена. Всё-таки, частично они люди, и ничто человеческое им не чуждо. За Славой Фёдоров украдкой поглядывал через стекло, отделяющее балкон от квартиры.

— А что мне надо было сказать? Про Дракона, копьё с ядом?.. — спросил Ваня. — Ты бы сожрал меня, расскажи ему правду я, а не ты.

— Quod verum est, verum est, — кивает Мирон в ответ. — Всё равно не по себе. Ложь эта... отравляет меня. Яд из крови почти вышел. А она ещё свербит в сердце.

— Тебя просто ударило воспоминаниями, — отмахивается Ваня.

— Я почти прощался с жизнью!

Ваня удивлённо поглядывает на него. Не верит. И правильно делает.

— Ну да, да, пока Слава жив, я не собираюсь умирать. У нас и так мало времени.

— И с каждой секундой его всё меньше. Что ты собираешься делать? Лет через десять он уже догонит тебя по возрасту. Ещё через десять тебе потребуется семьдесят, чтобы догнать его.

— Инфантильно звучит, конечно, по-детски, но жить без него я тоже не хочу, — вздыхает Мирон. — Мне кажется, все эти столетия я просто ждал его появления в своей жизни. Как там в книжках? Долго и счастливо, смерть в один день, все дела.

— Ты долго и счастливо сможешь, — кивает Ваня. — А его "долго" сильно отличается от твоего. Какая там средняя продолжительность жизни смертного? Шестьдесят семь лет? Двадцать с хвостиком уже прожито. А у тебя впереди ещё минимум пять столетий. Сорок пять лет кажется тебе долгим сроком?

— Как моргнуть, — тяжко вздыхает Мирон.

— А лет через тридцать у него уже расцветут загоны: импотенция, проблемы со здоровьем, морщины, ещё что-нибудь. А ты ещё будешь собой. Таким же, как сейчас. Каково ему будет?

— А если сделать его бессмертным?

— Заставишь старого дружка-вампира укусить его? — спрашивает Ваня. — И он будет бояться солнца, мучиться от жажды. И его сердце больше не будет биться. Ликантропия? Страх луны? Быть обречённым обращаться каждое полнолуние и никак не контролировать происходящее? Ваня каждое полнолуние запирается в специальной комнате с железной дверью, где по всему периметру покрытие из серебра, чтобы если он порвал обивку, ему было до смерти больно пытаться выломать дверь.

— Но должен же быть способ, я не могу отдать магию, — горько вздыхает Мирон. — Мог бы — убил бы Круг и отдал. Но ко мне за секунды вернутся все непрожитые годы: я стану мумией. Прахом и костями.

— Получить квалификацию психолога и доказывать Славе, что каким бы старым он ни стал, ты всё равно будешь старше лет так на пятьсот, — вздыхает Ваня. — Как тебе способ?

— Отвратительный, — вздыхает Мирон.

Слава начал копошиться в пледе, а затем испуганно уставился на кровать, не обнаружив в ней Мирона. Фёдоров помахал ему в окно, улыбнувшись, и продемонстрировал сигарету в другой руке. Карелин, кутаясь в плед, поспешил к балкону, выходя в уличную прохладу, зябко поправляя плед и сонно зевая.

— Очнуться не успел, а уже выскочил, — вздыхает Слава, облокачиваясь на косяк двери.

— Женя — волшебница, — тянет в оправдание Мирон. — Я уже почти как новенький.

— Вижу, — недовольно бурчит Слава в ответ, кивая на костыли, ожидающие мага. — Как Ваня? — спрашивает Карелин у камбиона, чтобы не поругаться с Мироном по поводу его полнейшего неумения беречь себя.

— В полном порядке, — улыбается Евстигнеев. — Отсыпается. Просыпается, чтобы похомячить, и снова идёт спать. Восстановление костей требует много энергии, — рассказывает он. — Ваня под приглядом стаи, он в безопасности. У ликантропов в рамках своего вида оказывается прямо-таки братство. Как большая семья!

— Если в стае одна волчица ждёт потомство, там все волки за неё глотки перегрызут, — подтверждает Мирон. — Я с другими особо не контачил, но реакцию оборотней видел. Это страшно.

— Ты ведь у меня бесстрашный, — улыбается Слава.

— Это когда дело касается только моей шкуры, — вздыхает Мирон. — Когда дело касается вас двоих, а теперь ещё и Светло, мне страшно за ваши жизни. И я разорву не хуже оборотня! Если будет нужно, то собственными зубами.

— Ванечка тоже украл место в твоём сердечке?

— Он украл моё, — отзывается Евстигнеев, присаживаясь на перегородку балкона. — И раз уж мы все выжили, то он торчит мне свидание, — довольно сообщает тот. — Не ревнуй своего мага по пустякам, он будет переживать за тех, кто нам дорог. Его так воспитывали.

«А Светло у меня ещё и личный должок», — думает Мирон. Если бы он не вцепился в того вампира, нападая лоб в лоб, из-за чего у него и переломаны рёбра, то Фёдоров вряд ли бы выжил. Даже если бы тот попал отравленным копьем не в сердце, а рядом с ним, то до Жени они бы уже не добрались.

— В его стае много погибших? — тихо спрашивает Мирон, переводя тему.

— Четверо. Объявили неделю траура и латания ран. А потом... снова в бой за выжившего Дракона.

— Живучая эта ваша летающая ящерица, — сонно тянет Слава. — Мирон, а домой мы когда?

— Женя сделает ещё одну перевязку, даст мне с собой вербены, и пойдём, — отзывается Мирон, протягивая к Славе руки, чтобы он подошёл ближе. Когда Карелин оказывается рядом, маг довольно обнимает его за пояс, укладывая голову на мягкий живот.

— И снова будешь пить кровь Пифона?

— Да, — кивает Фёдоров. — Только уже не по капле, а по глотку. Иначе...

Мирон не договаривает. Он просто демонстрирует Славе, как пытается зажечь огонь на ладони, но выходит лишь одна искорка. Про воду, воздух и землю и говорить нечего: не получается ровным счетом ничего. Мирон чувствовал себя беспомощным котёнком.

— Ещё она будет приходить и делать мне перевязки, — вспоминает он. — Во сне ко мне пришла идея, как можно справиться быстрее, но она её не одобрила.

— Какая?

— Подождать, пока она отвалится, — улыбается Мирон, кивая на ногу. — Но Женя мне её буквально спасла. На месте. Сказала, что скоро смогу уже пригласить тебя на танец, — улыбается он.

— Какие ж вы романтичные, аж тошно, — вздыхает Евстигнеев, закатывая глаза.

— Бу-бу-бу, — дразнится Мирон, крепче прижимая Карелина к себе.

А Слава смеётся. Нежно так и звонко, оставляя поцелуй на макушке Мирона. А в голове Фёдорова маменька нежным голосом запела колыбельную. Ваня ушёл с балкона, оставляя влюблённых наедине. Да и к Светло ему хочется заглянуть, проведать. Может, тому захотелось схомячить ещё и пиццу?

— Спасибо тебе, — нежно тянет Мирон.

— За что?

— За твою любовь.

Голос Мирона впервые звучал настолько нежно, Слава даже позволил себе прижаться к нему сильнее, медленно поглаживая по голове. Любил ли он Мирона? Конечно. И как же он был счастлив, что это чувствовалось!

Дни Светло были похожи на череду одного и того же — вселенское «копировать — вставить» и ничего больше, точно у чего-то свыше закончилась фантазия. Евстигнеев не солгал: он правда просыпался, уминал огромный кусок говядины, свинины или баранины и шёл спать.

Сейчас камбион застал его, откинувшим столовые приборы и буквально вцепившимся зубами в добротный непропечённый кусок говядины. От укуса на белую тарелку капали грязно-красные капельки.

— И как ты умудряешься оставаться таким тощим с твоим-то размером обеда? — с улыбкой спрашивает Ваня, без приглашения присаживаясь напротив ликантропа.

— Быстрый метаболизм, — смело заявляет Ванечка, не переставая пережёвывать свой обед.

С кем-то другим Евстигнеев поморщился бы от бескультурья. Ну как ведь так можно! По-животному вгрызаться в кусок мяса, чтобы небольшие капельки крови стекали по подбородку на посуду. Но сейчас, глядя на миниатюрную фигурку Вани, камбион умилялся. Кусок мяса казался размером с его голову. И как только вместится в этого кота столько!

— Так ты, я смотрю, кровожадный котик, — улыбается Ваня.

— Я не котик. Я — гепард. Это немного разные вещи, — напоминает Светло, откладывая кусок мяса на тарелку, и тянется за салфетками. — Котики — дома на печке, гепарды спасают Драконам жизни ценой своих рёбер. Улавливаешь разницу? — с вызовом спрашивает Светло, тщательно вытирая свои пальцы. — Как ты в квартиру-то попал?

— Кто-то из стаи твоей впустил, сейчас он на кухне ковыряется, — пожимает плечами камбион.

— А-а, — тянет Ваня. — Гришка, значит.

— И кто такой Гришка? — как бы невзначай интересуется Евстигнеев, но глаза у него засияли совсем не по-доброму.

— Всё детство вместе тренировались, как только вирус проснулся, всю жизнь его знаю, — пожимает плечами Ваня. — Ревнуешь?

— Я? — удивлённо спрашивает Евстигнеев. «Да, ревную», — думает он про себя. — Да ни в жизнь!

Ваня высоко задрал нос, заставляя ликантропа рассмеяться. Признаваться в ревности он явно не собирался. А Ванечка и не требовал — сам же прекрасно заметил всё в чужих глазах.

У каждого из нечисти были свои минусы в жизни. Камбионы очень сложно переносили свои настоящие чувства, потому что их демонское начало практически запрещало им что-то испытывать по отношению к другим. Они были детьми суккубов — демонов, посещающих мужчин в ночи и развлекающихся с ними, демонов похоти и разврата. Конечно, камбионы рождались мертвыми. И, если у нерадивой мамаши просыпалась совесть, то она давала малышу право на жизнь. Но сразу с рождения они были вынуждены учиться существовать самостоятельно, у этих кукушек не было времени на воспитание своего потомства.

От маменьки Ване досталось неумение любить, острые ушки и умение соблазнять всё, что движется. Развращающим чарам не поддавались только те, кто был искренне влюблён. Секс для камбиона — это совершенно не про чувства. И даже не про «потребность» в привычном понимании этого слова.

Росли они быстро. В отличие от Мирона и других магов, Ваня уже на седьмой год от рождения выглядел на семнадцать. Да и, в отличие от магов и смертных, его организм и разум тоже соответствовали более старшему возрасту. Человеческие мерки возраста — это не про камбионов. Сейчас Евстигнееву было уже под сотню лет от дня рождения, но стоило ему измениться до, примерно, двадцати пяти человеческих, как процесс старения исчез.

Для этого и были нужны занятия любовью. Пока камбионы соблазняют, развращают — они не стареют, не умирают, а застывают на отметке пятнадцати лет от появления на свет. Да и... без этого критично портится их самочувствие и физическое состояние.

Ванечка прекрасно знал это и понимал. Ему повезло родиться с ликантропией, а не получить её через укус. Адаптация к миру происходила намного легче — он от родителей узнавал о всех магических существах, о магической истории, о том, как было на самом деле. Люди, становящиеся частью этого мира внезапно, новообращённые, зачастую терялись и делали много глупостей. Самому Светло приходилось участвовать в адаптации новобранцев в стае, и ему это совсем не нравилось. Приходилось объяснять про страх Луны, про вампиров, про магов, про камбионов, про иерархию внутри ликантропского сообщества. И доказывать, что нечисть — это не монстры априори. Каждый человек сам выбирает, становиться ли ему чудовищем — то, что в крови, никогда не играет особого значения.

— На всякий случай, — скромно добавляет Светло, — я хочу на свидание только с тобой. И дело, как мне кажется, не в твоём происхождении.

Ване с детства казалось, что свидание — это очень и очень ответственный шаг. Особенно, когда родителей признали пропавшими без вести. Кого попало в душу пускать не хотелось, потому что привязываться до невыносимого больно. А терять ещё больнее. С Евстигнеевым эти рамки немного стирались. Потому что у того совсем другое миропонимание из-за крови матери в венах.

Измену бы Светло не простил никогда, а сейчас прекрасно понимал, что для Вани секс — способ нормально жить. Поэтому изначальные планы гепарда о первой ночи тогда, когда он будет уже доверять (а процесс это до одури долгий), менялись. Камбионам жизненно необходимы регулярные ночи в компании кого- то. И если Ваня откажет и будет отказывать слишком продолжительное время, то у сына суккуба не останется другого выбора — из соображений выживания. И как же так угораздило заинтересоваться!

— Уверен, что не в чарах дело?

Евстигнееву был интересен именно сам Ваня. И интересен не только в кровати, как бывало ранее. Что-то человеческое внутри теплело, стоило тому пошутить или улыбнуться. И что-то внутри ломалось и резало ребра, когда был шанс его потерять — тогда, на площади.

И камбион искренне не хотел, чтобы его искренние эмоции были взаимными из-за чар. Он хотел нравиться Ване какими-то своими качествами, а не магией, передаваемой от матери.

— Ну, я не хочу прямо сейчас разложить тебя на столе, — подмечает Светло. — И чтобы ты меня раскладывал тоже не хочу, — шустро добавляет он, замечая лукавый огонёчек в глазах Евстигнеева. — Я бы с удовольствием послушал, как прошёл твой день.

У Вани довольно вспыхивают глаза. Помимо Мирона никто и никогда не интересовался, как прошёл его день. Ни одна живая душа! А тут даже с удовольствием бы послушали.

— Если честно, то я не занимался ничем особенным, — грустно подмечает Ваня. — Был с Мироном, пока он не очнулся. Потом передал его в руки Славе и поехал к тебе.

— А чем ты сегодня завтракал? — спрашивает Ваня, решая не рассказывать, что огромный кусок говядины на его тарелке — это четвёртый перекус на сегодня. А ещё был полноценный приём пищи.

— Я не завтракал, — пожимает плечами Ваня.

— Совсем? — удивлённо спрашивает Светло, дружелюбно пододвигая тарелку с недоеденным куском к камбиону.

Ваня смеётся, опуская взгляд на стол, разглядывая древесные узорчики под лаковым покрытием. Сальные чёрные пряди упали со лба на лицо, заставляя ликантропа потянуться, чтобы поправить, но тот тут же смущенно одернул руку.

— Ты можешь меня трогать, — улыбается Ваня. — Я не откушу тебе руку, — объясняет он. — Укушу, только когда попросишь.

— Да у меня пальцы... сальные, — оправдывается Светло. — Я еще руки не помыл. Только салфетками протер.

«И вообще. Картины руками не трогают. А ты был больше похож на творчество, а не на реального человека», — проносится в голове Вани.

— Может, ты будешь мясо? — он пододвигает кусок на тарелке ещё поближе. — Оно вкусное.

— Я не люблю с кровью, — пожимает плечами Ваня. — Прожарка должна быть... качественная.

Светло понимающе кивает. А Евстигнеев про себя чертыхается: даже такую прозрачную вещь с недвусмысленной паузой не понял! Ну и что за святая невинность?!

Евстигнеев приподнимается над столом, обхватывая рукой край столешницы, демонстрируя руку с внутренней стороны. Ему часто говорили, что руки у него красивые, эстетичные. И не врали же: Светло застывает, разглядывая!

Ваня тянется за рукой ликантропа, укладывая её на свою щеку. Если что, то умоется, — не велика беда. А вот Светло застывает. Точно забыл, как дышать. Евстигнеев привычно всё берёт в свои руки, тянется, пытаясь коснуться Ваниных губ своими. Даже про себя мантры читает, чтобы вышло нежно.

— А чем ты обычно завтракаешь? — нервно и торопливо спрашивает Светло, когда Ваня меньше, чем в сантиметре от его губ.

— Оладушками, — понимающе улыбается камбион, присаживаясь обратно. Ну хоть коснулся! Уже прогресс.

— Гриша, — громко зовёт Ваня. — Надо оладушек сделать!

Евстигнеев тяжело вздыхает, опуская плечи. Ладно, пусть кормит. Забота — это, наверное, хорошо.

«Забота — вот что выматывает человека больше всего», — думает Мирон, пока Слава носится вокруг него с чаем и супом. Суп, кстати, был отвратительным. Мирон был уверен, что Слава перепутал что-нибудь в рецепте и добавил в бульон прах какой-нибудь древесной лягушки, а не укроп.

Но приходилось послушно есть, чтобы не обидеть свою заботушку: Карелин очень волнительно носился по квартире, чтобы у Мирона было всё, в чём он нуждался. На самом деле, всё, в чём нуждался Мирон, в этот момент носилось по квартире в поисках ещё чего-нибудь нужного.

— Да садись ты уже, — не выдерживает Мирон. Постоянное мельтешение перед глазами медленно сводило с ума. — Для полнейшего выздоровления мне нужен только ты.

Слава застывает на секунду, удивлённо поглядывая на мага. Когда мама умирала, она тоже не давала заботиться о себе. Может, Мирон чувствует себя хуже, чем Карелину рассказали?

— Может, ещё бульона?

— Я сейчас тебя шибану костылем, — ворчит Мирон. — Слав, я объелся, — говорит он уже спокойнее. — Просто сядь рядом и посиди со мной.

— Но... нет, надо найти для тебя что-то вкусное. И сделать еще чая! А потом помыть посуду, потому что тебя раздражает грязь.

Фёдоров тяжело вздыхает, садясь на кровати, он откидывает одеяло, тянется за костылями, наконец вставая из своего одеяльного заточения, заботливо сооружённого Славой.

Дойти до Карелина выходит на удивление просто. Мирон слишком привык хромать на одну ногу, а костыли заменяли её получше, чем трость. Между прочим, на костылях тоже было серебряное покрытие в определённых местах — если что, можно кого-то из нечисти неплохо так ошпарить.

— Тебе следует наконец сесть, — замечает Мирон в спину Славе.

Тот испуганно оборачивается, от неожиданности проливая кипяток на Мирона. Горячие капли ползут по бедру, ниже по ноге, впитываясь в перевязку.

— Черт, черт, черт, — закопошился Слава, пока Мирон лишь тихо втягивал воздух через себя: магу огня не по статусу визжать из-за кипятка. — Зачем ты встал? Садись, немедленно садись!

Слава бережно потащил его к кровати, усаживая на нее. Он прикоснулся невесомо к повязке на ноге тыльной стороной ладони, проверяя на влажность. Промокла.

— Надо перевязать, — подводит итог Слава. — Не дело это.

— Я сам, — вздыхает Мирон, — подашь бинты?

— Да дай мне позаботиться о тебе, — нервно просит Слава. — Я хочу проявить заботу!

— Обо мне никто никогда не заботился, — сообщает Фёдоров. — Зачем тебе носиться за мной, точно я немощный?

— Потому что я люблю тебя, достаточная причина?

— Всего меня? — уточняет Мирон, но быстро меняет тему, не давая ответить на вопрос. — Бинты в ванной должны быть, в одном из ящиков.

Слава особого внимания вопросу не предает: мало ли, что там в голове Фёдорова после того, как он валялся в отключке? Карелин быстрее идёт в ванную, находя там бинты.

Вернувшись в комнату, он аккуратно стягивает с Мирона повязку. На его удивление, рана не была похожа на укусы от оборотня. Это был огромный почти аккуратный разрез как будто от ножа, а от него тянулись чёрные ниточки по сосудам. На повязке остался гной и что-то зелёное.

— Что это? — удивлённо спрашивает Слава. — Яд, — тихо отзывается Мирон.

Фёдоров прекрасно понимал, что как только Слава снимет с него повязку, врать уже будет бессмысленно, да и надоело это уже порядком. Слава ведь говорил, что любит его. Вот и проверит его чувства на прочность.

— Ты хочешь сказать, что кто-то успел тебя порезать отравленным ножом?

— Не ножом, копьем, — тихо отзывается Мирон, опустив глаза в пол. — Если бы не Светло, вампир бы попал в моё сердце.

— Но Ваня же спасал не тебя, — непонимающе тянет Слава. — Ты же не хочешь сказать, что... нет, нет, этого просто не может быть, ты смеёшься.

Мирон тяжело вздыхает, набираясь смелости, чтобы заглянуть Славе в глаза. Набрав в грудь побольше воздуха, он наконец смог заглянуть в них. Карелина прошибло холодом от взгляда синих-синих глаз.

«Вот бы сказал, что шутит», — молится про себя Слава. — «Вот бы ещё раз солгал».

— Они лишили меня возможности ходить без трости, — невесело сообщает Мирон, — и я научился летать.