Тайджу не обнимал меня, да и я не позволила бы. Мой мозг усиленно работал над стратегией дальнейшего поведения и существования в этом доме. Невообразимая ситуация, которая не должна была произойти, но уже ничего не попишешь. Я то и дело сжимала предплечье мальчика, кусала губы и молчала.

Дерьмо случается, верно? И теперь нужно разобрать последствия. Папаша может как задержаться подольше дома, чтобы кошмарить нас дальше, а может свалить. Тут не угадаешь, нужно смотреть по ситуации. Но мне в корне ничего не нравится. Тайджу тринадцать, мне двенадцать, Хаккаю пока что десять. Мы дети, до совершеннолетия далеко, сбежать не получится. Смерть отца станет точкой невозврата, потому что иной семьи у нас по всей видимости нет.

— Почему отец сказал, что я как всегда во всём виновата? — задала я интересующий вопрос, подняв голову и посмотрев на Тайджу.

Мои губы снова в кровавых разводах из-за того, что я их искусала.

Брат молчит и не смотрит на меня, сжимая и разжимая кулаки. Боже… Бедный ребёнок. А я привыкла добивать.

— Что я всё время делаю не так?

— До больницы ты всегда шумела и нарывалась. Ему не нравилось, что ты защищаешь Хаккая и подставляешься под все наказания. Хаккай не вырастет сильным, прячась за твоей юбкой, я согласен с этим. Но ты, Юзуха, всегда вела себя как мать. Она гайдзин и воспитала тебя также. После больницы ты поменялась и стала осмотрительней, но в остальном ничего такого, — вздохнул брат и поднял голову, чтобы посмотреть на белый потолок моей комнаты.

— Значит ему не нравится, что я веду себя как наша мать?

— Сколько помню, мать всегда выгораживала тебя. Ей было плевать, что будет со мной или Хаккаем. До самой смерти она защищала только тебя.

Интересно… Очень интересно. Она родила троих детей, но при этом в любимчиках ходила только Юзуха. Любимая доченька, любимая наполовину европейка? Не похожа на страшных японцев, не унаследовала их черты лица. Это лишь моё предположение, я никогда не смогу залезть к мёртвой женщине в голову. Да и не надо этого делать.

То что мертво должно оставаться мёртвым.

— Вот как… Я её не помню.

— Она умерла, когда тебе было четыре. Странно было бы, вспоминай ты о ней каждый день. Но то, что мать тебе вбила в голову, явно оставило след. Ты стараешься быть сильной, но этого недостаточно. Поэтому я учу тебя быть сильной.

— Хотела бы я, чтобы всё было иначе…

Тайджу поворачивает голову ко мне и его глаза наполняются странным недоверием.

— О чём ты?

— Об отце, о матери, о том, что происходит в семье. Мне не нравится это. Да кому это понравится, аники? — я злобно выдыхаю, совсем забывая, что комнату со мной делит агрессор не хуже папаши. — Никому, понимаешь? Я мечтаю о том, чтобы у нас всё было хорошо. Чтобы нам не приходилось скрываться от отца, учиться быть сильными. Я хочу тело без шрамов, я хочу перестать есть один рис годами. Ты ведь тоже этого хочешь, аники?

Тайджу прикрывает глаза и молчит.

Хочет, точно хочет. Он ведь мальчик не глупый, понимает, что такое не нормально. Что так быть не должно, но оно есть и нам придётся смириться и вырасти в среде. Драться за существование, быть друг другу ещё большей опорой и поддержкой.

Он старший, он за нас в ответе.

— И что ты предлагаешь?

— Если бы я знала… Если бы я знала…

Тут всем плевать. Японцы такой народ, что ратуют за осуждение тех, кто не похож на них. Позор чужой семьи для них самая сладкая тема для обсуждения. Базарные бабки, мерзкие, отвратные. Ничего не попишешь. Ничего…

Я сжимаю переносицу пальцами, глубоко вдыхаю и выдыхаю. Никто не защитит, кроме нас самих. Взрослые люди в телах детей.

— Лучше его убить, — бросает Тайджу.

— Не лучше! Совсем не лучше! — я ещё сильнее цепляюсь за брата, встаю коленями на постель, чтобы быть вровень с его лицом. И совсем забыв про страх я распаляюсь ещё больше. Мною движет гнев. — Это верная дорога в приют, понимаешь? Для меня и Хаккая. А для тебя колония. Мы не сможем встретиться до совершеннолетия, ты не сможешь нас забрать. Мы все будем раскиданы далеко друг от друга! А как мы потом найдёмся? Мы останемся без аники, а аники останется без нас. Я не хочу такой судьбы для семьи! Она ещё хуже, чем то, что сейчас есть!

Господи, больная тема детских домов.

У меня в прошлой жизни был опыт общения со взрослым, который вырос с рождения в детском доме. Это был неплохой человек, без шуток, но с отсутствием социализации, с желанием видеть во мне только заботливую мать. Мне было восемнадцать, а ей двадцать шесть. Я не хотела быть кому-то фигурой матери. Сомневаюсь, что в этом возрасте кто-то вообще желает быть кому-то матерью. Вот и я не желала.

С учетом попытки убийства с её стороны… Это напугало. Это и сейчас пугает. Благо убивать она пыталась не меня.

Японские детские дома и колонии для меня тёмный лес, но не думаю, что между ними есть отличия.

Тайджу явно недоволен моим запалом, но затыкать не смеет. Наверное и сам начал понимать, что дело пахнет керосином. Тут любая идея не выгорит, придётся думать тщательно и долго, чтобы выжить.

— Тебе нужно научиться драться. И Хаккаю. Тогда у вас будет шанс, если меня не будет рядом, — задумчиво тянет Тайджу и я понимаю, что это ещё один повод для него, чтобы отыграться и легально оставить на нас синяки.

— И когда нам стоит начать? Чем раньше тем лучше?

— Желательно. Только мне не нравится, что ты будешь драться. Ты же девочка.

Яжедевочка.

Да ёбана, какая разница! Мне не хочется слушать сексистские комментарии в свою сторону от какого-то ребёнка. Тем более, если так посмотреть, мы вообще не в той ситуации, чтобы комментировать половую принадлежность. Папаше всё равно кого бить — главное, чтобы Юзуха получила больше остальных.

Сука, как меня всё раздражает, ПМС что-ли? Не буду удивлена, что из-за стресса и рациона питания у Юзухи месячные начнутся годам к пятнадцати или семнадцати. Стоит заранее обзавестись прокладками, если нагрянет резко и неожиданно. Спасибо, конечно, что меня не забросили в какую–то улитку, но и вновь переживать прелести не установленного цикла… Бр…

— Отец не смотрит на то, что я девочка, когда собирается бить меня, — я пожимаю плечами. — Так что даже если я буду уметь драться, то это ничего не изменит. Я же не собираюсь вступать в банду и прочее. Мне это не интересно.

— Ты и не вступишь, я запрещаю. Единственная банда, в которой ты можешь быть в безопасности — моя. А эти сукэбан разодетые шлюхи, которые думают, что им всё можно.

Сукэбан… Ладно, теперь я хоть знаю как называются женские группировки, и на том спасибо. Но банды и разборки меня действительно не интересуют, мирная и спокойная жизнь — вот что на самом деле ценно. Не то, чтобы мне она дана в ближайшем будущем.

— Ты как всегда прав.

Я вздыхаю и сажусь нормально на кровать. На самом деле это всё — патовая ситуацию. Куда ни двинешься, что ни сделаешь, то натыкаешься в непроницаемую стену. Для меня всё же сложно ориентироваться в системе японских ценностей, менталитета и людях, потому что я отличаюсь от них. Разительно отличаюсь, к сожалению.

Моя жизнь была иной. Воспитана была по иному. На ежегодном праздновании семидесятипятилетия Победы, прогулках с утра до вечера, куклах и домашней еде. У меня никогда не было проблем с социализацией, весь мир был моим лучшим другом, а Диснеевские принцессы тем, что я смотрела не отлипая от экрана. Сейчас же всё разительно отличается. Тут нет Победы, нет прогулок, нет игрушек, только пачка риса и боевая среда. Мне нужно лавировать между нестабильной обстановкой и нестабильной психикой, постараться оставаться в своём уме, чтобы никто другой не сошёл.

Как забавна человеческая природа. И как хрупок мир.

Я люблю бросаться в пространные рассуждения о благочестии и перспективах. Люблю обсуждение психологии, люблю выжидать и наблюдать. Но это так странно и непривычно делать в мире, в котором каждый является твоим врагом.

Тайджу смотрит на меня и я дёргаю плечом, выходя из резкого задумчивого состояния.

— Что творится в твоей голове?

И правда. Что же в ней?

И как ему ответить, что в моей голове всё устроено совершенно по–другому.

— Не знаю. Мне хочется, чтобы всё было хорошо, но вот как сделать это хорошо…

— Тебе не нужно ничего делать, потому что это сделаю я.

Маленький взрослый, который слишком много на себя берёт. Я сижу рядом с покрытым отцовской кровью братом и это воспринимается совершенно нормально. Всё вокруг нас больше не имеет смысла, оно словно произошло в вакууме и просто схлопнулось. Ладно, если он что–то хочет делать, то пускай делает. Не мне останавливать человека от набивания шишек, от получения опыта, пускай и не очень хорошего. Да я и не мать им в конце–то концов.

Я киваю.

Бьют — беги. Дают — бери.

— Смой кровь. Она плохо отстирывается.

Тайджу медленно переводит взгляд на свою футболку. Не то, чтобы она была вся заляпана кровью, но всё же. Пятна действительно плохо проходят, если изначально не замачивать их в перекиси, а такой радости в доме не имеется. Я не знаю о чём он думает, но это заканчивается довольно быстро. Тайджу уходит из комнаты, не оборачиваясь, оставляя меня сидеть спиной к приоткрытой двери и пялиться в подушку.

Знаете, это так странно — выпадать из реальности. Всё вокруг не существует, всё вокруг не имеет смысла, кроме точки, в которую сошлись мысли. И не хочется, чтобы мир возвращался на круги своя.

Я прикрываю глаза. На чёрном полотне мелькают разноцветные мушки, едва стоит смежить веки сильнее. Падаю вперёд, утыкаясь лицом в несвежее постельное бельё.

Господи, если бы ты знал как я заебалась.

У меня в голове всегда всё легко и просто, в отличие от суровой реальности, с которой приходится считаться.

А потом через пару часов возвращается Хаккай.

Я встречаю его в коридоре как примерная старшая сестра. Он не узнает и половины того, что здесь произошло. Как пришёл Тайджу, как отец уронил не только его тело, но и эго, как мы вели задушевные беседы последующие минут пять. Это всё остаётся для него за кадром. Милый мальчик, который пока ничего не понимает и которому нужна нормальная семья, а не её подобие.

Хаккай озирается как дикий зверёныш, пока оставляет обувь на пороге. О да, он заметил, что брат вернулся и это грозит проблемами. Но у меня сейчас нет столько моральных сил, чтобы их разгребать. Не то, чтобы меня кто-то просил и спрашивал хочу–ли я это делать. Не хочу, хоть убейте.

— Хорошо погулял? — я слегка улыбаюсь. Хаккай кивает. Он всегда становится тихим и молчаливым, когда Тайджу дома. Не мне его винить. — Будешь рис?

Хаккай качает головой. Иногда у меня ощущение, что я общаюсь с собаками.

Тайджу — агрессивный дворовый пёс, которому не писаны правила и законы, потому что он вершит их сам. Хаккай — нежный ретривер, для которого общение с важными ему людьми заменяет всё остальное. Бешено машет хвостом из стороны в сторону, радуется каждому доброму слову или действию.

Интересно, а кем была бы я в этой классификации. Иногда кажется, что мне и места нет для такого. Ладно, не время для самобичевания.

Хаккай уходит в комнату, а я остаюсь восковой фигурой в коридоре.

Если в прошлом я радовалась, когда вся семья была в сборе — шумно, весело, по–родному, — то сейчас повсеместно мечтаю остаться одна. Есть своя прелесть в том, что никого нет. Ты никому ничего не должен, можешь делать всё что душе угодно и при этом не получить по шее. Наша стая в сборе, вожаки бьются за первенство, а обыватели наблюдают и зализывают раны. Весело, очень весело.

Ненавижу эту грёбанную жизнь.

Мне приходится уйти в комнату. Приходится быть на одном этаже с мальчиками, которые пытаются защитить и защититься, но выходит пока что не очень хорошо. Приходится быть на одном этаже с абьюзером и домашним тираном.

Пока есть время, то занимаюсь написание чёртовых иероглифов, их прочтением и прочим школьным дерьмом. Мне никогда не хотелось вновь становится ребёнком, проходить через систему образования и вновь играть в дружбу с одноклассниками. Класс, в котором я когда–то училась, был хорошим. По сравнению с рассказами других, конечно же. Мы никого не били, не издевались, даже ношение очков не являлось каким–то пунктиком для конфликтных взаимоотношений. Мы просто существовали одиннадцать лет в своём ограниченном мире, где были «популярные» и «остальные».

Я затесалась к «популярным», потому что там была моя подруга. А ещё пройдя огромный травмирующий психику опыт, то, как бы выразится… Стала яркой конфетной обёрткой. Поэтому моё вливание в систему иерархии школы было лишь вопросом времени. «Остальные» ничем не отличались. Да, две касты, но они нормально взаимодействовали, делали проекты и никто не обижался. Хотя возможно это лишь субъективное мнение, потому что я была достаточно пассивна и больше занимала выжидательно–оборонительную позицию, а ходить расспрашивать это как-то глупо.

Теперь на это место пришла японская система образования, которая мне совершенно непонятна. Я знаю, что в школах каждый год перекидывают учеников из параллель в параллель, чтобы они лучше социализировались и бла–бла–бла. Выглядит, конечно, интересно и необычно, но очень странно.

И ещё страшно, потому что не хочу принимать реальность. Судя по записям Юзуха сейчас на первом году средней школы. То есть она вот только начала обучение и сразу же пропала по семейным обстоятельствам, зацепив каникулярный месяц. Как только он закончится мне придётся выходить на учёбу… В японскую школу… К людям, которых я совершенно не знаю.

Просто прекрасно. Как можно откосить?

Одну травмирующую среду заменять на другую психологи не советуют. Вроде бы. Я не сильна в психологии, если честно, никогда не училась и не изучала. Это в моём мире все поголовно лечили голову и занимались ментальными практиками. Были в потоке, ресурсе, в фазе… Или оно звучит не так? Без понятия, как говорится, — хрен с ним.

Я сжимаю переносицу пальцами. Отвлекаться, пока пишу иероглифы, стало традицией, чтобы не болела голова. Пусть это тело и не готово, сопротивляется, но всё будет как того хочу я, а ни кто-то иной. Тут всем царствует моё самосознание, а раз оригинальной Юзухи нет, то и суда, как известно, тоже нет.

— Там отец на первом этаже, — Хаккай поскрёбся в дверь как котёночек. Я смотрю на него, он смотрит на меня.

— И что?

— Он выглядит злым, — неуверенно мямлит мальчик, в то время, когда я скатываюсь в пучину раздражения. Вот это меня сейчас и бесит в Хаккае! Через пять лет у него уже должен будет повыситься словарный запас и появится хоть какое–то понимание о том, как нужно вести диалог, а сейчас он просто никакущий.

— А от меня ты что хочешь?

— Пойдём есть рис вместе? Ты же ничего не ела.

Ох, вот об этом маленьком аспекте человеческого тела я и забываю постоянно.