«Труд освобождает», — гласит надпись на железных воротах. Адольф знает, что это ложь. Сам придумал когда-то. Такой себе повод для гордости.

Белый песок Безвременья исчезает, и всё вокруг становится ещё более реальным. Будто с тех времён ещё не минуло несколько десятилетий…

Адольф медленно выдыхает, старается абстрагироваться. Слышать ничего не хочется: все звуки до боли знакомы, норовят иглами влезть под кожу и в очередной раз напомнить обо всём. Заслуженно, очень даже заслуженно.

Среди одинаковых двухэтажных бараков легко потеряться, но Адольф хорошо знает это место. Не первый раз здесь ходит, в конце концов. И каждый раз обещает себе, что больше не будет возвращаться сюда всякий раз, когда нужно обратиться к прошлому. Отказаться от старых привычек оказалось сложнее, чем он думал.

Близится ночь, и всё вокруг уже укрыто пеленой сумерек, но в вязкой полутьме легко узнать человеческие силуэты. Адольф старается не всматриваться в их лица, чтобы не ворошить воспоминания. Лучше не думать о том, что ему известны имена всех, кто когда-либо был здесь.

Дышать трудно: воздух пропитан страхом и запахом горелой плоти. Сладкий вкус гнили тяжело оседает на корне языка, норовит пробраться глубже, но горло будто стягивает ремнём, и сглотнуть невозможно. В животе ворочается знакомое тягучее чувство, от которого Адольф зябко ёжится. Голод — какой-то неправильный, слишком дикий для человеческого и слишком слабый для животного — тихо урчит и противно скребётся о рёбра, будит образы из далёкого прошлого.

Когда-то давно, в совершенно другой жизни, он был чем-то куда большим, чем человек со странными татуировками по всему телу. Когда-то он захватил власть и развязал самую кровавую войну в истории. Когда-то его чуть не убил собственный отец. Не лучшая предыстория.

Не заметить среди немногочисленных прохожих самого себя Адольф не может. Светлые волосы, голубые глаза, похожие на лёд, острые черты лица — всё то же, что и сейчас, только волосы аккуратно уложены, а в глазах ещё есть уверенность. По правую руку от Рейха — Адольфу до сих пор проще назвать себя в прошлом так — идёт человек в такой же форме. Худой, бледный и, казалось бы, совсем неприметный, как одна из ночных теней, но по серой повязке, закрывающей оба глаза, узнать Альбрехта Блинда можно из тысячи.

Любопытство легко щекочет рёбра — Адольф прислушивается к непринуждённой беседе.

— Кстати, Альбрехт, — Рейх привычно скалится, говорит слегка нараспев. — Есть новости насчёт моего поручения?

— Пока нет, — сухо отвечает Блинд, чуть склонив голову. — Солдаты сожгли ту деревню, где я засёк Островского, и разобрались с местным отрядом партизан, но никто из них его не выдал, а следов поблизости нет.

— Я уже говорил, что Островский не играет честно, так что он наверняка прячется и выслеживает тебя в ответ, мой друг, — Рейх слегка хмурится, задумчиво вглядывается в темнеющее небо. — Мой тебе совет: поменьше появляйся на виду и не ввязывайся в сомнительные авантюры. Хранители очень злопамятны, так что с Островского станется скормить тебя волкам, если он тебя поймает на убийстве его людей.

Адольф не сдерживает нервный смешок. Он помнит, как доверил Альбрехту поиск единственного живого Хранителя Российской империи, рассчитывая на его талант к дипломатии и отменные способности мага, а спустя год встретил Альбрехта мёртвым и медленно рассыпающимся, неспособным колдовать. Островский и правда бросил его умирать в лесу, перед этим прокляв.

А ещё в память въелись последние три слова, которые из последних сил прохрипел угасавший Блинд: «Он ждёт встречи».

***

Домой Адольф, к своему усталому удивлению, возвращается нехотя. Его трясёт то ли от холода, царящего между Безвременьем и привычным миром, то ли от тремора, появляющегося после малейшего использования магии, а внутри опять разливается горячее и липкое, норовящее изнутри проломить грудную клетку чувство — жажда свободы.

На лицо лезет кривая улыбка, и хочется содрать с себя кожу, лишь бы собственное отражение перестало вызывать желание разбить зеркало к чертям. Оно, впрочем, неизменно возникает при каждой мысли о прошлом — о величии, которое у него забрали, — и несчастное стекло здесь не виновато. Остаётся только бессильно скалить самому себе зубы, плеваться от навязчивых мыслей, но жить дальше. Всё равно он не умрёт, даже если попытается.

Наверно, когда Авраам и Вильгельм решили его пощадить, оба понимали, что их милость будет для Адольфа худшим наказанием. По обломкам собрать его душу, сшить память из полусожранных безумием лоскутов, вернуть, казалось, безвозвратно утраченную человечность и — оставить наедине с собственными поступками, позволить ему самому рвать себя на куски. Сложно придумать более изощрённую пытку.

Горячая вода помогает отвлечься и перестать думать, и сердце наконец бьётся спокойно и тихо, и пульс больше не шумит в ушах. Адольф долго смотрит на себя в зеркало, снова вспоминает убитую им сестру, на которую так похож. На руках снова мерещится сияющая бирюзой кровь, и дышать становится тяжело, но лишь на секунду. Опять накатывает злость, хочется выцарапать себе глаза за свою слабость. Как он вообще пошёл на это?

Адольф заставляет себя дышать медленнее, упрямо цепляется за край раковины, жмурится от жжения в груди. Нет, так больше нельзя.

Кожу неприятно покалывает, когда он меняет внешность, но это кажется разумной платой за возможность спокойно покинуть дом и попробовать найти… Найти хотя бы кого-то. В прошлый раз он продержался два с небольшим месяца, но испугался расспросов о своём прошлом — сбежал, снова закрылся ото всех. Нужно наконец выбраться из этого порочного круга.

Родная внешность кажется непривычной, хотя Адольф не так давно её использовал — правда, лишь в качестве прикрытия. Как-то незаметно кучерявый мальчишка с грустными карими глазами ушёл в прошлое, уступил Рейху своё место. Такого Адольфа — не идеального, не пытающегося казаться другим — знали, наверно, только его сестра и Альбрехт, и оба погибли по его вине. Если бы он не был одержимым местью и неясной обидой на весь мир придурком, то может, хотя бы Дороти осталась жива.

Солнце уже медленно уплывает за горизонт, но Адольф неторопливо заваривает кофе и выходит на балкон. В Берлине тихо, только воет ветер, играясь опадающими листьями. Канун Дня Всех Святых — наверно, не худшее время, чтобы начать заново. Главное — не струсить снова.