Times have changed and times are strange

(Времена изменились, и это странные времена)

Here I come, but I ain't the same

(Вот я пришел, но я уже не тот)

Hurts so bad, it's been so long

(Так больно, но это было так давно)

Mama, I'm coming home

(Мама, я возвращаюсь домой)

Lost and found and turned around

(Потерялся и нашелся, пришел назад)

By the fire in your eyes

(На огонь твоих глаз)

I've seen your face a hundred times

(Я видел твое лицо сотню раз)

Everyday we've been apart

(В каждый из дней разлуки)

I don't care about the sunshine, yeah

(Мне наплевать на солнце, да)

Cause mama, mama, I'm coming home

(Потому что, мама, мама, я возвращаюсь домой)

I'm coming home

(Я возвращаюсь домой)

Ozzy Osbourne — Mama, I'm Coming Home

      Стоило Никите, абсолютно голому, худому до безобразия, перепачканному кровью с головы до пят, появиться на оживленных улицах города, как он тут же навлек на себя всеобщее внимание. Ошарашенные матери в спешке закрывали глаза любопытным детям, набожные старушки неистово крестились, поминая всех святых, обескураженные водители теряли контроль над автомобилями, создавая аварийные ситуации одну за другой. Внезапное появление непонятного парнишки мигом нарушило привычный уклад жизни, каждый встречный бросал свои дела и непременно желал выяснить, в чем дело, нетерпеливо спрашивая у других, как будто те могли знать. Нездоровый интерес к происходящему рос как на дрожжах: вскоре за босоногим Никитой следовала уже целая толпа озабоченных зевак. Некоторые особенно дотошные даже пробовали пойти на контакт: спрашивали, что случилось и нужна ли помощь, но ответом служил лишь безумный взгляд и хищный оскал, не предвещающий ничего хорошего, а широкий нож в хрупкой руке предостерегал от любых попыток приблизиться. Кто этот дикий юноша, куда он идет и почему в таком виде — оставалось непостижимой загадкой для пытливых умов горожан.

      Искушенный народ, лишенный какого-либо вразумительного ответа, начал строить собственные догадки и предположения разной степени паршивости. Одни полагали, что это популярный нынче пранк, обыкновенный уличный розыгрыш, а перед ними очередной эпатажный блогер, не стесняющийся светить голой задницей средь бела дня ради сиюминутного хайпа; другие же считали, что парнишка сидит на сильнодействующих наркотиках, от которых у него явно поехала крыша, раз он позволяет себе разгуливать по холодным осенним улицам в таком виде. Версий было много, кто-то даже на полном серьезе упомянул вторжение чокнутых инопланетян (и даже не был осмеян за это!), но, как следует приглядевшись, все сошлись во мнении, что засохшая кровь на коже молчаливого юнца выглядит пугающе реалистично, как и многочисленные шрамы, синяки и ссадины по всему телу. Некоторые тут же решительно потянулись за телефонами, не прерывая бурного обсуждения, начинающего перерастать в единодушное осуждение. Кем бы ни был этот полоумный маргинал, его нужно срочно изолировать от приличного общества, убрать с глаз долой, чтобы не разгуливал тут голышом, нарушая столь необходимое простым людям спокойствие. Пускай полиция разбирается, кто он такой — блогер, наркоман или еще чего похлеще.

***

      Следователь Афанасьев ждал в устроенной засаде, нервно курил и без конца чесал щетинистый подбородок безнадежно молчащей рацией, молясь, чтобы хоть кто-нибудь из его подручных связался и сообщил, что поймал ублюдка. Ох, что он с ним сделает… Ведь знал, знал же, что с ним что-то не так, но позволил обвести себя вокруг пальца, как курсанта, да еще получил нагоняй от начальства, когда сперва взял не того, кого надо.

      Но та ошибка не была роковой: да, неприятно, но быстро во всем разобрались и пережили, а вот вчерашняя, допущенная им в докторском кабинете, могла подставить под удар все тщательно выверенное расследование. Развесил уши на бредовые россказни про больную мать и опрометчиво отпустил явного преступника. Дурак, ой дурак! Надо было плюнуть на любые юридические тонкости и брать грязного выродка тепленьким, не дожидаясь результатов дактилоскопической экспертизы! Где его теперь искать? Как после этого смотреть в глаза своему доброму другу Андрею, отцу несчастного парня? И его бедной Марине… Утром Афанасьев навещал ее в больнице, обещал вернуть Никиту в целости и сохранности, уверял, что с ним все будет хорошо. Бедняжка была совсем плоха и почти не слышала его, лишь тихо звала своего единственного сына, раз за разом пыталась отыскать его мутным взглядом среди полумрака больничной палаты. Ее измученному рассудку нанесли удар сокрушительной силы, и никакие лекарства не могли залечить зияющую рану.

      Афанасьев опустил тяжелую голову, грубо почесал морщинистый лоб. Больной ублюдок точно знал, куда бьет, намеренно делал как можно больнее. Гребаное животное… От той чудовищной видеозаписи у него у самого порядком прибавилось седых волос, притом что он многое повидал за тридцать лет работы, — что уж говорить о бедной матери, которой пришлось увидеть такое. Он обещал ей, он обещал…

      И все-таки не сдержал слова. Было безумно обидно за впустую потраченные время и силы. Координированный сбор, полномасштабная облава, как в лучших боевиках современности, а что в итоге? Выбитая дверь, пустая квартира, невменяемая мать подонка и ни единой зацепки. Конечно, криминалисты еще не закончили обыск гнилой берлоги этого нелюдя и теоретически еще могли обнаружить какую-нибудь зацепку, способную вывести на след, но с каждой минутой надежды на это оставалось все меньше и меньше. Как и на то, что этот скот устанет прятаться и решит вернуться домой. Нет, он где-то трусливо и основательно засел, там, где чувствует себя в безопасности, там, где никто не мешает ему творить свои жестокие бесчинства… Но где же, где эта чертова нора? Они обыскали весь город, осмотрели каждую заброшку, проверили каждый подвал, заглянули в каждый подозрительный уголок — ничего не нашли. И преступник, и потерпевший — оба как сквозь землю провалились. Как такое возможно?

      Яростно чиркнула полупустая зажигалка, в ход пошла уже третья пачка сигарет. О том, что теперь будет с Никитой, и думать не хотелось. Афанасьев знал его еще совсем мальчишкой: жизнерадостный, веселый, улыбчивый мальчуган, с легкой озорцой в смеющихся бледно-голубых глазах, добрый и приветливый, он вдохновлял окружающих своим беззаботным видом. Его с трудом можно было узнать на тех ужасных фото и видео, которые им пришлось детально изучить всем следственным отделом. Как кто-то грустно подметил, Никита напоминал своим видом узника концлагеря, замученного жестокими пытками, потерявшего всякую волю к жизни, безвозвратно угаснувшего, как выгоревшая спичка.

      Афанасьева передернуло, в уголках глаз невольно выступили скупые мужские слезы, от отчаяния хотелось завыть, благо что в машине никто не услышит. «Чтобы не свихнуться, надо мыслить позитивно вне зависимости от контекста ситуации», — учил штабной психолог на регулярных брифингах.

      Он устало откинулся на сиденье и потер глаза, виновато посмотрел на свое отражение в запотевшем салонном зеркале. Жуткие мешки под глазами выдавали последствия бессонной ночи, проведенной в лаборатории криминалистов. Мыслить позитивно, мыслить позитивно… Рано или поздно они поймают подонка, в их крепких руках его не спасет ни один закон в мире. С ним проделают все то же самое и даже больше, и тогда он обязательно расскажет, а если не сможет говорить, его заставят написать, начертить, нарисовать, где находится Никита, и, может быть, они еще успеют. Может быть. А если нет… В таком случае домой лучше не возвращаться. Отправиться прямо так, в форме, на какую-нибудь железнодорожную станцию, сесть на первый попавшийся поезд и ехать куда глаза глядят, лишь бы подальше отсюда, лишь бы не видеть того, что останется от бедного мальчика, лишь бы не смотреть в глаза его родителям, лишь бы не ставить собственной рукой в подробном до тошноты рапорте сухое «найден, погиб». Что угодно, только не это…

      Кашлянула, сбрасывая длительное радиомолчание, и прошипела автомобильная рация, настроенная на общую частоту: диспетчер привычным монотонным голосом обращался ко всем свободным постам в районе с просьбой проверить многочисленные жалобы на непристойное поведение. Афанасьев без особого интереса наклонился к приборной панели, сделал погромче в надежде отвлечься от невеселых дум. Сто лет не пользовался общим каналом, подотвык от специфических терминов более продвинутых коллег. «Непристойное поведение», так теперь называется хулиганство? Скорее всего, очередной алкоголик или просто укурок, не представляющий особой опасности, а значит, порядок действий стандартный: скрутил, принял, сдал краткий рапорт.

      Вспомнились дни, когда он был простым патрульным в районе ювелирных лавок, ловил обыкновенных грабителей, жаждущих легкой наживы. У них не было таких садистских наклонностей, не было такой звериной жестокости, какую проявил этот бессовестный урод по отношению к ни в чем не повинному мальчишке. А хуже всего было осознавать, что, если Никита все-таки выкарабкается из этого дерьма, он больше никогда не станет прежним: нередко жертвы тяжелого насилия сами оказывались на скамье подсудимых или… сводили счеты с жизнью. Молча, внезапно, никого не предупреждая. Страшное дело, не поймешь, что ужаснее: не успеть спасти мальчика или не суметь помочь ему справиться с пережитым кошмаром? Сможет ли он, следователь Афанасьев, помочь? Готов ли взять на себя такую ношу? Сердце больно кольнуло, в душе зародилось тревожное сомнение. Он жену-то не смог удержать — брак быстро развалился, а тут — хрупкие струны неокрепшей юношеской психики, которой днями напролет причиняли нещадную боль; как правильно говорить и что делать, чтобы не нанести еще больше вреда?

      Из мрачных раздумий снова вырвали шипящие переговоры. На сообщение из диспетчерской отозвались сразу несколько коллег, попросили поточнее обрисовать ситуацию. Неожиданный ответ поразил Афанасьева: свидетели, все как один, твердили, что по соседней улице, распугивая прохожих, бродит обнаженный юноша, измазанный в крови и вооруженный ножом. Следователь едва не подавился сигаретой, мигом прильнув к динамику. Никита, здесь, рядом, всего в паре кварталов? Как ему удалось?

      Сбросив оцепенение, Афанасьев схватил автомобильную рацию и хотел вмешаться в важные переговоры, но с досадой обнаружил, что не умеет пользоваться передовой техникой: возможности немолодого следователя исчерпывались кнопкой включения/выключения и регулировкой громкости. Да и машина-то была не его — одолжил у группы захвата на время операции. Остальные ждали на отдаленных позициях, поэтому не могли подсказать, как правильно пользоваться новомодной приблудой. Пока Афанасьев лихорадочно раздумывал, что лучше — позвать кого-нибудь по рации или просто выйти из машины и окрикнуть (все равно смысла скрываться больше не было), один из патрульных сообщил, что они с напарником видят подозреваемого и направляются к нему, и спросил разрешения применить оружие.

      Афанасьев едва не задохнулся от услышанного. Он впопыхах отбросил рацию, с силой крутанул ключ зажигания, чем моментально заставил двигатель ожить. Какой, к черту, подозреваемый, какое оружие? Никиту спасать надо, а не задерживать, и уж тем более ни в коем случае не применять к нему силу! Молясь, чтобы молодые балбесы, вчерашние курсанты, сгоряча не наломали дров, Афанасьев резко вырулил из укромной засады и помчался на помощь Никите, игнорируя других участников движения и знаки светофоров. В голове пульсировала только одна мысль: лишь бы успеть!

***

      Диспетчерские экстренных служб и приемные новостных агентств разрывались от звонков; люди наперебой сообщали о необычном юноше, отсылали любительские фото и видео с места событий. Кто-то видел в нем опасного маньяка, кто-то жертву, и, конечно же, никто не признал в незнакомце того самого паренька с местных листовок, пропавшего почти месяц назад. Самому Никите не было решительно никакого дела до того, кто и что о нем думает, как и до того, что с ним пытаются заговорить, снимают его на телефон, обсуждают интимные подробности его тела, полностью открытого для любопытных глаз. Главное, чтобы не лезли, не трогали. А если хотя бы попытаются… Костлявые пальцы сильнее сжали едва теплую рукоятку ножа. Никита промерз до костей и жутко устал, но помнил, что должен добраться до дома, должен увидеть папу и маму, должен убедиться, что с ней все в порядке, что она жива, здорова, ждет его, несмотря ни на что… Иначе все это не имело никакого смысла.

      Сбитые кровоточащие ступни горели огнем, холод сковывал легкие, не давая вдохнуть, каждый шаг давался с неимоверным трудом. Хотелось упасть и умереть, провалиться в такое близкое и сладкое забытье, а до дома еще так далеко, пешком ни за что не добраться… Тихо всхлипнув, Никита собрал остаток сил и поковылял к ближайшей остановке. Смутные воспоминания из прошлой жизни подсказывали, что нужно подождать транспорт… Автобус, кажется… Да, автобус, который отвезет домой, и все будет хорошо. Только одного Никита не знал: что дорога была уже перекрыта, а в его сторону двигался вооруженный полицейский патруль, поднятый по тревоге.

***

      Максим заинтересованно таращился в телефон в ожидании опаздывающего автобуса. Искоса поглядывая на пустую дорогу, высокий молодой брюнет активно чатился со своим бывшим… Или уже постоянным? Хм, любопытный вопрос. Он и сам не мог определиться, кто для него Костя — давно пройденный этап еще студенческой поры или все-таки надежда на что-то большее, чем просто секс и жаркие стоны в ночи. Скорее всего, второе, ведь, несмотря на обнаруженную на прошлой неделе досадную измену (застукал любимого с мускулистым тренером в душевой фитнес-зала), Максим самоотверженно морозил задницу на холодной лавке и строчил онемевшими пальцами обнадеживающие ответы на беспорядочную писанину Кости, слезливо умолявшего простить его, безмозглого дурака, и вернуться, чтобы все стало как раньше.

      Максим долго не мог решить, стоит ли верить и соглашаться, но кого он обманывал: выбор был сделан задолго до того, как он понял, зачем вышел из дома; ноги сами привели его на нужную остановку, а в кармане тотчас обнаружилась мелочь на проезд. Он оттягивал этот момент, как мог, пытаясь получше «прощупать» своего споткнувшегося партнера на предмет верности и понять его истинное отношение к случившемуся, но, чем дольше длился письменный диалог, тем больше он чувствовал себя виноватым перед Костей за этот бесконечный допрос. Ну, ошибся и ошибся, все мы не без греха. Что же теперь, давить на него всю жизнь? С такими мыслями Максим отправил заветное «не переживай, я уже еду» и спокойно выдохнул, почувствовав, как самому на душе стало заметно легче.

      Добавив вдогонку веселый смайлик, Максим посмотрел на пустынную, будто вымершую дорогу. Странное дело: светофоры исправно работали, но транспорта и близко не было видно, не считая редких машин, припаркованных вдоль обочины. Максим иронично хмыкнул. Вот так всегда: сидишь дома — все окей, но стоит принять какое-то важное решение и захотеть его осуществить, как тут же появляется сотня преград. Люди на остановке негромко возмущались, нетерпеливо посматривали на часы, тщательно сверялись с онлайн-картами, но никто не мог понять, куда запропастился так нужный всем автобус. Максим зябко поежился и поднял меховой воротник теплой куртки. Оставалось только набраться терпения и ждать, потому что путь отсюда, из самой глуши, до Костиной съемной квартиры в центре города предстоял неблизкий. А ведь надо еще купить что-то в знак примирения… Может, Костины любимые конфеты с ликерной начинкой? Он без ума от них, неисправимый сладкоежка. Значит, решено — пусть будут конфеты. Ну где же этот автобус?

      Время шло, нервное напряжение на остановке росло. Важного вида женщина с мальчиком лет десяти не выдержала тягостного ожидания и принялась вызывать такси, громко объясняя «бестолковому» оператору, как найти улицу, на которой они с ребенком «торчат уже битый час». Воспользовавшись тем, что мать отвлеклась, малолетний озорник резво подскочил к небольшому углублению в асфальте перед остановкой и принялся с неописуемым восторгом прыгать в грязной луже, разбрызгивая мутные капли на стоящих рядом людей. Кто-то сделал осторожное замечание, но непослушный малец, будто назло, запрыгал еще сильнее, нещадно обдавая и себя, и окружающих крупным градом капель. Утерев несколько с тщательно начищенных ботинок, Максим тяжело вздохнул и неохотно отодвинулся в дальний конец лавки, куда не долетали брызги, но откуда было плохо видно дорогу.

      Завибрировал телефон: Костя прислал в ответ с десяток любовных смайликов и спрашивал, через сколько примерно он приедет. Наверное, решил накрыть стол, приготовить что-нибудь романтическое, он ведь отлично готовит… Интересно, того угловатого дуболома-тренера он тоже угощал своей фирменной лазаньей в форме трогательного сердечка? Это ведь Максим подкинул Косте идею необычного блюда (как раз на четырнадцатое февраля!) и даже купил нужную формочку. Именно после этого Костя загорелся желанием связать свою жизнь с кухней и решил идти поступать в кулинарное училище. И завертелось: каждый вечер, в дождь и снег, не жалея себя, Максим тепло встречал Костю после занятий, заботливо провожал до дома, бегал в магазин за ингредиентами для очередного кулинарного шедевра, чутко поддерживал, если что-то не получалось.

      Это была их тайная жизнь и только их сладкие секреты, именно поэтому так больно было осознать сам факт измены и еще больнее — смириться, принять, не держа зла или обиды. Любой другой на его месте тут же оборвал бы всяческие отношения, вместо того чтобы пытаться поддерживать их и дальше, но Максим был твердо уверен, что так поступать нельзя. Костя — очень ранимый, чувствительный, рано лишился родителей, рос без семьи и заботы; он, как никто другой, нуждается в ежедневной моральной поддержке. Да, он ошибся, но неужели будет правильно после стольких лет бросить его одного на произвол судьбы? Не этому Максима учили на занятиях по психологии.

      Жаль, правда, что так и не закончил обучение и не получил диплом. Ах, если бы не этот сладкоголосый рыжий негодник по имени Костя, Максим мог бы пойти по стопам своих родственников, стать квалифицированным психологом, как его отец и дед, мог бы помогать людям справляться с тяжелыми душевными проблемами и их последствиями. Увы, громкий скандал с сыном директора института поставил жирный крест на дальнейшем обучении, зато поруганную честь Кости удалось отстоять: напыщенные ублюдки надолго запомнят, как лезть втроем на его любимого из-за пирсинга на губе. Родные сильно огорчились внезапному отчислению Максима (они не знали истинную причину), но сам Максим не унывал: он открыл в себе писательский талант и подумывал потихоньку выкладываться в интернете, а потом, может быть, податься в редакторы местной газеты. Но, прежде чем задумываться о серьезной работе, он хотел сначала наладить отношения на личном фронте. Было необходимо, как воздух, кого-то любить, о ком-то заботиться.

      Максим потянулся было ответить Косте, что с транспортом возник неожиданный напряг и он, возможно, задержится, но всё равно обязательно приедет, как вдруг кто-то из стоящих рядом людей негромко ахнул и указал куда-то в сторону, а мальчик, на мгновение застыв в луже, после с криками побежал к маме, которая, обернувшись на пронзительный зов сынишки, сама чуть не выронила телефон. В тот же миг показался обнаженный худой юноша с огромным ножом в руке. Испуганные люди тотчас разбежались кто куда, напрочь позабыв про автобус. Испугался и Максим: очень уж жуткое зрелище предстало перед ним, особенно выделялись белки безумно горящих глаз на фоне сплошного темно-красного месива, которым покачивающийся, нездорово выглядящий парнишка был залит с головы до ног. Весь внешний вид агрессивно настроенного юнца прямо-таки кричал о том, что лучше не вставать у него на пути, а еще лучше — и вовсе не попадаться на глаза, но деваться Максиму было некуда: он оказался зажат в тесном углу остановки, куда сам же неосмотрительно передвинулся, ни сном ни духом не предполагая, что столкнется с чем-то подобным. Встать или хотя бы шевельнуться — означало выдать себя с головой, а это, как подсказывала тонкая интуиция, ничем хорошим не кончится.

      Максим затаил дыхание и сжал кулаки, лихорадочно вспоминая занятия по карате, не раз выручавшие в жизни, но странный юноша его как будто не замечал: не дойдя до широкой лавки несколько шагов, неуклюже завернул к пластиковой стене остановки. Звонко ткнувшись лбом в мелкое расписание, устало наклонил голову и стал водить дрожащим пальцем по табличке, глухо бубня что-то себе под нос. Холодный ветер раздувал грязные слипшиеся волосы, скукоженный член болтался из стороны в сторону при каждом движении тела, острые ребра, казалось, вот-вот проткнут тонкую кожу. Не человек, а призрак ходячий, жуть.

      Максим испытывал странные чувства, осторожно разглядывая парнишку, который тщетно пытался прочитать что-то очень нужное ему, что-то очень важное. Невольный страх и смутное напряжение постепенно сменялись неподдельным… сочувствием? Да, именно что сочувствием, простым человеческим сопереживанием, свойственным каждому. Голый, тощий, измотанный, совершенно беззащитный посреди огромных неприветливых улиц. Откуда-то из глубины души пришло внезапное осознание: он не злой, он не агрессор, он сам боится и не отдает себе отчета в том, что делает! В уме сразу стали всплывать различные термины из далекого, но еще не забытого кусочка прошлого, связанного с занятиями по психологии: моральное потрясение, посттравматический шок, состояние аффекта. Рассеянные движения, спутанность сознания, ужасный вид — все это выдавало в несчастном, трясущемся от холода пареньке жертву злостного насилия, пережившую такое, от чего у любого нормального человека волосы встанут дыбом. Тонкий палец оставлял багровые разводы на светлой табличке, под голыми, сильно израненными ступнями собралась целая лужица крови. Приглядевшись как следует, Максим с ужасом обнаружил глубокие раны на шее, запястьях, лодыжках, животе и даже ягодицах. Некоторые успели загноиться, некоторые были совсем свежими. Сомнений не осталось: над парнишкой изощренно издевались, удерживали в голодном плену, били, возможно, даже изнасиловали, и, судя по всему, не один раз, вот он и бежит, сам не зная куда, не замечая никого и ничего вокруг. Надо как-то дать ему понять, что все хорошо, что все позади, что бояться нечего…

      Не успел Максим и рта раскрыть, как несчастный простонал полное боли и отчаяния «Опоздал!» и бессильно рухнул на острые коленки, горько заплакав. Максим не знал, что это означало, но хорошо чувствовал страшное горе бедолаги, на тяжелую долю которого явно выпало что-то необъяснимо злое, жестокое и бесчеловечное. Он покосился на нож, опасно торчащий острым концом вверх, прикидывая, как лучше выбить его из хрупкой руки. Оружие и стрессовая ситуация — без преувеличения смертоносное сочетание. Не дай бог, бедняга все-таки поймет, что с ним произошло, и на скорую руку решит избавить себя от позора… Этого ни в коем случае нельзя допустить!

      Решив действовать, Максим начал осторожно вставать на цыпочки, но юноша внезапно перестал плакать и затравленно заозирался по сторонам. Заметив возле себя яму с грязной лужей, в которой не так давно прыгал озорной ребенок, он зачем-то припал к ней губами и стал жадно пить, захлебываясь и едва успевая глотать. Максиму стоило больших усилий сдержать рвотные позывы при виде отвратительного зрелища. Все намеченные планы и слова утешения вылетели из головы, оставив лишь немое опустошение. Прикрыв рот, он в оцепенении таращился на голого исхудалого парнишку, который стоял на земле на четвереньках, словно какое-нибудь животное, и отчаянно хлебал мутную жижу, в которой плавали сигаретные окурки, шелуха от семечек и виднелись мазутные разводы. Измученный жаждой, бедняга искренне наслаждался процессом, неловко оттопырив задницу, не замечая ничего вокруг. Максим тоже многого не замечал: собравшейся вокруг злосчастной остановки шумной толпы, откуда-то подбежавших полицейских с оружием наперевес; не слышал их нелепых требований. Он хотел лишь одного — чтобы и без того натерпевшийся страдалец немедленно прекратил пить эту дрянь, не травил себя и свой израненный организм еще больше! В голове возникли неожиданные параллели с подлым нападением на Костю, которое могло бы закончиться гораздо менее благополучно, если бы не его активные действия. И здесь то же самое! Он должен вмешаться, должен спасти еще одну жизнь! Сердце бешено колотилось: сейчас или никогда!

      Вдоволь напившись, парнишка утробно срыгнул, конвульсивно вздрогнул и безвольно рухнул лицом в лужу. Максим вскочил с лавки и опередил полицейских, чуть не сбив их с ног. Едва он обхватил беднягу за хрупкие плечи, начиная вытаскивать из воды, как тот сразу встрепенулся, заорал благим матом и сильно порезал руку своему спасителю, прорвав насквозь плотную куртку и свитер. Острая боль мгновенно сковала руку, но, несмотря на это, Максим не сдавался: стараясь действовать как можно мягче, настойчиво обезоруживал орущего и вырывающегося юношу, который отчаянно сопротивлялся с недюжинным рвением, будто его убивали. В измученном теле словно открылось второе дыхание, да такое, что даже Максиму, часто посещающему разного рода тренировки и имеющему отличные физические данные, с трудом удавалось противостоять дикой, неуправляемой энергии.

      Напряженная борьба затягивалась. Основные трудности создавало особое положение тщедушного оппонента: Максим попросту боялся его убить, не рассчитав силу, зато тот дрался, не жалея себя. Отвлекшись на руку с ножом, Максим совершенно позабыл про вторую, за что немедленно получил молниеносный выпад в лицо. Изогнутые, грязные, острые как бритва ногти рассекли щеку, чуть-чуть не достав до глаз. Максим крепко зажмурился и перехватил худую руку со скрюченными пальцами, отводя ее подальше от лица, а когда открыл глаза, то увидел направленное на себя оружие и двоих полицейских, которые замерли в нескольких шагах от борющихся, не зная, в кого стрелять. Молодые стражи порядка, примерно его возраста, наперебой выкрикивали противоречивые команды, веля обоим «лечь мордами в пол» и бросить нож. У Максима перехватило дыхание. Трясущиеся пистолеты, бледные, словно снег, лица, пот, градом стекающий на форму… Господи, да эти двое вот-вот совершат непоправимое! Кое-как уняв брыкающегося парнишку, Максим собрал все оставшиеся силы, вдохнул побольше воздуха и резко крикнул:

      — Стоять!

      Он с трудом узнал собственный голос: в жизни не знал, что умеет говорить таким раскатистым командным басом, но это подействовало — полицейские невольно вздрогнули и встали как вкопанные, растерянно хлопая глазами. Максим понял: вот он, шанс, шанс остановить их, шанс воззвать к голосу разума. Удерживая злобно рычащего парнишку на относительно безопасном расстоянии от себя, он принялся под разными предлогами уговаривать их опустить оружие, поддерживая тесный зрительный контакт с обоими сразу. Это была проверка, главный экзамен в жизни Максима, и он усердно старался, прекрасно понимая, что никто не даст второй попытки: пан или пропал. Подвешенный язык будто ожил и сам пустился в красноречивое плавание, сыпя чересчур пафосными и слегка витиеватыми речами про чистую совесть, уголовную ответственность, гражданский долг и многое-многое другое. Он не останавливался, болтал без умолку, понимая, что главное — это говорить, рассуждать, заставлять слушать. Когда слова и аргументы стали повторяться, намекая, что пора ставить финальную точку, Максим не постеснялся приукрасить свою проникновенную речь упоминанием громкого имени известного на весь город директора института психологии и его сына, мол, они его знакомые, а значит, знакомые начальника полиции и губернатора, и поэтому не стоит расстраивать этих многоуважаемых господ, паля в неповинных людей на улицах их прекрасного, славного города.

      Растерянные полицейские сконфуженно переглянулись и опустили оружие. Один даже убрал пистолет в кобуру и потянулся за рацией. Неужели… удалось? Максим хотел было выдохнуть, но тут же ощутил острые зубы на собственной шее: изловчившись, одичавший парнишка сумел вырваться и набросился на него. Оба свалились в вонючую лужу. Максим перепугался не на шутку, но не за себя, а за не в меру бойкого юношу — застрелят ведь дурака! Они снова боролись, оба мокрые, грязные. Стараясь перекричать звон и шум воды в ушах, Максим пытался достучаться до буйного соперника, но тот не слушал, яростно напрыгивая сверху и все время норовя полоснуть ножом. Сквозь мутные капли Максим разглядел, как поднимается ствол пистолета, прицеливаясь в худую спину. Времени на раздумья не было, и Максим скрепя сердце принялся активно работать кулаками. К счастью, хватило буквально пары крепких ударов, чтобы вырубить потрепанного мальчишку, а затем скинуть с себя обмякшее тело и быстренько загородить его собой. Последнее, что увидел Максим, прежде чем зажмурился от страха, — это палец полицейского, ложащийся на спусковой крючок. Усилием воли оттолкнув поверженного от воды, чтобы не захлебнулся, Максим начал тихо молиться, прощаясь с родными и близкими…

      Раздался громкий выстрел, вдалеке послышались крики, а затем все смолкло, будто оборвалось. Все… Все кончено? Максим не открывал глаз, ощущая, как отрывается от земли и уносится прочь, к ласковому солнцу и безмятежным облакам. Хм, не так уж и больно, а он боялся. Нет, конечно, рука, щека и шея все еще болели, но это где-то там, далеко внизу, а он здесь, наверху, где тепло, светло и слышится чей-то властный голос. Он произносит слова, долетающие звонким эхом, и, если прислушаться, можно различить немного сердитое требование «сейчас же убрать свои сраные пушки». Что?!

      Максим осторожно приоткрыл сначала один глаз, потом второй. Он все так же стоял на коленях в холодной луже, позади лежал голый паренек без сознания, а двоих полицейских грубо, с матом отчитывал запыхавшийся мужчина средних лет, с седыми висками, в обычной, непримечательной одежде. В одной руке у него был все еще дымящийся пистолет, а в другой — раскрытое удостоверение, которым он чуть ли не тыкал прямо в лица осунувшимся стражам порядка. Вырвав у обоих пистолеты, мужчина громогласно рявкнул: «Где ебаная скорая, олухи?!», и «олухи» засуетились, беспорядочно забегали туда-сюда, невнятно передавая что-то по рациям. Злобно зыркнув на них, мужчина поспешил к Максиму, мягко положил руку ему на плечо, спросил, цел ли он. Максим молча кивнул, не замечая, как рукав пропитывается кровью, как ноет рассеченная щека, как пылает огнем прокушенная шея. Неважно. Все это неважно… Он спас жизнь… Они спасли…

      Мужчина обошел его и опустился на колени над распростертым телом юноши, старательно нащупывая пульс на тонкой шее. На миг у Максима екнуло сердце, но сразу же отлегло, когда он увидел контуры отчетливо вздымающейся груди. Дышит! Живой! Но радоваться пока рано, еще столько предстояло сделать! Он понял это, переведя сочувствующий взгляд на мужчину, уставшее лицо которого посерело при виде ужасных ран, расползшихся, словно гадкие змеи, по всему телу несчастного; казалось, он едва сдерживает слезы, чтобы не разрыдаться у всех на виду. Пряча лицо, он неуклюже сбросил с себя куртку, чтобы укрыть пострадавшего. Максим тут же присоединился: торопливо расстегнул и снял свою куртку, присел рядом, принялся деревянными руками заботливо укутывать мокрого холодного парнишку. Они работали слаженно, не произнося ни слова, не обращая внимания на целую толпу любопытных зевак, обступивших их плотным полукругом; обоими двигало лишь одно желание: позаботиться о спасенном, как можно скорее отвезти его в больницу.

      Трудясь рука об руку рядом с загадочным мужчиной, Максим все время ловил себя на мысли, что перед ним отец паренька или его дедушка, но не решался уточнить, чтобы ненароком не причинить еще больше боли. Смущенное молчание нарушил сам мужчина, хрипло спросив:

      — Как тебя зовут?

      — М-Максим, — выдохнул тот, придерживая невесомую голову юноши, пока мужчина тщательно надевал на худое тело вторую куртку, с теплым меховым воротником.

      — Максим… — задумчиво повторил мужчина, внезапно замялся и часто заморгал, уткнувшись в кулак, но тут же нашел в себе силы продолжить: — Спасибо.

      Ответить не вышло: горло сковала сотня железных цепей. Максим сочувственно кивнул, заботливо держа светловолосую голову на своих коленях. Умиротворенное лицо, по-детски невинно-наивное, слегка приоткрытые искусанные губы, трогательные реснички… Сейчас мальчик вовсе не казался диким зверем, наоборот, он был милым и приятным, несмотря на кровь, грязь и раны. Такой хрупкий, такой беззащитный, такой…

      Максим невольно поймал на себе косой взгляд мужчины и понял, что напрочь прослушал тихую просьбу помочь перенести парня до теплой машины и вместо этого сидит и отрешенно разглаживает длинные сальные волосы. Зачем-то извинившись, Максим торопливо укрыл тонкую шею мягким теплым воротником своей куртки и стал прикидывать, как получше взяться, и тут парнишка внезапно очнулся. Миловидное лицо снова исказили глубоко залегшие страх и ненависть, но стоило мужчине наклониться и тихо прошептать юноше что-то на ухо, как он тут же изменился в лице и радостно кинулся ему на шею, крепко обхватил тощими руками и ногами. Аккуратно поднявшись, мужчина осторожно приобнял висящего на нем худющего паренька одной рукой, а второй протянул Максиму ключи, тихо попросив открыть служебную машину. Максим кивнул и побежал, небрежно расталкивая назойливую толпу, а вслед ему светило яркое солнце, согревая не только широкую спину, но и большое сердце, полное доброй надежды.

***

      Машина скорой помощи на полном ходу мчалась по оживленным городским дорогам, проглатывая ямы и оглушая остальных участников движения надрывным воем сирен. Путь впереди активно расчищал Афанасьев, бесцеремонно разгоняя мешающий транспорт при помощи своего служебного автомобиля и мощного громкоговорителя. Его зычный голос, подобно тяжелым раскатам грома, звонко отражался от стен домов, разносился далеко, долетая и до тесной кабины маневрирующей скорой. Сидя напротив надежно зафиксированной каталки с Никитой, укрытым теплым пледом, Максим запоздало вспомнил про Костю, которому так и не ответил из-за всей этой безумной суматохи.

      Кое-как достав перебинтованной рукой разбитый телефон, он торопливо набрал выученный наизусть номер и, стараясь перекричать фоновый шум, честно объяснил ситуацию, после чего попросил прощения за отложенную встречу. Костя расстроился не на шутку. Скептически хмыкнув, он бросил пренебрежительное: «Мог бы выдумать байку и поинтереснее!» — и положил трубку. Максим лишь молча пожал плечами и убрал телефон на место, предварительно выключив его, чтобы больше не мешал, а после взял холодную руку Никиты, крепко спящего после лошадиной дозы успокоительного, и стал ласково греть в своих, тихо обещая, что все будет хорошо, что о нем обязательно позаботятся и совсем скоро поставят на ноги. Максим всей душой чувствовал личную ответственность за натерпевшегося беднягу и считал своим долгом, нет, обязанностью, делом чести пройти вместе с ним весь нелегкий путь восстановления. Физические раны, само собой, вылечат опытные медики, а вот душевные увечья требуют совсем другого, куда более тонкого подхода. В конце концов, кому, как не потомственному психологу, это хорошо известно? А Костя… Ну а что Костя? Пусть дуется сколько душе угодно. Максим считал, что поступил правильно: спасти жизнь человеку — намного важнее любых дел, даже, казалось бы, самых неотложных.