What if the one thing that I missed

Was everything I need to pass the test?

If I fail, what happens then?

Can I still count on you as a friend?

We're insane, but not alone.

You hold on and let go.

Like the sun, we will live to rise.

Soundgarden — Live to Rise

      Никите пришлось перенести множество сложных операций и переливаний крови, сдать прорву дорогостоящих анализов и прокапать не один десяток капельниц. Процедуры были очень болезненные и неприятные, но он мужественно терпел, стараясь не показывать своих страданий, — лишь беззвучно плакал по ночам, когда сильнодействующие препараты потихоньку выветривались из организма, уступая место тяжелому осознанию происходящего. От одной мысли, сколько еще предстоит мучиться до полного восстановления, если оно вообще возможно, бросало в паническую дрожь. Небольшим утешением служило лишь то, что в редкие часы посещения рядом все время находились любящие родители (после его возвращения мама быстро пошла на поправку), услужливые одногруппники (кроме бывших друзей — с ними было покончено раз и навсегда), озабоченные преподаватели и много-много других людей, которые пришли выразить поддержку и сочувствие пострадавшему юноше.

      Среди визитеров неожиданно затесался сам губернатор с преследующей его повсюду свитой журналистов, но об этом Никита узнал позже, из выпуска вечерних новостей (медсестры еще загадочно улыбались, включая телевизор). В день прихода высокопоставленного гостя юный пациент был слишком слаб после очередной изнурительной операции и мало что соображал из-за густого тумана, опутавшего сознание, словно клейкая паутина. Бедняга едва не подавился жидким овощным пюре, когда увидел себя по телевизору: лежит в полудреме, с до жути тупым выражением лица (благо что слюни не пускает), а небритый губернатор, пафосно положив крепкую руку на спинку его захудалой койки, великодушно обещает покрыть все расходы, связанные с восстановлением «бедного, несчастного мальчика». Никиту сильно покоробило такое приторно-снисходительное обращение, но еще сильнее задело то, с каким раболепием родители рассыпались в бесконечных благодарностях и едва ли не целовали ботинки щедрому спонсору. Ботинки… Целовать… Слащавое обращение из уст высокого мужчины… Густая растительность на гордо вздернутом подбородке… Что-то треснуло в надломленном сознании. К горлу мгновенно подкатил удушливый ком, на глазах выступили слезы, губы непроизвольно задрожали. Слабые пальцы с хрустом сжали пластиковый стаканчик с тонкой трубочкой, теплое пюре стремительно потекло по перебинтованному запястью, закапало с острого локтя, хищно расползаясь темно-бордовыми пятнами по белоснежной простыне.

      Чувствуя нарастающую волну животной паники, Никита хотел попросить уставившихся в телевизор медсестер переключить на другой канал, но не смог произнести ни слова: сердце бешено колотилось, грозя выпрыгнуть из груди; воздуха отчаянно не хватало, леденящая дрожь сковала все тело, язык онемел и присох к нёбу, а потом… Из мрака дальнего угла неожиданно возник он: его чертова гнусная улыбка, мерзкая козлиная бородка, огромные грязные ботинки, которые предстояло тщательно вылизать за очередную надуманную провинность. Никита с ужасом ощутил себя запертым в темном тесном гараже; снова один и без помощи, снова нечем дышать из-за дикого страха и адского пекла… Запах раскаленного металла и резины резко ударил в нос, голова закружилась, а перед лицом уже покачивался, так и норовя ткнуться в губы, толстый, грязный, вонючий…

      — А-а-а!.. Нет!.. Не надо!

      Никита закричал и забился в истерическом припадке, смял постельное белье, свалился с койки, с шумом опрокинув несколько стоек с капельницами и перевернув обеденный столик с нехитрым больничным ужином. Внутривенные и мочевые катетеры повылетали, словно пробка из бутылки шампанского, физраствор лужей растекся по полу, тонкая больничная рубашка промокла; он запутался в бесконечных трубках и проводах, но продолжал ползти, отчаянно цепляясь за скользкий пол и истошно вопя о помощи, панически тыкаясь во все подряд в тщетных попытках спрятаться, сбежать от ожившего ночного кошмара, от него.

      Безумная вакханалия моментально взбудоражила все терапевтическое отделение, страшный грохот и ужасные крики здорово напугали других пациентов: один выскочил в полутемный коридор и побежал звать охрану, другой в панике зачем-то нажал кнопку пожарной тревоги, а кое-кто наглухо забаррикадировался в палате и стал звонить в полицию. Шума было много, а возни еще больше. Шесть дежурных медсестер (по одной с каждого этажа больницы) и двое рослых охранников, несмотря на все усилия, так и не смогли унять беснующегося Никиту — помог только внутримышечный укол сильнейшего успокоительного, после которого он наконец затих, больше не пытаясь никого укусить или поцарапать. Образ кровожадного психопата рассеялся, и измученное сознание с удовольствием пустилось в безмятежное плавание по бескрайним просторам мира грез. Под чутким надзором Никита сделал спазматический вдох, медленно выдохнул, затем повторил, значительно глубже и ровнее, и окончательно угомонился, отдавшись в руки врачей.

      Полубессознательного, бормочущего бессвязную чушь, его старательно распутали от трубок и проводов, привели в порядок в ванной комнате, переодели в чистое и уложили обратно в койку, хлопотливо переустановив необходимые капельницы и катетеры. Прибывший в срочном порядке главврач внимательно осмотрел Никиту, досконально изучил его анализы, обратив особое внимание на МРТ головного мозга, и, не найдя патологических отклонений, списал все на острый эпилептический припадок, вызванный длительным просмотром телевизора, но это было не так: Никита, сам того не ведая, испытал сильнейшую паническую атаку, и с тех пор они стали преследовать его днем и ночью, на что он постоянно жаловался родным и медперсоналу (правда, он не знал, как это правильно называется, и не мог в точности описать свои ощущения). Чуть не плача, перепуганный юноша умолял сделать хоть что-нибудь, чтобы прекратить частые вспышки волнения, но его отчаянные мольбы не находили отклика в сердцах взрослых. По распоряжению строгого главврача (уважаемого человека старой закалки, не признающего никаких «мнимых психозов, выдуманных излишне впечатлительной молодежью») Никиту лишили телевизора, гаджетов и приставили к нему крепких санитаров, вооруженных дубинками, шокерами, наручниками, а также целым набором заряженных шприцев с успокоительным, которые быстро пустели из-за непрекращающегося стресса и частых приступов. Только хуже становилось от полного непонимания происходящего. Еще бы: собственное тело вдруг перестало слушаться, а объяснить никто ничего не мог и даже не пытался.

      От частых уколов у Никиты развилась зависимость, на фоне которой обострилась нешуточная паранойя. Скопления людей в палате стали сильно пугать Никиту: если до этого он боялся в основном высоких мужчин с малейшими признаками растительности на лице, то теперь в каждом, абсолютно каждом взрослом незнакомце мужского пола мерещился он. Однокурсники (как мальчишки, так и девчонки) смеялись над ним, за глаза называя его неудачником и шлюхой, прямо как это делал он. Продолжительные визиты родителей больше не приносили облегчения, каждый разговор с ними давался все труднее, ведь Никите казалось, что за неловкими улыбками и бессвязными утешениями они прячут жуткое разочарование и крайнее недовольство сыном-размазней, который слишком легко сдался и лег под него, не оказав достойного сопротивления, не отстояв собственную честь и честь рода.

      Да что там друзья и родители — все вокруг, даже медсестры-сиделки думали об одном и том же, хоть и не произносили этого вслух: он не справился, он не смог, он подвел свою семью, чудовищно опозорившись на весь город, а может, и на всю страну. Какой он после этого мужчина? Кто станет воспринимать его всерьез? А ведь он прилежно учился, ночами не спал, заучивая сложные формулы, чтобы сдать любимую электротехнику на отлично; верил, что поступит на именитый автомобильный завод, будет собирать и конструировать машины, разрабатывать что-то новое… Никита с раннего детства увлекался автомобилями: коллекционировал красивые машинки, ходил на занятия по картингу, изучал основы ПДД, чтобы сдать на права и купить свою собственную, когда вырастет и заработает… Для чего все это теперь? Кто его возьмет работать после такого? Кому он нужен? Благодаря «услужливым» журналюгам, так и жаждавшим раструбить о сомнительной сенсации на всю округу, теперь каждый знает, кто он, и будет осуждающе тыкать пальцем вслед и неловко отводить глаза при встрече. Детей будут учить не разговаривать с незнакомцами, приводя в пример печальный опыт всем известного белобрысого паренька. Городская легенда, блядь… Никите было тошно от самого себя: каждый дюйм его тела несмываемо опорочен, навеки заклеймен пятном позора, доброе имя семьи смешано с грязью. Душу и чувства вывернули наизнанку, безжалостно раздробили на множество уродливых осколков и выставили напоказ. Совместные старания маньяка и репортеров лишили его нормальной жизни, будущего, но что еще хуже — лишили всякого желания чувствовать и слушать окружающих. Какой смысл в чувствах, если они несут в себе только боль? Какой смысл в словах, если от них не становится легче? Если его не слушают, не хотят понять? Озабоченные лица в палате только раздражали, напоминая лишний раз, какое он бесхребетное чмо, не заслуживающее ничего, кроме презрения и жалости.

      Сделав неутешительные выводы по поводу своей дальнейшей судьбы, Никита отчаянно пытался забыться, все чаще уходя в спасительный мир тотальной пустоты, дверь в который открывалась при помощи глубокого наркоза или сильных успокоительных. Он понимал, что этот мир искусственный, ненастоящий, но ничего не мог поделать: стоило ему хоть ненадолго вернуться в реальность, как призраки прошлого тут же настигали его, раз за разом доводя до бурной истерики, а многочисленные шрамы и увечья служили вечным напоминанием о том, кто он такой и чему подвергся.

      Жизнь, такая молодая, но уже бесполезная, окончательно выцвела, потеряла всякий смысл, превратилась в безликое монотонное существование в ожидании вечного сна. Утратив волю к борьбе, Никита замкнулся в себе, стал говорить все меньше и тише (в основном неохотно и односложно отвечая на вопросы о своем состоянии), а затем и вовсе перестал реагировать на что-либо вообще, погрузившись в отрешенную апатию. Днями напролет он молча лежал с закрытыми глазами, не желая видеть никого и ничего, без особого желания подставлял под уколы порядком исколотые руки, лениво задирал плохо слушающиеся ноги, позволяя сердобольным санитаркам поменять судно и подмыть его. Смирившись с тем, что он жалкое, бесполезное ничтожество, Никита забросил все назначенные комплексы оздоровительных упражнений, игнорировал или грубо посылал, порой даже в присутствии родителей, ими же нанятых психотерапевтов (причем за немалые деньги приглашенных из других городов) и искал спасения в глухом уединении с собой и своей печалью.

      Но один парень, самоуверенный брюнет, навещавший его вместе с другом отца, дядей Валерой (Афанасьевым), зачем-то снова и снова настойчиво пытался затащить его обратно в этот порочный, дерьмовый мир лжи, зла и насилия. Зачем? Чтобы опять сделать больно? Игнорировать его не получалось, против него не действовали ни обидные посылы в пешее эротическое, ни прицельные метания больничных уток и мешков с мочой. Бесцеремонный упрямец продолжал тащить его из бездны отчаяния даже ценой невероятного количества убитого времени и нервов. И однажды ему это удалось.

***

      Как назло, Максиму долго не удавалось попасть в палату к Никите: по приезде в больницу их сразу же разделили, отправив одного к хирургу, чтобы зашить рваные и резаные раны, а другого в реанимацию, чтобы как можно скорее подключить к громоздкому аппарату жизнеобеспечения. Две недели врачи самоотверженно боролись за жизнь Никиты, который вдобавок к имевшимся многочисленным проблемам со здоровьем (заражение крови, менингит, сифилис, выпадение прямой кишки, вывих полового члена, перелом носа, критическое истощение и обезвоживание) заработал еще и двустороннее воспаление легких, едва не сгубившее несчастного парня, который и так был на волоске от смерти.

      После выписки Максим неутомимо поддерживал тесный контакт с родителями Никиты (их друг другу представил следователь Афанасьев, который так же неусыпно следил за состоянием мальчика), звонил им каждый день, надеясь услышать весточку об улучшении здоровья их сына и переводе из реанимации в общую палату. Он отложил все свои дела, только и искал повод выбраться в центр города, чтобы быть ближе к областной больнице, в сотый раз увидеть тонированные окна величественного старинного здания из красного кирпича, где на одном из этажей лежал спасенный им паренек, совершенно один, среди холодных стен и бесконечных коридоров, куда не пускали ни родных, ни близких. Мрачное, темное место, где жизнь отчаянно боролась со смертью вдали от посторонних глаз и людских пересудов. Оставалось лишь ждать и надеяться на лучшее. Максим верил: Никита сильный, стойкий, он столько всего выдержал, он выкарабкается, он обязательно выживет, всем смертям назло…

      Конечно, теперь Максим знал, кого он спас (рассказал Афанасьев, пока дожидались приезда скорой) — самого Никиту Крючкова, учащегося второго курса местного технического колледжа, пропавшего в один кажущийся уже таким далеким день — тридцать первого августа. Теперь на дворе стоял промозглый октябрь, шел первый снег. Маленькие хрупкие снежинки мгновенно таяли на асфальте, собираясь в лужицы, но упорно продолжали сыпаться со свинцового неба. Так же, как и юное сердце Никиты упорно продолжало биться, несмотря ни на что. Максим вздохнул: аналогия-то красивая, но все ли хорошо у мальчика? Как он там? Как себя чувствует?

      Засунув руки в карманы, Максим беспокойно расхаживал вдоль облезлого железного забора, за которым находилась реанимация, бросал задумчивые взгляды на старую кирпичную кладку, как вдруг раздался звонок от Крючковых с радостной новостью: Никиту перевели в отделение интенсивной терапии и скоро начнут пускать посетителей. Максим ощутил, как по холодным щекам стекают горячие слезы, — он плакал от радости, не стесняясь редких прохожих. Хотелось прыгать, петь и веселиться: Никита в порядке, пришел в себя, идет на поправку! Они смогут увидеться, поговорить! Судя по дрожащему голосу и сдержанным, но радостным всхлипам Андрея, отца Никиты, — он тоже был на седьмом небе от счастья. На фоне было слышно, как разрываются телефоны от бесконечных звонков и Марина, мама Никиты, кому-то возбужденно передает желанную новость, глотая слезы. Они договорились встретиться на следующий день в больнице. Перезвонивший следом Афанасьев обещал заехать за Максимом.

      И вот настал день долгожданной встречи. Мальчишка ощущал себя словно спросонья: яркий свет, громкие звуки, суетящиеся родители, хлопочущие у изголовья койки; чуть поодаль, у входа, скромно примостился дядя Валера, а рядом с ним тот парень, которого он, как рассказывали санитарки, нечаянно покалечил в пылу схватки. Никита не помнил ничего, что было после того, как он выбрался из проклятого гаража. Он очнулся уже в больнице, со множеством трубок в искалеченном теле и с дыхательной маской на лице, а потом сознание то включалось, то выключалось, будто по щелчку пальцев. Первое время он дышал с огромным трудом, с помощью какого-то хитроумного аппарата, а кормили его крошечными порциями, через трубочку… И в туалет он тоже ходил через трубочку, стараясь делать это как можно реже из-за невыносимых болей. Несколько раз, во время и после операций, он будто проваливался в черную обволакивающую жижу и никак не мог выкарабкаться на заветный свет. А потом провалы прекратились, и его перевели в более просторную палату, вытащили осточертевшие трубки и разрешили посещения. Так начался долгий путь к выздоровлению. Впрочем, мальчик был еще очень слаб, и врачи строго ограничивали время свиданий. Никита общался в основном с родителями, жутко стесняясь остальных, в том числе своего спасителя, но его доброе, отзывчивое лицо успело отпечататься в памяти. Они как бы привыкали друг к другу на расстоянии, и обоих это вполне устраивало. Максим видел неловкость и смятение на заживающем лице юноши и не хотел оттягивать все внимание на себя. Как и следователь, скромно ждущий в сторонке.

      Через несколько дней, проведенных в безопасности, в кругу семьи и друзей, Никита стал постепенно отходить от шока и смог описать Афанасьеву место, где его держали. Искать долго не пришлось — дверь зловещего гаража была распахнута настежь, из кромешной темноты исходил тлетворный смрад разложения. Когда Афанасьев с помощниками, вооруженными яркими фонариками, вошел внутрь, его сразу же вырвало. Пришлось взять паузу и перевести дух, прежде чем продолжить осмотр места преступления. За годы службы он повидал всякое, но чтобы такое…

      На гниющих останках беспорядочно суетились отвратительные жирные опарыши, стены гаража были усеяны трупными мухами, жадно сосущими засохшую кровь. Позднее криминалисты обнаружат на истерзанном маньяке сто восемь ножевых ранений; сильнее всего досталось области паха: иссушенные кусочки пениса и мошонки еще долго будут собирать по округе, пытаясь найти материал для ДНК-экспертизы. Дополняли картину множественные переломы ребер, ключиц, шеи, костей таза, перелом основания черепа, раздробленная челюсть и носоглотка. Лицо насильника было обезображено до неузнаваемости, опознание проводилось по зубам и отпечаткам нескольких уцелевших пальцев. Афанасьеву было ничуть не жаль ублюдка: он заслуживал подобной участи за все те зверства, что творил с бедным Никитой.

      Единственное, о чем беспокоился старый следователь, — это здоровье юноши, доведенного до невменяемого состояния, до состояния безумия, в котором он, очевидно, и расправился с насильником. Следовало позаботиться о нем, помочь оправиться. А это будет ой как нелегко. И вездесущие журналисты со своими камерами делали только хуже. Но Марина и Андрей считали иначе. В поисках утешения и финансовой помощи они видели смысл в том, чтобы предать широкой огласке случившееся с их сыном. И им это удалось.

      Дело Никиты получило широкий общественный резонанс, новость о юной жертве, расправившейся с жестоким маньяком, мгновенно облетела все федеральные СМИ. Губернатор распорядился немедленно снести все заброшенные здания на окраине, полиция усилила бдительность на улицах, на столбах появились новейшие камеры слежения, недавно освободившихся заключенных, особенно тех, кто сидел за преступления на сексуальной почве, взяли под строгий контроль. Газовые баллончики и шокеры снова, впервые со времен суровых девяностых, обрели статус самого ходового товара. Город еще долго содрогался при упоминании малоприятных подробностей о трехнедельном плену, а в многочисленных программах и передачах, наоборот, все было беспристрастно обсосано до малейшей детали, даже зачем-то показали выжившую из ума мать преступника. Искушенному зрителю не хватало только интервью с самим Никитой, который, в силу стыда и слабости, не горел желанием заново вспоминать произошедшее и проговаривать все ужасы на камеру, несмотря на осторожные уговоры отца, одержимого идеей сбора денег «на лечение». Именно он раздул шум вокруг ситуации настолько, что пришлось вмешаться самому губернатору. И, само собой, выделить немалые средства пострадавшей семье.

      Максиму, как и Афанасьеву, не нравилась излишняя шумиха вокруг натерпевшегося мальчика. Он понимал стремление главы семейства заручиться поддержкой общества, но приводить толпы чужих людей с камерами и фотоаппаратами прямо в палату после очередной внеплановой операции — это уже перебор! Он видел этот ужасный выпуск в интернете и испытывал искренний стыд перед Никитой, которого показали на всю страну в самом невыгодном положении, в состоянии, требующем покоя, а не съемок. О чем они только думали?! Это оказалось настоящим ударом. После этого Никита сразу как-то сник и отдалился от всех разом, а родители все неохотнее отвечали на надоедливые звонки Максима. Часто их голоса звучали раздраженными; если трубку брала Марина, она едва сдерживала слезы, пока на фоне раздавались гневные крики мужа и обвинения в адрес супруги. Кажется, они крепко поссорились после того злосчастного выпуска. А их сыну тем временем становилось все хуже и хуже: мальчик замкнулся, ни с кем не разговаривал, ни на что не реагировал, все время лежал, будто парализованный. Афанасьев рвал остатки волос от досады, видя, как никому не нужный подросток снова катится на дно, а его родители устраивают грызню между собой, тратя огромные деньги на бесполезных мозгоправов. Он много раз пытался воззвать к голосу разума, но старый друг оставался слеп и глух, полностью уверенный в своей правоте.

      — Это наш сын! Не твой! Какого черта ты лезешь?! — гневно выкрикивал Андрей, доведенный до бешенства очередной разумной критикой своих недальновидных поступков. Подлый, эгоистичный аргумент, о который разбивались любые претензии. Следователь сразу замолкал и нервно тянулся к пачке сигарет, забывая, что находится в помещении. Его выдержке можно было позавидовать, но это нисколько не помогало решить проблему, становящуюся все более зловещей.

      В отчаянии, во время одного из последних посещений Максим попытался приблизиться к Никите и заговорить с ним, но того обуял жуткий припадок: мальчишка неожиданно начал плеваться, рычать, швыряться предметами и бросаться на стены, страшно матерясь и проклиная кого-то. Он явно был не в себе: всклокоченные волосы, скрюченные пальцы, бледное лицо, искаженное гримасой то ли страха, то ли гнева, безумный взгляд, уставившийся сквозь опешившего Максима. Подоспевшие санитары скрутили тщедушного пациента и решительно засадили ему промеж лопаток какую-то дрянь, от которой мальчик тотчас обмяк и бессильно повис на руках у обслуживающего персонала. Все произошло стремительно и стало полной неожиданностью для всех собравшихся. Ни родители Никиты, ни Афанасьев, ни тем более сам Максим понятия не имели о жутких приступах, одолевающих юношу в любое время дня и ночи, а потому не на шутку испугались и не знали, как реагировать. Впрочем, решение пришло довольно быстро, почти сразу же: Андрей, обиженный на всех и вся за острую критику своего решения показать сына в новостях, распорядился запретить любые посещения, оставив доступ только родителям и бездарям-психотерапевтам, днями и ночами навязывающим свои сомнительные услуги. Столь резкое решение, больше похожее на подлое предательство, возмутило Максима и Афанасьева до глубины души, но отец мальчика оставался непреклонен, как Титаник, прущий на глыбу льда вопреки здравому смыслу.

      — Нечего всяким тут шляться… Только хуже делают, — процедил сквозь зубы Андрей, обращаясь к жене, когда все вместе спускались на выход. Отец семейства прекрасно знал, что идущим сразу за ними Максиму и Афанасьеву все хорошо слышно, но даже не удосужился сделать голос хотя бы чуточку тише. Максим остановился как вкопанный, грозно сжимая кулаки, а следователь ускорил шаг и потянулся за сигаретами, грубо толкнув плечом распоясавшегося друга. Тот брезгливо фыркнул и сделал вид, что ничего не заметил. С тех пор они ни разу не появлялись вместе и даже не звонили друг другу. Многолетней дружбе пришел конец.

      Придя домой, Максим долго ломал голову над тем, что происходит с людьми, которые должны быть верной опорой травмированному мальчику, остро нуждающемуся в их помощи, но вместо того, чтобы сплотиться ради общей цели, погрязли в нелепых обидах и разборках. Неужели алчность и мелкие склоки важнее собственного сына? Никита угасал на глазах, пугающе быстро терял волю к жизни, да еще этот жуткий припадок… И никому не было до него никакого дела! Наспех опрошенные санитарки лишь пожимали плечами: мол, сделали все, что могли. Врачи и вовсе избегали беседы, настойчиво требуя не беспокоить их по пустякам. Такое ощущение, что окружающим просто плевать. Никита перестал быть сенсацией, но не перестал быть человеком, нуждающимся в заботе и поддержке. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы вернуть его к жизни?

      — Дорогой, почему ты не ужинаешь? — мягко поинтересовалась матушка, придвигая тарелку к озадаченному сыну. Отец одарил отпрыска удивленным взглядом, ведь фасоль с телятиной под ореховым соусом — это его самое любимое блюдо! А он не ест… Заболел, что ли?

      — Я… Мне не хочется, мам… Извини. — Максим устало потер лицо, виновато улыбнулся и отправился к себе в комнату. Он ничего не рассказывал родным о Никите, списав полученные раны на нападение стаи бездомных собак. Нечего было рассказывать, да и незачем. В сердце ощущались лишь боль и недоумение из-за идиотского поведения взрослых.

      Понимая, что обязан взять ситуацию в свои руки, Максим закрыл дверь, чтобы не мешать родным ярким светом, уселся за стол и принялся штудировать пыльную кипу книг по психологии, вспоминая подзабытые термины и особенности человеческой психики. Пусть его выперли из института психологии за драку с сыном директора, пусть все отвернулись и делают вид, что все нормально, — он сделает все по-своему! Так, как велит его собственное сердце, неспособное молчать.