Май закончился быстро и незаметно. В событиях минувших дней так вообще сумбурно и безобразно. Пять суток пролетели настолько непроглядно, что Лев округлил глаза, проснувшись утром первого июня и схватившись за голову. Следующий месяц пройдет еще хуже, чем вся прошлая жизнь. Начинается сессия, а после, еще и крутиться-вертеться в июле на практике. И только со второй половины следующего месяца он сможет существовать спокойно. Завыв от отчаяния как раненный зверь, радуется лишь тому, что успел закрыть все долги до начала кругов ада, поэтому сейчас вовсе не обязательно сходить с ума по двум фронтам. К сессии он был готов на все сто, но привычный мандраж и переживание все равно присутствовали. Хорошо, что сейчас ему выписали успокоительные, может быть не будет ходить весь взъерошенный и наэлектризованный от страха перед неотвратимым. Надо же было ему вляпаться в медицинский, так еще и с таким рвением пойти на стоматолога. Лев проклинает свою голову, когда три года назад решил куда будет поступать и теперь весь на нервах ждет Мишу в коридоре. Миша собирается вальяжно, до одури спокойно и даже почти в подобие дзена. Лев весь прямой, как палка, напряженный и только немного уставший. Со вчера ему до сих пор дурно, а в сердце продолжает звенеть пустота, которая, порядком, надоела за день. Утро выдалось прохладным и вовсе не летним, даже сама погода будто насмехается над бедным Львом, который сам же влип в деготь. Миша идет рядом с ним почти вприпрыжку, от непонятной радости или, как показалось Льву, просто сумасшествия. Он не решился вдаваться в подробности, боясь выронить все знания из головы. Ему обязательно нужно повторить материал иначе успешной сдачи ему не видать, так еще и есть такие противные преподаватели, у которых за красивые глазки автомат не получишь. Учитывая, как Лев относился к учебе, думается, что и отношение остальных к нему такое же. Миша наклоняется к нему корпусом, — Лев был выше на сантиметров пять, поэтому этот жест выглядел так, будто попытка поцелуя, — Лев весь напрягся, стушевался и глаза его испуганно засверкали. Он встрепетнулся, скорее, по воспоминаниям, когда кто-то из родителей наклонялся к нему с высока, с крепко сжатыми зубами выцеживал каждое гневное слово. Но Миша выглядел как плюшевый, добрый и совсем безобидный. Лев пару раз глуповато моргнул, поправил очки за дужки и постарался не оглохнуть от собственного быстро стучащего сердца. Оно так незаметно развило свой ритм, что Льву показалось это чем-то странным; он не мог понять точную причину, а приливший к щекам жар совсем обрубил любую здравую мысль. Стук отдавался не страхом, вовсе не переживанием за экзамены, а странным неизвестным чувством из-за наклона, сделанным Мишей. Стоит только подумать о том, что он мог поддаться вперед, чтобы оставить обжигающий поцелуй на губах, так Льва всего сковывало спазмом. Не параличом, который бывает в припадке испуга, а сладким, желанным чувством, что прежде никогда не просыпалось. Лев смотрит в зеленые глаза, отметив в них подозрительный блеск и словно зачарованный взгляд, который бывает только у влюбленных по уши или у тех, которые видят глубоко желанную вещь. Миша наконец хлопает ресницами — возвращается из долгой задумчивости, что повлекла за собой наклон. Он выпрямляется, лицо его принимает обычный расслабленный и спокойный вид, но горящие глаза продолжают блестеть. Лев не задает вопросов; устоявшееся молчание с самого момента пробуждения было чем-то вроде приятного времяпрепровождения, вроде ни о чем не говорите, а на душе тепло и совсем не скучно. Он помнит, что последняя фраза осталась за ним, когда Миша спросил про принятие лекарств. Больше они не заговаривали и, кажется, это нравилось обоим. Лев заглядывает в глаза Миши, которые продолжают смотреть только на него, почти не мигая. В них есть особенная частица, застилающая привычный умиротворенный взгляд, делающая зеленый цвет ярче и красивее. Льву было неприятно, что на него пристально смотрят, но сказать Мише, чтобы он перестал — сил не находилось. Стыд сдавливал череп при одной лишь мысли, что он станет выражать свое недовольство. С стыдом просыпался и страх, тот детский страх, который руководил каждым движением, каждой эмоцией и мыслью. Лев знает, что с ним придется бороться долго, что нужно будет посещать психологов, а действие таблеток начнется не скоро, но он крепнет духом, потому что рядом с ним Миша. Тот самый Миша, который совсем недавно стал слишком особенным и не таким, каким был раньше. Но этот новый, совершенно иной, однако такой родной и привычный — лучший. Они безмолвно прощаются: загадочными взглядами и только им понятными жестами.

Миша понимает, что опаздывает, но плетется по аллеи до института медленно, вдумываясь и смакуя каждый шаг. Ему необычайно жарко, но не снаружи, а внутри. Будто в сердце разгорелся небывалой величины костер, ласкающий своими алыми языками все внутренности. Он пылает не от счастья, которое Миша испытывает сейчас, а от дикой, почти безумной влюбленности. Разгорается все больше, обращает в пепел всякую плохую, отравляющую эмоцию, оставляя лишь то, что греет даже строгий и благоразумный мозг. Своими языками он добирается до самых потаенных уголков тела, даже туда, куда ни одно чувство не смогло бы проложить дорогу. А этот костер может, потому что его топливо — настоящая, искренняя и горячая любовь. Миша чувствует, как из-под ног уходит земля, как его дурманят воспоминания вчерашнего: холодная, болезненно мокрая ладонь сжимается крепче, когда белая жуть кабинета погружает их двоих в свою пучину, когда монотонный, замогильный голос пухлой женщины психотерапевта обволакивает черепную коробку, пробирается в самые недры клубка мыслей. И все эти страхи происходят, когда две ладони сплетаются, практически становятся единым целым. Миша помнит, как почти переплел их пальцы, но вовремя остановился, потому что мог бы пробудить здравую мысль во Льве, тогда этот сладкий момент оборвался навсегда. Их не волновало что подумают люди, им было плевать потому что страх преодолевал всякие предрассудки, Лев хватался за Мишу, находя в нем спасение. Он знал наверняка, пусть даже где-то в потемках сознания, даже совсем не осознавая — Миша защитит от напасти, от зарождающегося ужаса. Миша сжимал руку в кулак, ее все еще обдавало жаром от того обреченного прикосновения. Он боялся, что если помоет руку, то утратит этот мнимый след от чужого тела, но опасения не оправдались. Ему было настолько горячо в тот вечер, что спокойно заснуть было почти невозможным. Время перевалило за полночь. В тьме квартиры Миша двигался по памяти, лишь иногда касаясь стен. Их комнаты были так близко, но так далеко. Мише казалось, что он прошел целую планету, но на деле сделал лишь пару шагов. Полы предательски скрипели под осторожными шагами, дверь в чужую комнату была лишь слегка приоткрыта. Миша вслушался, навострив свой слух, наверное, даже лучше, чем у кота. По ту сторону двери слышалось лишь тихое сопение; Миша открыл дверь и заглянул внутрь. Лев спал на спине, свесив левую руку с дивана, а правой чуть задрав футболку на животе. Он был беззащитен и совсем не прикрыт, видимо, ночь и правда была душной и жаркой. Миша остолбенел, по телу прокатился ком мурашек, сопровождаемый покалыванием в районе поясницы. С ним уже случалось это сладкое напряжение, заставляющее изогнуться дугой и дернуть плечами. Пальцы вмиг стали деревянными, совсем не способными сжиматься, глаза прилипли к оголенному участку бледной кожи, сердце разгулялось в неспокойном ритме, дыхание участилось. Миша хватал воздух ртом, чтобы не задохнуться от пылающих, сжигающих его тело дотла, эмоций. Но кислорода ему все равно не хватало. Напряжение в паху — наслаждение, потянувшаяся унять его рука — смущение. Миша отдернул руку, словно ошпарил, но он вовсе не собирался предаваться разврату и откровенно мастурбировать на спящего невинного Льва. Слишком мерзко, слишком тошно и откровенно плохо, но так приятно, сладко и тепло. Миша засматривается на чуть приоткрытые тонкие губы и не может унять в себе одну колкую мысль: зацеловать их до смерти. До того, чтобы эти желанные губы припухли, чтобы их обладатель пожаловался на легкую боль и онемение. Миша теряется в своем естестве, во всем том, что составляет его как человека. Он падает на дно лишь похоти, разврата и сексуального желания. Прикусив губу, он запоминает как прекрасны худые ноги, как острые колени замечательны, даже когда не сведены вместе. Его взгляд долго задерживается на бугорке, обтянутом тканью трусов. В это мгновение Мишу как кирпичом по голове бьют, настолько он выпадает от одного лишь осознания, что видит что-то запретное, такое, что никому не доступно, что почти падает бездушным телом здесь — на пороге чужой комнаты. Ноги подкашиваются, Миша скользит по стене и прикрывает дверь. Он чувствует себя ужасно, потому что подглядывать за чье-либо размеренной спокойной жизнью, с целью удовлетворения своих похотливых желаний — мерзко и низко, но никакое отвращение не сравниться с экстазом от созерцания любимого тела. Мишу расталкивает одногруппник, — тот парень, который хотел было записать его в оленей, — справляется о здоровье, потому что мертвецки бледных щек и мутного взгляда у здоровых не бывает. Миша смеется, словно совсем головой тронутый, ему в потеху задумываться над своими поступками, а потом почти истерично смеяться, пытаясь заглушить этот жуткий смех. Он противен себе сам, потому что невозможно быть настолько слабым перед своими желаниями, как слаба его сущность. Миша хочет быть рядом со Львом, но не тогда, когда ему срывает крышу от одной только мысли о голубых глазах. В такие припадки почти что сумасшествия, Миша понимает, насколько сильно бушует в нем нездоровая любовь: он возносит Льва выше всяких богов, кланяется ему в ноги и не видит ничего более прекрасного, лучшего, чем худые руки. Это неправильно, это слишком плохо зацикливаться на человеке, совершенно теряя всякие границы и задумываясь только об одном. Никогда Миша не был привязан так эмоционально, как в эти минувшие дни. Ему жизненно необходимо присутствие рядом пугливого Льва, иначе, кажется, жизнь обречена на темный провал. Миша помешан, Мише тоже нужно лечиться, но не сейчас, потом, когда время на себя найдется, когда голову перестанут штурмовать навязчивые мысли.

Миша возвращается только поздним вечером — внезапно вызвали на работу, а там полный завал. Ноги не держат от усталости, глаза сами закрываются, а каждая клетка тела немеет под гнетом изнеможения — Миша готов упасть в узкой прихожей, лишь бы хоть немного отдохнуть. Лев не выходит к нему, а Мише страшно потому что за закрытой дверью могло случиться многое, в связи с последними событиями — все что угодно. Он стучится, но не услышав по та сторону ответа, заглядывает внутрь и видит Льва в весьма странном положении: на полу с закрытыми глазами. Его бы точно хватил инфаркт от испуга, если бы Лев не открыл свои блестящие голубые глаза и не вынул из уха наушник. Оказалось все гораздо проще и безобиднее, чем успел надумать себе Миша — Лев медитировал. Немного в нестандартной позе, но ему так удобно, тем более, что спина при этом отдыхает лучше некуда. Миша тяжело выдыхает, а Лев опускается обратно, будто ни в чем не бывало продолжает уходить в осознанность. На душе тепло, в некоторой степени радостно, потому что такому тревожному, растрепанному Льву удалось схватить за хвост минуты полного своего принятия и ощущения целостности. Он выглядел спокойным как никогда, умиротворение и нотки серьезности читались на белом лице, и даже плотно сомкнутые губы не выражали страха. Миша определенно рад, но толком не знает чему именно: своему удовлетворению, накатившему вдоволь после лишь одного созерцания чужого лица, или от понимания того, что Лев работает над проблемой и уверенно начал двигаться к ремиссии, учитывая, что не прошло и двух дней. Опустив взгляд с лица чуть ниже, Миша хмурится, заметив выглядывающие из-под края халата ключицы: хрупкие, изящные и жутко манящие на прикосновение. Вязкая слюна образуется на корне языка, губы пересыхают, все тело охватывает мандраж. Глаза буквально облизывают вдоль и поперек всю болезненную, лишь слегка открытую худобу, которую можно лицезреть так редко. Мише сладостно во всем теле, спазмы локализируют себя в пояснице, кровь — у щек, а вожделение — в мозгу. Взгляд застилает пелена возбуждения, Миша готов побиться об заклад — сейчас его глаза выражают похотливость, наравне с грехом. Лев неожиданно открывает веки, приподнимается на локте и выжидающе уставляется в все еще не ушедшего Мишу. А он не знает, что ответить и сказать, все слова покинули мозг, звуки оборвались еще на задатке в гортани. В животе урчит от негодования, от стыда, потому что этот голубой взгляд спокоен и по-холодному ласковый. Никогда в этих глазах не загоралось что-то похожее, в них ни разу не теплилось нетерпеливое ожидание. В момент выключатель перещелкивается, Лев весь скукоживается, моргает, вся прежняя серьезность улетучивается, на смену возвращается страх. Тот самый вечный страх, который уже долгие годы преследует его душу, как самый надежный компаньон. Лев подбирает ноги, неловкость клубиться как мнимый дым в воздухе, нависает тяжелым туманом и почти перекрывает всякий кислород. Миша хотел бы сесть рядом, в нем засели слишком много ненужных сейчас слов, но которым так необходимо найти выход. Он не в силах обременить Льва на долгие мучительные раздумья в преддвериях сессии. Буркнув извинение за свое подозрительное, чересчур пугающее поведение, удаляется из комнаты. Краснеет как рак, пока моет руки, не может заткнуть в себе кричащий во всю глотку голос, который требует объяснится перед Львом, пока готовит на кухне, совсем утопает в трясине стыда, когда лежит на своем диване, в попытках уйти в сон. Мишу скручивает всем телом, он выгибается дугой, пытаясь унять эту душевную боль, граничащую с наслаждением и счастьем. Наверное, это проявление мазохизма — позволять себе думать о том, что приносит скручивающее чувство внутри, но такое желанное. Миша закусывает край подушки, чтобы не застонать в голос от скользящей по члену руке. Он снова тонет в мастурбации, лишь бы унять свой бушующий и разгорающийся пыл, тот пыл, который может разрушить все мосты, выстроенные между ним и Львом в целые пять лет. Миша боится, но в то же время хочет, чтобы в какой-то момент он не справился со своим речевым аппаратом и из него полилась вся та тирада, засевшая внутри больной мозолью. Шершавая крепкая ладонь, так не похожая на худую и мягкую, обволакивает зудящий и весь истекающий предэякулятом член. Миша запрокидывает голову назад, толкается в узость, созданную собственноручно, она вовсе не такая горячая и податливая как та, о которой он мечтает в влажных болезненных снах. Грудь разрывается от чувств, мысли сплетаются в единый тугой клубок, вытянуть из которого что-то нужное — невозможно, кровь гудит в ушах паровозом; еще одно скольжение, одна фантазия о голубых глазах и он сойдет с ума в ярком оргазме. Пальцы сжимаются плотнее, описывают вокруг налитой головки волну, кулак спускается вниз до упора и Миша обильно кончает. Ему жарко, до духоты хорошо, но больно. Душевно больно от осознания своей никчемности, низости, которой он достигает с каждым новым самоудовлетворением. Слезы сами занимаются в уголках глаз, а после беззвучными горячими ручейками скользят по пылающим щекам.

***

Прошло с полтора месяца. Лето разыгралось, разгорелось наконец и теперь шпарило по всем фронтам. Влажность держалась высокой изо дня в день, солнце знойно палило, а даже легкого дуновения ветра не наблюдалось совсем. Было хорошо лишь рядом с Амуром, в особенности вечером, когда зной поуляжется, с реки начинает дуть прохладный ветер, способный наконец хоть немного расслабить вспотевшее за всю долгую прогулку тело. Оперевшись на перила смотровой площадки, расположенной чуть поодаль Комсомольской площади, можно долго упиваться собственными мыслями, разглядывая беспокойное течение реки и, кажущиеся далекими, левые берега. Подставлять лицо под желанные порывы ветра, которых так не хватало днем, и, наконец, найти успокоение, пока лучи закатного солнца лобызают все тело. Облака были редки в последние дни, сейчас они гордо плывут за горизонт, сливаясь там, вдали, с линией гор в единое целое. Их жизнь все так же свободна и безгранична, они не знают усталости или печали, не знают, что значит гореть от невзаимных чувств и как иногда душа может натурально превращаться в пепел из-за исполинских языков пламени горести внутри. Миша завидует своим негласным спутникам, им не приходиться разрываться от эмоций на части, пищать как мышь от красоты чужого лица и взрываться как бомба, стоит только предмету обожания коротко взглянуть в ответ и растянуть на лице кроткую улыбку. Миша до сих пор не может найти себе душевного покоя, его ощущения лишь обострились, а Лев, уже заметно менее пугливый, совсем испепеляет внутри каждый сантиметр зеленой травы, превращая все на сердце в пепелище. Миша ненавидит эту пустоту, незаполненность и грусть, но терпит и греет у себя под желудком, потому что она — эта непроглядная бездна — создана Львом. Лев весь измотался за время сессии и практики, а теперь и вовсе клюет носом, подперев щеку рукой. Миша стоит рядом, совсем близко, но кажется, будто за сотню километров. Не настолько тесно, как ему хотелось бы; они даже не касаются плечами потому что Лев все еще молчит, ничего так и не брякнув за последний месяц по поводу прикосновений. Мише эти слова в автобусе въелись в череп, в самые недры извилин и отпечатались молитвами на закрытых веках. Он помнит, что Льву мерзко, но хочет надеяться, что и это пройдет, что Лев даст к себе прикоснуться. Миша сжимает кулаки до беления костяшек, ему слишком щекотно под ребрами от запаха рыжих волос, от закрытых глаз, от худых кистей и от всего Льва в целом. Он убедился, что влюблен в него по уши, погряз в этой странной любви на совсем. А Лев беззаботен теперь: сессия закрыта, никаких долгов, и даже нервов как-то поубавилось. Лекарства медленно, но крайне верно начинают работать. Приступы паники все еще являются вечерами, скорее даже ночью, но Лев уже не боится их — Миша всегда рядом. Он подолгу сидел с ним, ждал, пока дрожь в конечностях уляжется, когда глаза перестанут сверкать копившимися слезами, когда утихнут последние прерывистые вздохи. Лев ценит заботу, но не знает как ответить. Неловко, до сгорания неловко, потому что Миша отдает ему всего себя, а Лев не знает чем ответить. Однако Мише не нужно ничего, он просто нуждается в одном лишь взгляде, лишь в одной, пусть даже самой тихой, но любимой улыбке. Засмотревшись на левый берег, Миша не заметил, как Лев рядом с ним уснул. Он перевел на него свой горящий взгляд и наконец позволил спазмированному лицу расслабиться. Душа ноет, кошки скребутся под дверью у горюющего сознания, эмоции сейчас есть только печальные, без единого просвета. Миша умело скрывается за маской радости, он улыбается для Льва, но ревет в подушку для себя. Его всякие краски жизни померкли, когда он впервые заметил как Лев подолгу задерживает взгляд на других людях. Ему никогда не приходило в голову оглянуться и провести линию чужого взгляда, он тух сразу же, когда голубые глаза отворачивались от него. Миша готов разреветься здесь, рядом с таким доступным, но закрытым для него Львом, он знает, что лечение превратит запуганного барашка в здоровую овечку и тогда никакой плюшевый кучерявый Мишка не нужен. Лев найдет себе того, кого полюбит, в этом Миша уверен. Он так же глубоко убежден, что этот кто-то вовсе не тот, кто пройдет весь тернистый путь становления с ним. Миша плачет, горько, но тихо. Сотрясается в судорогах от прерывистого дыхания, слезы почти не идут — он их выплакал, все, до единой капли. Снова боль одолевает все тело, снова понимание невзаимности кромсает душу на мелкие куски. Он четко ощущает, что его любовь выйдет ему боком; никому он такой заботливый и нежный не нужен, и никто кроме Льва не нужен ему. Лев дергается, проснувшись от мимолетной дремы. Миша быстро утирает остатки слез, машет возле глаз руками, чтобы снять красноту и снова улыбается. Когда чужие светлые глаза обращаются к нему — он снаружи весь светится счастьем, погибая внутри.

Лев готовится ко сну: мажет высыпания на лице мазью, капает в глаза капли, выпивает успокоительное, которое позволяет ему спать в разы спокойнее и не просыпаться от кошмаров. Он рад, что наконец чувствует себя лучше, сейчас его состояние можно сравнить с бабочкой, хотя всего с месяц назад были мысли об одном лишь жутком страхе. Терапия с психологом помогает, лекарства действуют еще лучше, но, кажется, он всякий раз забывает еще один важный факт, который внес слишком большую лепту в его такое быстрое восхождение на поправку. Лев расправляет диван и садится на него в позу лотоса — привычную и ставшую неотъемлемой частью его больной спины. Он мажет руки кремом, погружаясь в задумчивость все больше. Ему кажется, что это что-то всякий раз оказывается рядом, стоит ему только намекнуть на свой страх, стоит только панике блеснуть в его глазах. Что-то всякий раз греет его в самых страшных приступах, когда появляется даже дезориентация — Лев не может понять что это. Пожав плечами, он уходит от размышлений на ночь, иначе потом может впасть в бесконтрольную панику. Погладив себя по колену, вроде проверив на предмет отвращения, понимает, что еще не дошел до момента, когда всякое прикосновение не будет отдаваться ожогом. Кажется, этот момент нужно еще лучше проработать с психологом иначе он совсем с ума сойдет. В особенности уже сошел, потому что Миша перестал давать жать руку, а самому потянуться за рукопожатием стыдно. Да, он сказал тогда от всего сердца, что ему мерзко, но это вовсе не значило, что нужно прекратить. Лев путается в собственных мыслях и желаниях, обвиняя Мишу, снимает ответственность за горячие слова с себя. Он хмурится, раздражившись от своих же постыдных выводов. Неловко, стыдно и совестно. Лев решил было встать и пойти обговорить с Мишей данный вопрос, ведь совсем недавно ввел привычку решать дела насущные сразу, а не копить их, а потом валяться в панике и параличе от своих же ошибок, но Миша зашел сам. В кромешной тьме комнаты его было сложно различить, и Лев включил экран телефона, чтобы их ночное рандеву не было настолько устрашающим. Миша тихо спросил разрешения сесть на диван и Лев согласился, ему было немного брезгливо, но пора бы бороться с этим. Лечащий врач посоветовал постепенно, по мере собственных ощущений, внедрять и прикосновения, и избавления от брезгливости. Миша чист — Лев знает, поэтому, надавив на свое же сознание, успокаивает то, что обычно во всю глотку орало о чистой постели и грязных людях.

— Я хотел с тобой поговорить, но, сейчас слишком поздно, давай тогда я лучше завтра зайду? Прости, затупил, — Миша начал непривычно приглушенно, даже в обстановке перед сном, он говорил обычным тоном, но что-то переменилось. Лев насторожился.

— Нет, так точно не пойдет. Если пришел, так давай говори, иначе я не усну, а потом к тебе приду и буду валяться у тебя на полу и биться в панике, — Лев говорит не всерьез, но про бессонницу не шутит; если раззадорить — не уснет. — «Раздевайся, ложись, раз пришел…» — замечательные строки! — Миша, как ему показалось, покраснел. Но зрение Льва подводило чаще, чем успокоительные, поэтому надеяться на свои глаза он перестал давно.

— Ладно. Меня уже с месяц, а может и два, мучает лишь одна тяжелая мысль, которая прям не идет из головы. Мне страшно более всего от того, как ты примешь это. Я боюсь, что после сказанного между нами все будет кончено, или ты… — Миша замялся, он хотел сказать про припадок, но не решил настраивать Льва на это. Самовнушение еще никто не отменял. — Пообещай, что все последующее, что я скажу, ты просто воспримешь как данное, хорошо?

— Если ты попросишь меня поехать с тобой в лес и закопать труп — я «за», если ты скажешь, что-то такое, что изначально перечит моральным принципам и порицается обществом — «против». Я имею ввиду то, за что есть определенное наказание и то, что порицается большинством. А не те приколы, типа гомофобии, ладно, м? — Лев взмахнул рукой и состроил брови домиком. Он немного опешил от того, насколько открыто говорил, все еще не привыкнув к своей новой пылкой натуре.

— Тогда хорошо. Сегодня без трупов, а вот завтра посмотрим, — Миша выдержал паузу, драматичную со стороны, но очень нужную ему в данную секунду. По ощущениям, с него сошло десять потов, потому что ладони стали мокрыми, а по телу прошлась дрожь. — В общем, я уже сказал, что долго думал над этим. К решению и принятию я пришел достаточно давно, чтобы более не считать это за минутную шалость. Знаешь, Лёв, я никогда не думал, что в момент осознаю, что моя ориентация диаметрально противоположна той, к которой я себя всегда приписывал. Я понял, что являюсь геем и… даже не знаю, что сказать, все мысли как-то потерялись, хотя столько всего хотел…

— Окей. Поверь, ты сейчас меня очень сильно напугал всей своей прелюдией, мне даже жарко стало. Лучше бы прямо сказал, — Лев с облегчением выдохнул и улыбнулся. Миша таращил на него глаза, как бы не веря такой легкой реакции. В свете экрана лицо у него было похоже на ужаснейшую гримасу. — Не надо строить такое лицо, я же сказал, что не гомофоб. Погоди, а как же Аня? — его лицо просияло удивлением.

— Мы расстались с ней еще в мае. Помнишь, меня тогда на работу вызвали, а я потом поздно вечером с мороженым вернулся? Так вот: после работы я поехал к ней, ну, думал, приеду сексом займусь и пройдут все мои странные мысли, но нет. Я приезжаю, она раздевается, а у меня не встает. Вот ни в какую, я там же понял, что это конечная. Она меня импотентом назвала, бросила на месте, выкинула за дверь и все тут. Мне потом одногруппник — наш общий знакомый — на следующий день рассказал, что она к другому поехала. Думал, что рогатым меня сделает, но я прояснил, что мы расстались и ее никто не сдерживал от траханья с другим. Впрочем, я не особо расстроился, — Миша задумался, в глаза Льву смотреть было страшно, он начал искать что-то на ковре. — Хотя стыдно было до жути. А еще адовее был тот день, потому что у меня встал на человека моего пола. Я тогда натурально выпал.

— Понял. А у вас с ним какие отношения, м? — Лев состроил лисью гримасу, но лицо Миши стало страшнее атомной войны. Он погрустнел и как бы глубоко задумался.

— Мы друзья, но… но чувства не взаимны и я это четко знаю. Наверное, мне суждено умереть одному где-нибудь в забытом богом селе, — Лев открыл рот, чтобы задать вопрос, но Миша опередил его ответом: — Нет, я уверен, что у нас ничего не выйдет, а другого найти не смогу. Никого лучше него нет, он самый прекрасный и самый красивый, я люблю его до потери пульса, до остановки дыхания, до… до всех этих лиричных смертей. Если моя любовь ему не нужна, то какой смысл проживать жизнь дальше, когда можно просто существовать. Автоматизировать каждое свое действие, прожить так целую вечность в печальном одиночестве, а потом сойти с ума от осознания потерянного и сгинуть в селе под забором. Мне кажется, что это лучше всего, потому что никто искать не будет. А если попробует, то не найдет. В приделах Хабаровска так точно.

— Миша-а-а, чего ты такой категоричный. Все наладится и будет хорошо. Попробуй с ним поговорить, вдруг согласится, вдруг ты просто ошибаешься, потому что накрутил себя, м? Миша, ну, — Лев наклонился, чтобы взглянуть ему в глаза, но Миша отвернулся: боль сковывала лицо, а страх все остальное. — Если ничего не выйдет, то дам тебе номер психолога своего, она правда отлично разбирается в совсем деле, поможет. И… чтобы не случилось, я всегда буду рядом и никогда от тебя не отвернусь.

— Поговорить с ним? — Лев кивнул, Миша совсем отвернулся к окну, его голос стал тише: — Да, вроде, сейчас я и так с ним говорю.

Молчание повисло в воздухе. Миша зажмурил глаза от страха, надеясь, что провалится сквозь землю или сгниет здесь заживо. Лев несколько мгновений ничего не понимал, но, обсмаковав каждое слово, округлил глаза в удивлении:

— Подожди, что? Что ты только что сказал? Миша, я же не ослышался, мне же вовсе не показалось, да? — голос Льва дрогнул, кажется, Миша вздрогнул вместе с ним. — Миша, ответь. Если ты будешь меня игнорировать, то это ни к чему не приведет. Миша. — Имя отразилось от стен и эхом засело в голове. — Миша! Миша, сука, посмотри на меня! У меня уже руки трястись начинают, еще немного и что? — Миша, только заслышав о первых признаках припадка сразу повернулся, уставив взгляд в голубые глаза, насколько мог их различать в тусклом свете экрана мобильного. — Повтори то, о чем ты только что сказал, чтобы я себя не записал еще и в шизофреники. Только попробуй…

— Этот он — это ты. Я люблю тебя. Это никакой не прикол, не шутка на первое апреля, не минутная шалость, не пранк какашками — нет. Я действительно люблю тебя, горячо и очень нежно. Мне срывает крышу стоит только подумать о тебе, а когда ты рядом, я не знаю куда себя вписать со своими прущими эмоциями. Лёва, ты заставил меня поверить в то, что я искренне могу любить, потому что мне всякий раз казалось, что девушек лишь глазами пытаюсь полюбить. Что я не способен на ту любовь, которую описывают и показывают: чувственную и испепеляющую. Это началось еще давно, мне тогда лет четырнадцать было, все мои сверстники влюблялись и строили свои недо-отношения, а я смотрел и не понимал, что мои друзья находят в девчонках. Меня тогда тянуло к моему соседу по парте — моему тогдашнему лучшему другу. Я всем сердцем чувствовал, что это что-то иное, не просто дружеская тяга. Но это ведь неправильно… точнее, я тогда считал, что это неправильно и противоестественно. Пытался смотреть на девушек, красивых и очень сексапильных, но я ничего не добился. По окончанию школы, мой друг уехал, я думал, что все пройдет. Начал беспорядочно с девушками встречаться, сексом заниматься, но я так и не нашел «ту самую», которую полюблю. А в мае месяце, меня что-то по голове ночью шарахнуло, я не знаю как это описать. Проснулся еще когда только-только рассвет загорался, и что-то перещелкнуло в мозгу. А потом… — Миша задыхался в своих словах, ему не хватало воздуха, но он продолжал: — потом на тебя смотрю и глаз оторвать не могу, настолько в тебе все красивое и притягательное. А потом, когда понял, что это именно любовь, то совсем поехал по склону вниз. Я не смогу без тебя, Лёв… даже, если не вместе, то пусть хотя бы друзья, прошу… — у него заслезились глаза. Он закрыл лицо руками и пару раз активно схватил воздух ртом, было жарко и дурно. Тошно внутри от разрывающего чувства страха, чего-то такого, что стало необратимым, что заимело точку невозврата.

— Я не знаю какие правильные слова подобрать, — Лев сжимал руки в кулаки, пытаясь унять в них дрожь. — Знаешь, я еще когда познакомился с тобой стал за собой замечать, что будто по-особенному мое сердце к тебе лежит, но всегда думал, что это просто дружба. Я же не знаю, что значит любовь, а что есть дружба, меня этому не научили… да и я не хотел учить, ведь недостоин. Точнее, считал, что не достоин. — Он поправился, чтобы не зародить в Мише семя еще большей тирады. — Я не могу ответить тебе однозначно хотя бы потому что сам не знаю, что чувствую. Единственное, отчетливо помню как приревновал тебя тогда к Ане, когда ты к ней, оказывается, за сексом ездил. Но, опять же, посчитал обычной дружественной ревностью. Миша… Миш, дай мне некоторое время на обдумать, мне нужно сейчас хотя бы не сорваться в панику, но я чувствую, что накатывает. Ты только не уходи, ладно, м? — Миша кивнул, все еще не отнимая рук от лица. Взгляд Льва был стеклянным и почти безумным. — Только не уходи, не оставляй меня… — тише добавил он.

— Приляг, Лёв, прошу тебя, — голос у Миши надорван. Он все еще не смотрит на Льва, но наперед знает, что сейчас происходит в его голове.

— Да, прилягу. Это, пожалуй, хорошо. Как все иногда может измениться в мгновение. Ха-ха-ха, — Лев не смеется, только лишь пародирует. Миша наконец тушит телефон, который сейчас только ослепляет. — В темноте лучше, ты прав, Миша. Сон мне сегодня не видать, да и тебе, пожалуй, тоже.

Миша тяжело выдохнул. Он корил себя, грыз изнутри каждую новую эмоцию, зарождающуюся от обычного существования рядом, пытался подавить все новые слова, крутящиеся юлой на языке. Чувства шпарят, прижигают раскаленным металлом сердце, которое рвется на части лишь от мысли, что он все испортил. Что его глупое, совсем подростковое и необдуманное решение сказать всё так, на духу и без особых предисловий, на ночь, — в момент обрушило все их отношения. Колющая боль скребется под ребрами, живот охватывает скручивающий спазм, в голове роем жужжат голоса, кричащие лишь об одном: он круглый идиот, раз решил, что любовь может быть взаимна, что он не поразит Льва в самое его существо. Миша ложится грудью на ноги, свернувшись в подобие клубка, ему совестно и совсем дурно. Он пришел сюда в порыве страсти, резко проснувшегося желания увидеть чужие чуть пугливые глаза, но все полетело крахом. Стоило ему задуматься на мгновение, как изо рта слова покатились сами, а до мозга информация дошла слишком поздно. Миша ломает пальцы, сжимается еще сильнее и пытается унять нарастающую во всех конечностях боль. Боль, текущую от самой души, отравляющую каждый сантиметр и тушащую тот огромный, горячий костер. Пустота растет, давит на ребра и внутренности, разрывает плоть пополам и выливается соленой жидкостью из глаз. Миша хватается за голову, виски охватил гудящий шум, отдающийся болезненными стуками. Он в секунду считает, что умрет от разыгравшейся головной боли и это будет лучше, чем потом, при свете, смотреть в голубые глаза и находить в них неприязнь. Миша уверен, что именно эта эмоция отразится в них, когда темнота комнаты отступит. Ему кажется, что он слышит как над ним насмехается сама судьба, как злорадствует и показывает на него пальцем, обвиняет в недалекости, совсем топчет в грязь, ровняя с землей. Кажется, что голубые глаза не отнимаются от него, продолжают испепелять взглядом и точно пытаются прожечь насквозь, чтобы убрать это недоразумение от адекватного общества.

Но Лев бездумно смотрит в потолок и следит за собственным дыханием. В минуты сильных душевных потрясений, он привык уходить в медитацию или ее подобие, чтобы не свихнуться. Это правда помогает, и хоть сердце стучит необычайно быстро, но голова не наполняется непроходимым туманом припадка, мелкая дрожь остается только лишь напоминанием, что если он где-то не вслушается в вздохи, то упадет в истерике. Льву тяжело не меньше, плакать вовсе не хочется, но разрывать на части все, что попадется под руку — да. Желание ударить стену, чтобы ощутить на костяшках отрезвляющую боль, возрастает и бьет ключом. Лев старается утихомирить эмоции, ибо сейчас важно только дыхание, ничего больше. Все вокруг останавливается и замирает, время больше не идет, есть только его собственное тело и равномерное глубокое дыхание. Ничто не сможет нарушить слияние внешнего мира с внутренним, никто не сможет вывести Льва из состояния целостности сознания, пока он сам этого не захочет. Он управляет собой полностью, каждой частичкой своего тела и направляет всю живительную энергию лишь в одно место — в сердце. Сердце, под напором успокоительных сил, начинает сбавлять темп, а вместе с сердцем Лев снижает частоту дыхания. Ему легче принимать решение, легче понять все, что произошло. Его до сих пор трясет, но это не значит, что он не в порядке — он полностью осознает себя и отдает отчет каждой свой мысли, пусть даже совсем незначительной и лишь слегка мелькнувшей. Лев позволяет себе подумать о чувствах, которые Миша выразил ему, о чувствах, сотворенных для него, во имя него. Одна из сторон тихо шепчет, что Лев вовсе равнодушен, не испытывает ничего, кроме благодарности, но другая — светлая, яркая и большая — говорит совершенно иное. Лев увлекается ею, заслушивается и засматривается. Она, словно сошедшее божество, — милая, ласковая и совершенно ангельская, — мнимыми руками гладит Льва по рыжим волосам, расчесывает их пальцами и все вторит своим певучим голос, что те чувства, живущие в районе солнечного сплетения, ничто иное как любовь. Возможно, не такая же открытая, как у Миши, но в точности такая же пылкая. Льву лишь нужно научиться ее распознавать и принимать, нужно только растормошить ее, чтобы она проснулась и наполнила его своей живительной силой. Но насколько его сердце сейчас говорит правду — Льву понять тяжело. Вроде, слова в голове звучат как истина, высеченная на костях, но слишком она легка. Ему нужно время, чтобы обдумать каждое возникающее ощущение. Распутать каждую свою мысль, понять ее, и, быть может, принять с тяжестью, но с распростертыми объятиями. Лев наконец закрывает глаза, чтобы слиться с собой и чувствами воедино, чтобы упасть в это море слез, где утонула его душа. Ему нужно нырнуть на самое дно, чтобы вновь поднять ее на поверхность, дать ей вдохнуть свежего летнего воздуха, наполненного запахом горьких пряных духов. От Миши так пахло всегда, в любое время дня и ночи, и даже сейчас. Лев решает, что этот запах поможет душе раскрыться и рассказать все схороненные в ней чувства, выведет на правильный путь. Лев уверен, что его утонувшая душа еще жива и способна на чувства.

Сколько времени они провели в тишине — знает только сама вселенная. На улице посветлело, еще немного и на деревьях должны зачирикать птицы. На часах различается четыре утра, но в мозгу слишком пустынно, чтобы понимать верно ли это или нет. Миша сидел в ногах Льва, перебирал пальцы и уже не думал ни о чем, только изредка плакал от безысходности и воспоминаний о своей глупости. Лев лежал почти неподвижно, только пару раз повернулся на бок, но потом возвращался на спину. Его глаза были плотно сомкнуты, а губы в напряжении прикусаны. В его голове собрались всякие мысли: самые радостные и самые печальные, но все пришло к единому целому. К его новой, сотканной из счастья и лишь немного из горя, душе. Она гораздо больше чем та, что была; она совсем иная, но хранит в себе ту, которая пробыла на дне глубокого слезливого моря все эти годы. Они похожи, но такие разные. Лев неожиданно открывает глаза и садится. Миша дергается от испуга, но не смеет повернуть голову в его сторону — стыд окрашивает щеки в красный, а неловкость сковывает каждое движение, давит на грудь, перекрывая всякий доступ кислорода. Лев свешивает ноги с дивана, садится так же, как все это время просидел Миша, единственное, что их отличает — пронзительный взгляд, обращенный на Мишу.

— Мне… мне нужно принять снотворное, — голос у Льва сиплый, словно он совсем недавно кричал на концерте. По ушам Миши он бьет электрическим разрядом, распространяясь по всему телу. — Мне просто необходимо поспать, чтобы… чтобы… чтобы что-то. Совсем мысли теряются. Миш, пошли со мной, мне страшно. Меня все еще трясет, боюсь, что если тебя не будет рядом, то совсем упаду. Пошли, я тебе пустырника разведу, тебе сейчас тоже нужно успокоиться. Я бы поделился своими успокоительными, но они плохо могут на тебе сказаться… я теперь так этого боюсь, и, кажется, боялся всегда, но не совсем понимал это чувство. Миша, пошли, — Лев говорит до безумия тихо, чтобы его услышать Мише пришлось напрячь слух. Он рад снова услышать любимый голос, но стыд берет вверх и Миша хочет больше не слышать этих просьб, вовсе не идти со Львом. Его холодной руки касаются чужие теплые пальцы, от которых дрожь передается и ему; Лев лезет пальцами под его ладонь и берет за руку. — Пошли, м? Миша… Миша, мне плохо, правда, мне нужно принять снотворное. — Миша встает, хочет сесть обратно потому что в глазах потемнело, а ноги подкосились, но он лишь крепче сжимает худую руку и идет за Львом на кухню. — Вот так, хорошо, только не отпускай меня, ладно? Сейчас я выпью таблетку и все наладится, а когда посплю, то мы с тобой поговорим, хорошо? Не молчи, пожалуйста, мне страшно.

— Хорошо, Лёва.

Лев продолжал бездумно говорить, скорее, успокаивая своим треснувшим тихим голосом себя, а не Мишу. Он пытался заглянуть в его глаза, но зеленый взгляд каждый раз настойчиво прятался в углах кухни или на полу. Льву до одури плохо, потому что сейчас хочется больше всего встретиться с влюбленным взглядом вновь, чтобы глотнуть новых сил. Но Миша не может, он упал духом на самое дно и, кажется, ничто больше не способно поднять его вверх. Лев выпивает снотворное, даже не превышает дозу, хотя Миша этого очень боялся. Он заставил своим тихим, чуть помешанным голосом выпить пустырник, хотя Миша считает, что все эти травы полный бред, они вовсе не подействуют как седативное. Лев ведет их обратно; укладывается на диван и забирается под одеяло, все время продолжает сжимать руку Миши в своей. Миша усаживается возле его головы и прячет глаза в крепком сплетении их рук. Сухой плачь снова одолевает его, заставляя сотрясаться от всхлипов.

— Не нужно, Миша, не нужно, все хорошо же. Мир не сгорел в ядерной атаке, а значит — жизнь продолжается. Миша, не плачь, прошу. Мне очень тяжело смотреть на то, как ты убиваешься… я даже не знаю что сделать, — Лев, изогнувшись, гладит свободной рукой по кучерявым волосам в успокаивающем жесте. Миша правда начинает сотрясаться меньше. — Посмотри на меня, пожалуйста. Я только сейчас понял, что очень соскучился по твоему красивому зеленому взгляду. Посмотри хотя бы на секундочку, Миша. — Миша отнимает голову от их рук и, через несоизмеримую силу, устанавливает зрительный контакт. Лев касается его лица, большим пальцем медленно гладит щеку и Миша млеет под мягкими прикосновениями. — Не плачь больше, пожалуйста, у тебя уже глаза красные и лицо припухло от слез. Мне так жаль тебя, что тебе пришлось страдать из-за меня. Прости меня…

— Не смей извиняться, — Миша перебивает его и Лев слушается, не продолжает.

— Спать хочется, посидишь со мной, м? Посиди со мной, пока я спать буду, мне нужно чувствовать твою руку в своей.

— Посижу, Лёвушка, посижу. Закрывай глаза, я посторожу тебя.

Они вновь замолкают. Лев повинуется и закрывает глаза; снотворное сильнодействующее, его сон пришел быстрее, чем того можно было ожидать, но болезненно и влажно. На улице рассвет раскрашивал небо, осветлял его, и солнце, своими теплыми лучами, проникало сквозь сомкнутые шторы в комнату. Птицы беспокойно запели, пытаясь перекричать друг друга, но их пение было похоже на ознаменование новой главы тяжелой истории, в которой наконец найдется место просветлению и счастью. Каждый певчий возглас отражался чем-то теплым и душевным, таким родным, будто воспоминания из детства, когда мама заботливо будила по утрам. Эта новая глава их отношений должна быть самой чудесной и одухотворяющий, чем все ей предшествующие — Миша в этом уверен. Он еще долго не может смотреть на расслабленное худое лицо, ему трудно задерживать взгляд дольше секунд десяти. Сердце требует, чтобы глаза шерстили любимые и слишком знакомые черты, но душа воет и скребется на подкорке сознания, как бы призывая отступить от пылкости. Мише сложно принять какую-либо из сторон; каждая из них выражает свою правду, которая кому-то может показаться верным путем, а кому-то полнейшей глупостью. Миша не знает куда смотреть, куда податься и по какой тропинке идти: он принимает себя за идиота, который уже не способен найти правильного выхода из ситуации, и в любом случае обратит все в пепел. Он переплетает их пальцы, чтобы хоть в такое неспокойное мгновение ощутить всю боль от своей любви. Его губы касаются крепкого замка, целуют каждый худой палец, наконец исполнив тяжелое желание сердца. Мише уже не стыдно, только совсем невозможно дышать и разумно размышлять. Еще никогда не было так сложно думать над одной простой мыслью, никогда ему не приходилось прилагать столь больших усилий, чтобы только поразмышлять об обеде. Кажется, вместе с последними слезами ушло и последнее четкое осознание мира в целом. Организм истощен и, даже будучи в сильном потрясении, наконец ослабевает под весом усталости физической и моральной. Миша закрывает глаза, погружаясь в беспросветную грустную тьму своего поверхностного сна. Он затягивает в свою пучину безболезненно, но перекрывая воздух и всякую попытку на здравую мысль, на светлое будущее. Миша всем существом уверен, что как раньше больше не будет никогда; теперь он боится проснуться потому что Лев должен что-то сказать ему, что-то очень важное, что переменит их совместную жизнь. Страх преследует даже во сне, гонится за ним невидимой тенью, устрашающей, схожей на чудовищ из самых недр земли. Они порождаются больным умом, который теряется в печали все больше и больше, погружаясь в дрожь и смятение от каждой новой ужасающей фигуры. Преодолевая препятствия в виде неясных, безликих людей, Миша не оборачивается, чтобы посмотреть насколько достигло его чудовище. Он наперед знает, что оно стоит у него за спиной, не отстает ни на шаг, потому что чудовище — его собственная тень. Пожирая себя изнутри даже во сне, Миша закаляет свое сердце, в нескончаемом желании расстаться со всякими эмоциями навсегда. Но даже когда он разрывает себе грудь, выламывая ребра, то сон не отпускает его, а до сих пор мягко скользит по телу, отдаваясь жгучим болезненным холодом. Сквозь натянутую поверхность сна, в своей руке он чувствует крепко сжатую чужую, и это помогает ему на секунду забыться, перестать выгрызать себя самому. Боль в мгновение отступает, грудь восстанавливается, в ней вновь начинает быстро стучать сердце. Миша понимает, что не избавиться от эмоций никогда, пока рядом с ним дышит и живет другое — более больное и израненное.

Сон наконец выпускает из своих оков только ближе к вечеру. Миша разлепляет глаза, трет плотно сомкнутые веки кулаками и, туманным взглядом, шерстит по расслабленному лицу Льва, у которого, отчего-то, улыбка растянулась до ушей. Кажется, он проснулся только потому что на него смотрела пара любопытных глаз, испепеляющие его снова своим голубым глубоким океаном. Миша вопросительно выгибает бровь, все еще слабо различая острые черты, но отчетливо разбирая рыжую копну волос и бледно-розовые тонкие губы. Ему до жути интересно почему после сна так переменилось состояние Льва с почти безумного, до странно спокойного и, в некотором роде, счастливого. Но он не мог задать вопроса, голос словно совсем потерялся и даже слабый хрип не вырывался из гортани. Миша только разомкнул и сомкнул губы, будто рыба. Было не понятно: потрясение повлияло на потерю голоса, или он после того, как увидел свою тень во сне, лишился речи и забыл слова. Лев тихо хихикает, прикрыв рот рукой, сердце Миши вновь теряется в громких внеземных стуках. Его снова уносит вниз по течению пышущих эмоций. Болезненный спазм сковывает спину в районе поясницы, руки сжимаются в кулаки, чтобы противостоять этому крышесносному приливу, Миша весь дергается волной, сотрясаясь от щекочущих мурашек. Голова опять перестает соображать, зациклив свое рассеянное внимание лишь на улыбке бледных губ; взгляд сам плавно катится вниз, очерчивает тонкую шею, точно влажно облизывает, шаром прокатывается по оголенным ключицам, вылезшим из-под излюбленного халата Льва. Этот небольшой участок бледной кожи, совсем ненарочно не прикрытый, заставляет сжаться в точку от накрывших с головой страстей, которые давят не только на мозг, оказывая пьянящее давление, но и кровью приливают в некоторые другие части тела. Миша садиться так, чтобы ноги были максимально сведены, дабы ненароком Лев не заметил зарождающуюся у него эрекцию. Прошло уже приличное количество времени его зацикленности на Льве, а он до сих пор возбуждается как девственник, впервые увидевший голую грудь. Щеки краснеют, мысли связываются в тугой узел, чтобы наверняка убить в Мише остатки разумного поведения и унизительно окунуть его головой в беспросветное путешествие по стыду. Миша дергает за торчащие нитки, чтобы развязать узел, но все они, кажется, лишь муляжи, иллюзии, которые создает его собственный разум, чтобы насолить еще больше. Он наконец берет над собой контроль и закрывает глаза, прячет лицо в сгибе локтя, стараясь таким образом прийти в себя. Но слух себе отрезать не получается, и даже сквозь темноту, он слышит как нежно Лев что-то бормочет, совсем неразборчиво, однако этого достаточно, чтобы ощутить покалывание на затылке. На его голову ложится что-то совершенно легкое, почти невесомое и дергает за кудряшки. Миша отнимает голову от руки, и непонимающе смотрит на развеселого Льва, который, как кажется, никогда не прибывал в состоянии схожим на безумие или помешанность. Его глаза убийственно спокойны, дыхание ровное, а от каждого движения сквозит расслабленностью и полным контролем над ситуацией. Миша не знает что думать: или так на Льва подействовал коктейль из принятых успокоительных, а позже снотворного, или за время сна с ним приключилось что-то несоизмеримо серьезное, отчего теперь всякий его страх исчерпал себя. Миша внимал тому факту, что в нем самом изменения произошли слишком быстро, он даже не успел ничего понять, когда влюбился во Льва; но у Льва ситуация совсем иная, и выстроенные долгими годами стены никуда так быстро не рухнут. Все же, действие снотворного еще не прошло, Миша уверился в этом, когда Лев протяжно сладко зевнул. Значит, барашек все еще существует, а данная скала перед ним — секундное помутнение чужого рассудка. У них остался один незаконченный разговор, о котором озабоченно говорил на кухне Лев, пока размешивал пустырник. Они молчали, никто из двоих не хотел начинать диалога. Быть может, если бы он совсем не состоялся, то жить было бы легче — со временем все забудется, но в этом уникальном живом моменте не должно быть место недосказанности. Лев складывает руки вместе и кладет их под щеку, точно собирается крепко уснуть, но его бездонные глаза выражают иное. Они горят неподдельным интересом, приправленным нотками совсем чуждых для них горячим желанием. Лев словно сдерживает в себе какой-то секрет, который рвется наружу как вольная птица из клетки. Миша чувствует, что приближается этот разговор, он как бомба замедленного действия — рванет, только уже ничего не сделаешь.

— Кажется, я обещал тебе поговорить, м? Знаешь, этой ночью я думал больше, чем за всю свою жизнь. Мои мысли сплетались в единое целое, потом расплетались, но все равно было ничего не понятно. В голове как шаром покати, все равно что на пустырь в сотню миль выйти и кричать о помощи — настолько было пусто. И, если честно, я до сих пор не верю тому, к чему пришел, однако… За эту ночь я вышел на особенные перемены, которые, как кажется, должны сказаться на мне хорошо, но это чисто в теории. Практика всегда может оказаться полной ужасной противоположностью. Впрочем… — Лев замялся, как бы потерял ход мысли. Он помолчал с несколько секунд, потом собрался и продолжил: — Впрочем, я слишком много разглагольствую сейчас, на твоем месте мне бы уже стало скучно, тем более, что все мои слова особого смысла не несут и в целом… Так, короче, я не буду сейчас увиливать или лукавить, чего более, ерничать, поэтому говорю как есть: я не знаю, Миш. Я не до конца понимаю что именно к тебе чувствую, это очень сильно бьет по мозгам и натурально давит на меня. Мне не хотелось бы давать тебе каких-то ложных надежд на наше совместное будущее, но в данный момент я готов всю жизнь провести с тобой. Миш, если ты согласен дать мне какое-то время, чтобы я лучше обосновался в своих же эмоциях, то я буду очень рад. Сейчас я могу предложить только попробовать сделать из нашей дружбы отношения, но я ничего не гарантирую. Опять же, тут только твое согласие. Обдумай хорошо, а я еще пару часиков вздремну, слишком снотворное действует. — Он зевает.

— Я готов на все, Лёв, ты же знаешь. Если ты не до конца понимаешь, то я буду покорно ждать, но… если ты позволишь вступить нам в отношения не ради формальности, а ради действительно их дальнейшего продвижения, то это может вылиться как в счастливый конец, так и в полную грязь. Думаю, объявлять наши романтические отношения на данный момент — глупо и по-детски наивно. Тебе нужно чуть больше времени, я это понимаю, просто… эх, просто дай мне знать, как созреешь на точный ответ, хорошо? — Миша печально закрывает глаза.

— Хорошо. Но мне теперь так страшно за тебя, я ведь могу разбить тебе сердце…

— Если любишь — отпусти? — Миша встает с пола, весь хрустнув. — Спи дальше, я пойду делами займусь.