Слава вздрогнул от чужих слов. Чужая рука, поглаживающая тыльную сторону его собственной ладони, ощущалась на руке невесомым пером. Настолько нежным было прикосновение, что казалось, что тепло по венам расходится из-за чужих мягких и таких точных, но неловких касаний. Казалось, что золотые частицы проникают в кровь через тонкую кожу и ползут по всему организму, добираясь до самого сердца... Слава знал, что от них некуда уйти, да и ему самому было некуда деться. В доказательство своих мыслей (отнюдь не из- за пыли, оставленной уборщицей) Карелин громко чихает, морща переносицу от неожиданности. Сначала ничего не изменилось, а потом юноша понял: из школьного коридора незаметно улизнула атмосфера настоящего волшебства. Чего-то такого нежного, парящего вокруг... Карелин не испытывал такого никогда в своей недолгой жизни.

— Пойдём в кабинет, — скорее командует, чем предлагает учитель, и Карелин послушно ползёт следом в полупустое помещение. — Надеюсь, кто-нибудь что- нибудь принёс, чтоб тут не было так пусто, — вздыхает Мирон, оглядываясь.

Он планировал притащить всё, что купил для украшения кабинета, во время своего окна между последним уроком и классным часом. Ученики, наверное, подтянутся медленно, да и не изверг он — надо дать ребятишкам время пообедать, так что всё успеется.

Поставив отпитый стаканчик чая и пакет с пончиками на учительский стол, Фёдоров шагает к окну. Они уже старые, белая краска посерела, облупилась и потрескалась. Вот же как время неумолимо, даже обычные вещи теряют прежнюю форму, всё слишком быстро меняется, превращая всё во что-то отвратное и непрезентабельное. Про людей, так, конечно, не скажешь. Оболочка в человеке — это в последнюю очередь. Но про отношение людей так сказать можно. Что-то, безусловно, вечное. Что-то с годами, как вино, лучше и лучше, ценится дороже. А что-то... точно краска на подоконнике облупится, становясь безобразным или вовсе плесенью покроется.

Слава сравнивал людей с карандашами в пенале — по цветам разные, но фирма-то одна. Какой-то карандаш яркий, какой-то используешь часто, какой-то сломался и никак не найдёшь времени поточить, а какой-то уже и поточить нельзя, только огрызок, нужно выкидывать. Конечно, всегда есть место для наивного и даже инфантильного «вечно». Хорошо, когда так и оказывается. Но иногда, тот самый карандаш, который всегда был в пенале, сточился. А люди, которые, вроде бы, были навсегда в твоей жизни, исчезают. Просто думать, что всё на свете может закончиться, что надо это переживать. Но когда сам оказываешься в такой ситуации, ты вообще не понимаешь, что делать, как поступать, к кому обратиться за помощью. Главное помнить, что если ты можешь пойти в магазин за новой упаковкой карандашей, то и в жизни когда- нибудь ты обретешь нового человека, который сотрёт образ прошлого в пыль.

Мирон вот людей забывать не любит: всех помнит. И первую школьную любовь, которая его отшила. А как он любил, как страдал, думал, что всё, это один раз и навсегда! А вот и нет — прошло время, снова влюбился. И друзей терял, больно было, намного больнее, чем терять половинку, и новых находил. А старых помнит. Люди ж они все — уроки в жизни. Какие-то прогуливаешь, не извлекая ничего важного, а какие-то в память до конца врезаются. Не лгать, например, ценить то, что имеешь. Фёдорова научили дружить, доверять, принимать помощь, но всё равно полагаться только на себя. Потому что каждый кинуть может, даже самый лучший, самый верный. И в конечном итоге только ты у себя и остаешься. Это ни в коем случае не плохо, важно не разочаровываться в людях, но всё ещё нужно готовиться к худшему. Иначе разгребать потом всё будешь слишком долго, да и слишком сложно всё это — резко осознавать, что тебя предали, когда буквально тонешь в этих гребанных проблемах.

Карелин знает, каково это — тонуть в проблемах, когда не у кого помощи даже попросить, когда ты со всем говном наедине находишься и разгребаешь. Кажется, что не сможешь, а всё равно стараешься, потому что так надо, потому что если не ты, то никто. И вот, несмотря на свой возраст, Слава уже привык скулить, но делать, говорить, что не может, а всё равно продолжать. Потому что нет того, кто пожалеет, нет того, кто хоть на мгновение от мира укроет и поможет, хотя бы подбадривающим словом. Ведь у всех людей в жизни так, только покажешь, что не сильный, примут за слабого и будут бить туда, где болит, самоутверждаясь за счёт чужой боли, обиды. Ведь проще строить своё на обломках чужого.

— Слушай, Славче, а тут нигде кофе вкусный не делают, а? Чай совсем не моё, — говорит Фёдоров, а юноша смотрит на него, будто он сюда прилетел с другой планеты.

— Мирон Янович, Вы серьёзно? Как можно чай не любить? Вы его просто, небось, пьёте неправильно, — отмахивается Слава, присаживаясь за привычную первую парту, напротив учительского стола. Сидит вполоборота, глазами следя за учителем, открывающим окна.

— Да ну? — тянет старший, плюхаясь за второй стул Славиной парты. — Как это можно чай пить неправильно, посвяти старика, как нужно!

— Да какой Вы старик!

Они сидят друг напротив друга, расстояние маленькое, коленки друг в друга тыкаются. Славка высокий очень, Мирон даже не представляет, каким тот будет, когда вырастет. Сейчас-то чуть-чуть выше самого Фёдорова, а тому, между прочим, двух сантиметров не хватает до метра восьмидесяти. А сам Мирон после одиннадцатого класса ещё два года рос, кажется, а может, и один... давно было, уже и не вспомнит ни черта, столько всего произойти успело, что момент взросления и изменений совсем из памяти пропал, просто выцвело, как нечто ненужное.

— Чай надо ещё уметь пить. Вот вы все торопитесь по своим делам, а это слишком хороший напиток, дабы пить его набегу, — Слава зевает из-за недосыпа, прикрывая рот ладонью. — Вы медленно, распробуйте. Как солнце ползёт по плантациям, своими лучами касаясь каждого листика. А потом вы завариваете его, этот запах... просто неописуемо. Пить чай — это как пить солнце. С каждым глотком Вы впускаете в себя солнечные лучи.

Мирон тянется к стаканчику с чаем, стоящем на его рабочем столе. Он делает несколько глотков, пытаясь представить то, что говорит Карелин. Сначала кажется, что и правда вкуснее, а потом, скорее всего, сказывается бедность фантазии — чай как чай, ничего особенного. Какой в детстве пил, такой и сейчас, только ассортимент в магазинах побольше стал.

— Та не меняется ничего, — отмахивается Фёдоров, — хочешь, допивай, а найду здесь у кого-нибудь растворимый кофе, — Мирон пододвигает стаканчик поближе к Славе, — мой старческий организм без эспрессо в депрессо, знаешь ли.

Историк улыбается. Улыбка у него такая заразительная, что Карелин улыбается в ответ, по-кошачьи щуря глаза. Хитро так получается, забавно и мило, что веселая улыбка преподавателя сменяется на умиляющуюся ухмылку.

— Да какой старческий, — отмахивается Слава, всё ещё не согласный с преподавателем. — Вам сколько лет?

Мирон задумывается даже на пару мгновений: а стоит ли говорить? Ну, мало ли, не солидно как-то. Он с учителями такого не обсуждал. А потом учителей своих вспоминает: противные такие заразы, действительно не больше, чем старпёры, для которых главное, чтоб ребёнок знал законы Ньютона и таблицу Менделеева, а зачем это — объяснять не надо. Они не интересовались внутренним миром своих учеников, не были старшими товарищами, которые не только урокам учат, но и жизни, давая полезные советы, все учителя в школе Фёдорова были надзирателями, а он таким для своих учеников быть не хотел. Особенно для Славы, которому, кажется, в школе и так не сладко, не хочется. Непонятно, правда, почему. Вроде добрый, не глупый, не ограниченный ничем. Не похож на того, кто нарывается. Но, наверное, люди, подобные Никите и его «шайке» всегда такие — ищут хороших и измываются над ними. Научили бы Карелина дома за себя постоять, и всё бы закончилось. Мирон по своему опыту знал, такие, как эти задиры, даже втроем не полезут на одного, но готового дать сдачи.

— Доживаю вот двадцать седьмой год жизни, в январе двадцать восемь будет, — непринужденно говорит Фёдоров, пожимая плечами. — А тебе?

— В мае восемнадцать исполнится, сдам ЕГЭ и в Питер поступать буду, наверное, лишь бы баллов на бюджет хватило, — мечтательно произносит Слава. Он хотел хорошо написать экзамены, дабы поступить хоть в какой-нибудь питерский ВУЗ, уехав отсюда навсегда. Начать сначала.

— О-о, — тянет преподаватель, перетягивая на первую парту и пакет с пончиками, взяв салфеткой ещё один, уже подстывший, ну и Славе предлагая. Карелин всё ещё стесняется, но не отказывается, взяв ещё один. — А я коренной петербуржец, — с гордостью произносит он.

Фёдоров после этой своей фразочки чуть ли в голос не смеётся. Коренной петербуржец, а ещё еврей, но сердце англичанина. Вот это в нём всего намешано, конечно, но в такие интересные дебри его биографии он класс потом посветит, успеет ещё. Ему с ними ещё целый год тусоваться. Да и директор говорил, что они проблемные, значит, на всеобщие беседы часто их оставлять будет. Тогда-то и успеют всё обсудить: Мирон, конечно, не старая перечница, чтоб обо всём на свете трепаться и слухи разносить. Но жизнь у него интересная, много что рассказать сможет. Да и много разных советов дать — как никак в жизни раз не всё, то многое было, а то ли ещё будет!

— Да ну, — удивленным голосом то ли спрашивает, то ли просто тянет Слава. — А что ж Вы из Санкт-Петербурга в такую дыру переехали?

— Биография у меня красочная, знаешь ли, — даже как-то загадочно произносит Фёдоров. — Были вещи, от которых я хотел уехать. Начать жизнь заново, так сказать, с чистого листа. И я это сделал, — рассказывает Мирон, откусывая кусочек пончика.

Как же всё-таки забавно получается: Фёдоров сбежал в Хабаровск из Питера для того, чтоб начать сначала, а Карелин собирается отсюда уезжать в культурную столицу своей необъятной родины, но для того же самого. Может, тогда вовсе не в месте дело?

Слава долго грезил Санкт-Петербургом, своей поездкой туда. Думал, что это город мечты, что там станет всё иначе. А кто-то оттуда приезжает сюда, в самую настоящую жопу географии, лишь бы начать сначала. И выходит же, кажется. Может, у Славы и здесь выйдет отдалиться от отца алкоголика совсем? Или приезд Мирона сюда был лишь для баланса во вселенной?

— Чем тебе так Питер нравится? Ну, что аж туда поступать хочешь, — спрашивает Мирон. Раз уж он загорелся узнать, что такое Вячеслав Карелин, так он это сделает. И начать можно с такого безобидного вопроса.

— Архитектура, например, — говорит юноша, пожимая плечами, — да и Питер намного престижнее Хабаровска, а кто не хочет хорошей жизни? — продолжает Слава. Не говорить же ему, что он сбегает от отца-алкоголика подальше, а в Питере баллы вступительные меньше и место в общежитие дешевле, чем в Москве, поэтому выбор был очевиден.

— Я именно от хорошей жизни сюда и сбежал, — ухмыляется Фёдоров. — В ней, Славче, слишком много неоправданных соблазнов и рисков. Тебе такое разве надо? Мне кажется, что нет. Но дело твоё, в Питер, так в Питер. Буду за тебя кулачки держать, — с самыми честными глазами кивает Мирон. Он и говорит правду: он всегда верит, что планы людей сбудутся, особенно, когда они мечтают о чем-то хорошем.

Карелин что-то ответить уже хочет, Мирон даже знает, о чём спросит его ещё, но комнату разрывает стандартная трель айфоновского звонка. Экран Фёдоровского телефона загорается: Ванька звонит, хоть аудио, а не видео, додумался о разнице во времени, что у Мирона урок может быть. Мужчина вздыхает, забирая телефон в руки.

— Минутку, извини, — говорит он Славе, смахивая звонок в право, тем самым снимая трубку. — Только о Питере говорили, и ты звонишь, обитатель культурной столицы, — весело смеется Мирон в трубку.

Классный руководитель мило вбрасывает какие-то фразочки, сразу видно, что он говорит с кем-то до боли близким, даже родным каким-то. Слава улыбается мило, радуясь, что у кого-то есть близкие друзья, которые звонят даже тогда, когда ты в другом городе. Карелин друзьями похвастаться не мог, когда начались проблемы с отцом... стало совершенно не до общения с кем-то. Подумать только, серьёзные проблемы одного человека рушат буквально всё. Точно по принципу домино разрушилось всё. Как яд расходится по разветвлению вен, отравляя весь организм — от места укола, отца Славы, убивая каждую живую клеточку, двигается к сердцу. Сердце в их семье, несомненно, мама. Не дай бог страсть отца к бутылке приведёт к её кончине. Этого Слава ему никогда не простит, даже, если он будет молить. Даже, если он сам умрёт.

— Какие старшеклассницы? Ваня! Столько лет, а тебе бы только о старшеклассницах, — ворчит Мирон в трубку, начиная уже прощаться со своим другом. — Эх, люди вот не меняются некоторые совсем, — вздыхает классный руководитель, откладывая свой мобильник.

— Это Ваш друг звонил?

— Ванька? Ага, лучшие друзья уже давно, аху... классный, короче, — быстро поправляется Мирон. — Вот, ждёт меня в Питере, чуть сюда не поехал, как жена декабриста, — смеётся преподаватель. — Когда там, кстати, оно было, Карелин?

— 14 декабря 1825, — отзывается юноша без тени сомнения. — Стыдно ходить в профильный класс по истории и не знать такие даты, Мирон Янович. Ну за кого Вы меня принимаете?

— За юного любителя чая, конечно же. И достойного ученика. Я полистал твоё личное дело, кстати, — отзывается преподаватель. На самом деле, он должен был полистать личные дела всех своих новых учеников, ознакомиться, так сказать. Но сил вчера хватило только на Карелина. — У тебя были хорошие результаты, оценки... а что потом? Ты скатился буквально за год до почти нулевых результатов. Это как-то не вяжется с юношей, что я вижу перед собой сейчас.

— Может, Вы просто неправильно смотрите?

По детям из неблагополучных семей, чаще всего, можно сказать, что они какие-то не такие. Другие. И Слава был уверен, что он из тех, в кого этот след прям въелся. Точно каждый на улице, в школе, в подъезде знал, что конкретно с ним происходит. Знал, осуждал и ненавидел за это. Ненавидели за то, что он терпит ежедневно. С одной стороны — завидовали внутренней силе, с другой — ненавидели, что из-за него они наблюдали и мерзкую сторону этого мира.

Но Карелин одновременно с этим понимал, что ненавидеть его не за что, что он никому никогда не причинял серьезного вреда (исключая себя самого, конечно). Своими мыслями Слава иногда буквально загонял себя в могилу и не знал, как из неё выбраться. Он и сейчас-то не знает, не понимает, как жить и что ему вообще следует делать дальше. В жизни все ориентиры всегда исчезают разом.

Фёдоров это уже прочухал, уже знает, уже давно всё понимает и может объяснить другим. Столько мостов сожжено было, столько пережито и боли, и радостных чувств. В мирке Мирона полыхали не только переправы, но и собственный Третий Рим, что ранило сильнее всего. И кажется, сейчас он в порядке. Двигается дальше даже от того, что когда-то спасало, но было в корне неправильным. Кажется, живёт заново, возводя внутри себя новую империю. Только бы знать, на чём она в этот раз выстоит. Что станет её сердцем, а что основой.

— Ошибаешься. Я столько людей увидел за свою жизнь, что могу довольно быстро определить, что они из себя представляют. Ты не тот человек, о котором я думал бы плохо или как-то не так. С тобой просто что-то случилось, и ты скатился в учёбе из-за власти обстоятельств. Наверное, в корне неправильно такое говорить педагогу, но школа — это не самое важное. Это нормально, что что-то важнее, из-за чего и поехала учеба. Важно — наверстать, — говорит учитель.

Мирон Янович смотрит точно в душу своими большими синими глазами, и Карелину кажется, что под взглядом у него сходит кожа, сдирается хитиновый покров, оставляя что-то нежное, незащищенное, что очень больно ранить, такое розовое и новое. Славе больно даже в мыслях трепетно и ласково этого коснуться. Славе под взглядом этим откровенно больно. Наверное, просто любая откровенность приносит боль: или сразу, или потом, показывая, с кем не стоило раньше откровенничать.

— Вы абсолютно правы, Мирон Янович, — говорит Карелин, как-то грустно и невесело усмехаясь, — в корне неправильно такое говорить педагогу своему ученику.

Историка как током прошибает: парнишка не так прост как кажется! Он уже думал, что ему сейчас расскажут, что и как, он найдет, чем может помочь. Но юноша лишь лукаво улыбается, взглядом терроризируя несчастную парту. Видимо, от некоторых людей проще услышать нечто колкое, чем истину. Скорее всего, это защитные механизмы работают. Фёдоров сам таким же был в своей боевой молодости, что уж теперь давить и возмущаться? Сам нарвался.

Стоит Мирону открыть рот, дабы продолжить диалог, как в класс заходят ещё ученики. Ну и какой тут откровенный разговор? Пончики у Славы не отбирает, никому больше не предлагает, пусть жуёт парень. Сладкое полезно иногда. А сам к доске шагает, выводя на доске дату и тему. «Всемирная История. Итоговое Повторение».

— Не забудьте, что сегодня классный час, — напоминает Мирон, оглядывая вошедших. — Я вас надолго не задержу, только вот это «чудо» украсим, — он кивает на потолок, подразумевая под «чудом» этот совсем не чудесный кабинет, — и домой пойдёте. Обещаю, даже с домашкой не мучить, если, конечно, на уроке не выведете старика.

И на Славу специально взгляд опускает. Тот ухмыляется, опуская взгляд от Мирона на его рабочий стол, кажется, что вот-вот глаза закатит в протесте, что Фёдоров не старик. А приятно, эго-то это чешет, что в глазах молодёжи ещё не старенький дедок. Ну, конечно, Слава — это не вся молодежь, но довольно искренний её представитель. Поэтому, раз он сказал, что не старый, то можно и изменить отношение к себе (главное, держать это в головушке своей, когда снова спина заболит и в глазах потемнеет оттого, что резко нагнётся за ручкой, упавшей на пол).

— Мирон Янович, — говорит девушка с третьей парты. Имени Мирон не помнит, зато помнит, какая на ней вчера была юбка. Так, издержки холостяцкой жизни, подмечаешь всякий бред. — А мы не очень издалека начинаем? Ну, ЕГЭ скоро, а Вы сейчас будете всё про всемирную историю вспоминать.

— А мы так, тезисно. Самое важное, что вам надо будет для нашего любимого Единого Государственного Экзамена, — явно с сарказмом произносит Фёдоров, — вам всё равно нужны эти даты. Я скажу, что надо прям выучить. Мы и историю России-то начнем с призвания варягов в Новгород...

— 862 год, — отзывается Слава, поймав Мироновский взгляд, хотя вопроса ещё не было.

— А ты молодец, Карелин, — довольно-таки удивленно тянет преподаватель, невольно улыбаясь, — мысли мои читаешь. Плюсик заслужил, — а потом мысль опять возвращается к учебному плану. — Значит, начнём мы так, я буду быстро и тезисно всё рассказывать. С вас конспекты, их проверять буду. И домашку буду. Если хотите подробнее, красочнее и ярче, то я буду тут сидеть для вас ещё час после уроков, и ярко пересказывать вам материал из того, что было на уроке, может, чуть глубже копну. Приходите, короче, я не кусаюсь, а рассказываю вроде как интересно. Халявить, правда, нигде не дам. Даже на других уроках, бдеть буду, — смеётся преподаватель, но Слава не сомневался, что он может. Мирон ой как может за всеми ними следить. — Я вам обещаю веселые уроки истории, однозначно.

Карелин чувствует, что будет хорошо и весело. Но ему не нравится, что чувствует он это из-за энергии, которую излучает историк. Стоило поговорить с ним так мало, а уже силы есть. А Слава же даже не спал ночь! А вышло даже и улыбнуться, и поязвить. И даже не получить за это! Наверное, во всём виноват этот хитрый прищур кошачий, который мама всегда хвалила. Или ещё что? А может, Мирону Яновичу тоже просто понравилось беседовать со Славой, вот и не взъелся. Или он не похож на других учителей, или для него месть — это блюдо, которое надо подавать холодным. Догадок море! Но какая из них правильная?

Звенит звонок, и в класс заплывают ещё люди. Медленно так, с улыбками и смехом. И Слава улыбается, глядя на Мирона Яновича, вот и начинаются уроки истории.