Утро начинается просто отвратительно. Мирон поспал всего несколько часов: всю ночь думал о том, как можно помочь Славе. Неказистый парень с первой парты умудрился за пару уроков так расположить Фёдорова к себе, что преподаватель просто не мог поступить иначе. Только оставалось понять, как именно поддержать юношу? Говорить прямо — нельзя, тот сильно расстроится, да и явно не хотел обсуждать эту тему с ним. А как ещё?

Такого опыта у Мирона не было. За всю жизнь, полную разными событиями и людьми, Фёдоров ни разу не сталкивался с подобными ситуациями. Ему не приходилось помогать незнакомым подросткам с их родителями-пьяницами. Ему в принципе не приходилось помогать незнакомым подросткам.

И теперь, допивая кружку растворимого кофе, Мирон задумчиво поднимается из-за стола, а голова его разрывается. Только непонятно, дело в недосыпе или в навязчивых мыслях о Карелине. Или всё сразу?

До школы Фёдоров доходит быстро — за думами дорога вообще незаметна. На входе кивает охраннику, прикладывая пропуск к турникету, и бодро шагает в свой кабинет. В такие минуты особенно ярко вспоминалось, как ему жилось в Питере. В это время он чаще ложился спать, чем просыпался. А уж о работе с кучей деток Мирон не думал совсем. Разгильдяй же, собственные учителя всегда качали головой. А теперь что? Пытается помочь кому-то, рассказывает оболтусам о всемирной истории, а потом уже и об истории их родины.

Не матюкнуться, не показать, что в жизни каждый может столкнуться с чем- то серьёзнее двойки. Чем-то таким, что решать придётся путём сложных махинаций, манипуляций или силой. Дети в школе — это цветы. Вроде все понимают, что за пределами школы они хоть немного касаются реальности, но внутри ученики всё равно должны быть, как тепличные растения.

Это сложно. Определённо становится труднее от понимания, что Славу уже выкинуло в холодную воду реальности. Юноша однозначно ярче других понимал, что такое жизнь. И, однозначно, это достойно восхищения: хранить внутри свой маленький ад, не озвучивая никому, какие ужасы ждут его в месте, которое должно быть синонимом безопасности. Дом — это место, где ты всегда можешь чувствовать себя хорошо. А что тот получил?

Мирон вздыхает, разрисовывая доску снова датами и числами, приблизительный конспект урока. Со Славиным взглядом столкнуться было бы выше сил историка: как объяснять тему, зная, что у одного из учеников в жизни ужасы намного страшнее ЕГЭ? И вроде бы совсем не его дело: нет смысла принимать близко к сердцу. Но раз начал жизнь с чистого листа, почему бы не помогать тем, кто этого заслуживает?

Мирон слышит как кто-то заходит в кабинет. Слава иногда приходит раньше, может, это он? Только вот голос, вежливо произносятся приветствие, другой. Черт.

— Доброе утро, — оборачивается Мирон, надеясь, что не выдаст своё разочарование, что перед ним совсем не тот ученик.

Стоявшего перед ним Мирон в принципе не узнал — вспоминает взглядом одиннадцатый класс, который сидел у него на уроках, но тщетно: ни одной знакомой черты. Хотя, вроде бы, на линейке кто-то такой был. Да, сидел с девчонкой на среднем ряду. У неё ещё ноги длинные, а юбка короткая.. а как зовут-то? Хоть девчонку, хоть этого юношу, пришедшего с утра пораньше. Даже со Славой наедине не поболтаешь! И вот чего столько уроков не приходил, чтоб сейчас с утра пораньше припереться?!

— А чего раньше на историю не приходил? Дела какие важные? — спрашивает Мирон, хотя тут же вспоминает, что когда в журнале отмечал, то все на месте были, руки тянули... сообщений о пропусках не приходило, директор с него не спрашивал за прогулы. Может, не запомнил, потому что на уроках чаще на Славу смотрел, чем на класс? А кто-то ещё заметил его особое внимание к мальчишке в красной толстовке?

Ученик смотрит на него совсем непонимающе. Ну вот, точно, был, только сел, наверное, за последнюю парту, вот и взгляд на него не падал, не пригляделся, не так ж много и уроков прошло.

— Мирон Янович, у нас сегодня первый урок истории за учебный год, — отзывается он, оставляя вещи на первой парте ряда у окна. Славино место.

— Как это первый? — Мирон мел кладёт обратно на кафедру, теперь уже и он непонимающе смотрит на ученика. — У нас уже третья группа важных дат из Всемирной истории, — говорит педагог, кивая на доску.

Ученик, стоящий напротив, почти смеётся. Но вроде смотрит понимающе. А вот Фёдоров совсем ничего не понимает.

— Мы не профильная группа. У нас те, кто не сдаёт историю, но мы тоже часть Вашего класса, Мирон Янович, — объясняет тот.

— А, — тянет преподаватель, возвращаясь к доске. Зря всё это писал. У них ж всё совсем по-другому.

С учеником не болтает, держит субординацию. Только на душе как-то грустно, что Славу он не увидит до следующего урока их класса. А так привычно! Приходишь с утра и видишь долговязого мальчика за первой партой в выцветшем свитшоте.

— А третий урок у меня с вами или уже с профильной группой? — спрашивает Мирон, на секунду отвернувшись от доски.

— Тоже с нами, Мирон Янович, — отзывается ученик. — Не каждый ж день профильникам на истории сидеть?

Совсем тухло стало! Он сегодня целый день Славу не увидит. Интересно, тот в кофейне каждый день работает? Надо будет ещё раз заглянуть. Мало ли, хоть там пересечется с Карелиным. Пусть кофе там и не такой вкусный, как в Питере, но Слава делает его очень даже сносно. Или это от того, что ученик стал для Фёдорова одним из немногих плюсов жизни в Хабаровске? Непонятно. Но у него достаточно времени, дабы это выяснить.

— И то верно, — немного разочарованно выдаёт Мирон. — Что у них сейчас?

— Химия, кажется, — выдаёт ученик, и Мирона током прошибает.

Шмуль! Он ведь так и не поговорил с ней, хотя обещал Славе. Пусть и времени не особо много прошло, но ведь химия-то у Карелина уже сегодня!

— Я сейчас отойду, должен к звонку на урок вернуться, — тянет Мирон, откладывая от себя тряпку, которой протирал доску. — Но если не успею, то доставайте учебники и читайте первый параграф, как вернусь, всё спрошу. Там даты есть, первые три точно знать должны.

В параграфе должно быть что-то про Восток. Что именно — Мирон не помнил, но на месте уж точно сообразит. В крайнем случае, сам учебник откроет и посмотрит.

Фёдоров по привычке закатывает рукава темно-синей рубашки, такого насыщенного цвета, спускаясь с кафедры и шустро следуя к выходу из кабинета. Он быстро идёт к стенду с расписанием, смотрит в каком кабинете урок у профильной группы его класса, убеждается, что это химия и спешит туда.

— Мирон Янович, — окрикивают его в коридоре со спины.

Фёдоров тормозит без желания, оборачиваясь на голос. Завуч. И чем тот успел провиниться, что привлёк к себе внимание вечно недовольного мужчины? Тучный, невысокий, с маленькими крысиными глазками. Он быстро, переваливаясь, догоняет Мирона, выцветшим темно-синим платком вытирая капельки пота со лба.

— Алексей Михайлович заболел, — выдаёт завуч, ожидая от Мирона реакции.

Фёдоров плохо помнил, кто это такой. Если быть честным, то совсем не помнил. В школе был не такой уж и маленький штат учителей, поэтому догадаться, кто это такой, не представлялось возможным.

— Соболезную, — выдаёт историк, немного злясь, что его тормозят из-за новостей, которые не имеют к нему никакого отношения.

— Вы не поняли, — продолжает завуч.

«А как тут понять, если я Ваше имя не помню?», — пролетает в голове Фёдорова.

— Он у Вашего класса ОБЖ ведёт, — очень важная информация, конечно, но Мирон смотрит на мужчину уже заинтересованнее, меняя гнев на милость. — Замену надо провести, седьмой урок, у Вас его, как раз, нет.

Мирон смотрит удивлённо. Неужели вселенная правда слышит наши желания? И он все-таки увидит Славу не на его работе? Сложно нормально будет поговорить, если появится очередь из клиентов.

— Если Вы не можете, мы можем их отпустить... Но под Вашу ответственность, разумеется, — начинает предлагать варианты завуч, замечая, что Фёдоров тормозит.

— Что? — переспрашивает историк. — Нет, нет, что Вы... я посижу с ними, ничего страшного. Лишний час на историю профильникам. Всё хорошо, — кивает Мирон. — Вы извините, мне идти надо, а то звонок скоро.

Учитель поспешно разворачивается, держа в голове номер кабинета, в котором у его класса проходит химия под чутким надзором Шмуль. Что он ей скажет прямо сейчас? Давайте вытянем Карелина на пять? Хотя бы на четыре?

Весь класс еще на месте будет. Нехорошо. Но почему-то об этом он думает в последнюю очередь. Желание зацепиться за несуразную фигурку так велико, что он даже постучать забывает, просто заходя в кабинет.

Секундное ощущение, будто он сам ученик и опоздал на первый урок. Взгляды (уже крайне замученные) с каждой парты. И ещё строгий поверх очков от Шмуль.

Она напоминала кобру — бежевый костюм уж точно выглядел, как блестящая на солнце чешуя. Только бы ядом не плюнула!

— Извините, — Мирон всё-таки соображает, что молча стоять — плохая идея. Конечно, уверенность в себе позволяла ему это делать, но непонимающий взгляд Шмуль немного нервировал. — У меня небольшое объявление для моего класса.

— Прошу, — кивает Агата Владимировна куда-то в центр перед кафедрой. — У Вас ровно две минуты. А дальше у Вашего класса по расписанию химия.

Она отворачивается к доске, а Мирон очень держится, чтоб глаза не закатить: противная леди, очень противная! Взглядом со Славой сталкивается, и становится как-то спокойнее внутренне. Интересно только, что там, у Карелина на душе? Тот улыбается, замечая мину историка. Почему-то сейчас Мирону кажется, что это одно из самых ценных мгновений в его жизни.

— Да я быстро, — чуть ли не отмахивается Фёдоров, — у вас сегодня на седьмом уроке я вести буду. Не знаю, к счастью или к сожалению, но вместо ОБЖ у вас история. Дам небольшую работу, тренировочно, поэтому выставлю оценки по желанию. Неплохой шанс начать учебный год с пятерки и заранее перекрыть, может быть, не особо хорошую отметку по основной работе, ждущей вас на днях на истории. В принципе, всё. Удачи на химии, — со смехом подмечает он, крутя в голове культовую фразу из «Голодных игр».

Даже настроение получше стало. Всё-таки какая-то особенная у Славы аура: поднимает настроение одним своим присутствием. Фёдоров спокойно выходит из кабинета, прикрывая за собой дверь. Стыдно, что со Шмуль так и не поговорил: но это ж не при всём классе делать надо. Сейчас другая задача — дожить до седьмого урока, проведя детям шесть историй. А там уже можно будет и со Славой поговорить. Спросить о его графике работы по кофейне... только ради вкусных напитков и круассанов! Да, только ради них.

А Слава так и остаётся сидеть на химии, наблюдая за меняющимися рисунками на доске. Казалось бы, сидел на каждом уроке, не отлынивал, учил. Но в один момент стало казаться, будто Агата Владимировна в принципе перестала говорить по-русски на своих уроках. Какие-то слова незнакомые, непонятные, сложные, не запоминающиеся. И главный вопрос: «Почему так, а не как-то иначе?», — так и остаётся без ответа.

Действительно, почему так? Почему он сбежал из дома, в наглую забрав у отца его пособие по безработице? Тот этого пока не заметил. Слава отпросился на вечер в кофейне, пообещав за это отсидеть смену и в субботу, и в воскресенье. Нет, дело не в усталости: спать пару часов он привык. Дело в родительском собрании, на котором точно будут собирать деньги или обсуждать экзамены. Это нельзя пропустить! Да и хотелось послушать Мирона Яновича.

Наличку он найдёт — займёт у Дениса или Андрея до зарплаты в кофейне, что-нибудь да придумает. Очень не хотелось быть хуже всех: тем, кто даже пару синих купюр не может положить в бюджет класса на подарки учителям.

Оставалось только отсидеть эти шесть уроков, и...

— Карелин, ты так и будешь просто сидеть? — из мыслей вырывает строгий голос Шмуль. — Ты хоть что-то записал?

— А? — неуверенно и даже потерянно переспрашивает Слава. — Да, да, я всё записал, — кивает он, поднимая тетрадь с аккуратным конспектом. Вроде, один в один, как на доске. Даже также аккуратно.

— Тогда бегом с тетрадью к доске. Решишь парочку задач, можно конспектом пользоваться, — командует Агата Владимировна, поглядывая на юношу поверх строгих прямоугольных очков.

Лучше бы оценку по желанию ставила. Славе что с конспектом, что без него — все равно ничего не ясно. Вся химия напоминала запутанный клубок неизвестных элементов. И непонятно, как из него выпутаться.

Но Карелин послушно поднимается из-за парты, и идёт к доске, пытаясь потянуть время. Может, пронесёт? Хотя, кому он врет? Никогда не спасало.

— Конспект красивый, — хвалит Шмуль, заглядывая в тетрадь, чтоб понять: не обманул ли её ученик?

— Спасибо, — кивает Слава.

Агату Владимировну не любили, но и у неё были хорошие черты! Справедливость, например. Честность. Искренность. Она говорила громко и открыто, от неё никогда не стоило ждать подвоха.

Наверное, веди она что-то другое, а не химию, Слава даже любил бы её уроки. Но сейчас, стоя с конспектом, но не в силах даже «дано» нормально оформить, Карелин проклинал всё на свете.

— Ну? И чего ты ждёшь? — спрашивает Шмуль, оборачиваясь к Славе, держащему в руках мел.

— Я не знаю, как это решать, — тихо говорит он. — Я не знаю, что и как писать.

— А чем ты занимался? Последние несколько лет ты что на химии делал? Это решают даже восьмиклассники!

— А я не могу, — немного грустно выдаёт Слава. Вот и взялся за ум, вот и начал хорошо учебный год!

— Садись, — разочарованно тянет Шмуль своим строгим холодным голосом, — два.

Ничего неожиданного. Но Слава к месту всё равно идёт понуро: перед мамой всегда было стыдно за двойки. Даже за те, о которых она не узнает. А сейчас ещё и перед Мироном Яновичем стыдно: ему ведь докладывают об успеваемости класса! А Слава так старался быть в его глазах хорошим. Не таким, как в личном деле. Страшно, что историк вдруг в нем разочаруется.

И уроки с этими мыслями тянутся медленно-медленно. Ещё и не общается ни с кем: Славе иногда хотелось поговорить с кем-то, но с классом его разделял огромный пласт жизненного опыта. И, возможно, ступень эволюции.

В класс, где их уже ждал Мирон Янович, в конце дня Слава заходит даже воодушевлённо, тут же улыбаясь своему классному руководителю. Влетит за двойку? Или тому, на самом деле, всё равно на его успеваемость?

— Как здоровье, Слав? — мягко спрашивает Фёдоров, присаживаясь на угол парты.

— Всё отлично, — кивает неуверенно юноша в знак благодарности. — А у Вас?

— Тоже потихоньку, — скромно улыбается Мирон, так и хочется сказать: «я и швабра всегда рядом, чтоб уберечь тебя от всяких дебоширов». — А химия твоя как?

— Как в картине Решетникова, — улыбается Слава, стараясь относиться к происходящему с юмором. Не всем дано быть химиками. Не у всех получится даже записать то самое «дано».

Фёдорову стыдно становится до безумия: обещался со Шмуль поговорить, чтоб Славу на красный аттестат вытянуть, а тут! Ну в классе ж ещё куча народа сидит, в первые уроки можно и не трогать тех, кто явно не понимает, что происходит. Но что случилось — то случилось. Изменить уже не выйдет, но можно приподнять юноше настроение.

— Зато у тебя лучше всех с историей, — довольно бодро заявляет Янович. — Я с ней все-таки поговорю, — уже спокойнее продолжает тот, — исправим твою двойку.

— Я даже не знаю, кого вы тут переоцениваете, — со смешком заявляет Слава, — меня с моими способностями к химии или свой дипломатический навык.

Приятно. Карелин слабо верил, что его годовая по химии превратится во что- то лучше тройки, но приятно было всё равно: Мирон Янович так упорно хочет ему помочь. Когда Славе в седьмом классе нравилась девочка, он таскал за ней портфель. Интересно, это вообще возможно сравнивать? Где-то в глубине души хотелось, чтоб эти действия значили одно и то же.

Но Слава лишь трясёт головой, откидывая непослушную чёлку со лба, и виновато смотрит на историка. Не обидела ли его такая шутка? Но тот улыбается. И уголки губ Карелина невольно ползут вверх вслед.