Слава спокойно делал задания, озвученные историком на уроке. Только справился он намного быстрее, чем остальная часть класса. Это было обидно. Хотелось посидеть подольше, помучаться над вопросами, чтобы не думать о своей жизни хотя бы пару минут. Не вышло. На каждый вопрос, выведенный неровным почерком на доске, Слава знал ответ.

И теперь в уголке тетради на полях появлялся профиль историка: бритый затылок, острые скулы, ухо аккуратное, впалые исхудалые щёки... у Славы даже проснулось желание его накормить. Густые брови, большие глаза и длинные пушистые ресницы. Мирон Янович как-то поворачивает голову, и Славе приходится продолжать рисунок по памяти. Внушительный нос. Очень уж подходящий Фёдорову, делающий его похожим на статую римского бога или героя эпоса. И как-то по инерции обвести получившийся портрет в сердечко.

— Ты уже закончил? — неожиданно раздаётся голос педагога, и Слава от неожиданности захлопывает тетрадь.

— Я?.. Э-э, вроде бы да, — тянет неуверенно Карелин, понимая, что сейчас тетрадку с работой сдавать нельзя: там красуется портрет в сердечке.

— Значит, пора сдавать, — улыбается Мирон Янович, протягивая руку, дабы забрать тетрадь.

— Может... мне лучше проверить ответы? — неуверенно спрашивает Слава, поглядывая на обложку: «Тетрадь для работ по истории ученика 11 «Б» класса Вячеслава Карелина» или будущего трупа, если этот рисунок увидит хоть одна живая душа.

— Уверен, что у тебя уже всё правильно. Если постоянно проверять, то можно наляпать ошибки в идеальной работе исключительно из-за неуверенности, — беззаботно замечает Мирон вполголоса, дабы не мешать другим ученикам заканчивать с работой. — Сдавайся, Слава, нельзя на самостоятельную смотреть вечно. Я всё равно поставлю оценки по желанию.

— Русские не сдаются, — невесело отзывается Слава, протягивая работу Фёдорову.

— Это похвально, — всё также тихо смеётся преподаватель. — У вас ещё десять минут, и сдаём работы уже все, — подмечает он уже громче.

Мирон кладёт тетрадь Славы на свой рабочий стол, а Карелин провожает её грустным и тоскливым взглядом. Можно, конечно, надеяться, что преподаватель не поймёт, что на картинке изображён он. Но это вряд ли, слишком уж много совпадающих черт. Да и для Славы этот маленький портрет показался похожим на оригинал. Наверное, будь больше шансов реализоваться в творчестве, Слава бы пошёл в художественную школу. Он с самого детства рисовать любил. У него была даже своя серия мультиков с прописанным сюжетом, иллюстрациями, однажды он нарисовал комикс.

Тело считало, что рисовать — не мужское занятие. Не то, чтобы Слава прямо так прислушивался к мнению отца, но стать настоящим мужчиной ему очень даже хотелось. Быть защитой, поддержкой и опорой. Но пока у него получалось только прокормить себя (и то не всегда удачно). А теперь ещё эти странные чувства внутри грудной клетки к историку! Совсем ведь не по-мужски. Слава ещё не встречал людей, которые бы любили свой пол. Но иначе странное волнение он охарактеризовать не мог. Если это не влюблённость, то не иначе помешательство.

А может, измученный мозг просто захотел почувствовать себя в безопасности? Кто может подойти на роль защитника лучше, чем взрослый, сильный и образованный человек? А может, Слава просто сходит с ума? Нельзя смотреть на пальцы своего педагога и хотеть, чтоб они мягко зарылись в волосы, спустились к затылку и более ощутимо сжали прядки, оттягивая немного назад. Так нельзя! Это вообще неправильно. Это совсем не так, как должно быть.

Слава никогда не сомневался в своей ориентации. Ему же когда-то нравилась девочка! С пацанами хотелось обсудить красивую девочку, пошутить тупые шутки и поиграть в футбол. С Андреем ему нравилось разговаривать и курить, с Денисом — пить чай на кухне. Но почему-то рядом с Мироном Яновичем ему хотелось быть самым лучшим, ему хотелось говорить с ним обо всем, касаться его ладоней, курить на кухне, пока закипает чайник и ждать рассвета на крыше.

Но не позовёт же он историка на крышу после родительского собрания! Не скажет: «давайте вместе проводим закат и очередной отвратительный день моей голодной жизни?». Слава не может сказать ему, что тот стал единственной причиной улыбаться по утрам и более-менее следить за собой. Слава вообще ему ничего сказать не может, потому что на учительском столе лежит его работа. Дурацкая самостоятельная, после которой обязательно будет вынесен смертный приговор.

Время тянется слишком медленно. Как учитель отреагирует на портрет? Прекрасный профиль, обведённый в дурацкое сердечко. Ну кто Славу надоумил это сделать? Зачем было рисовать в собственной тетради? Говорила же ему мама, ещё в начальной школе говорила: рисунки на полях до добра не доведут! И альбомы ему для рисования дарила. Кажется, сейчас эти дурацкие рисунки доведут Славу до инфаркта, а в ближайшей перспективе — до кресла школьного психолога. Слухи потянутся. И что? Получит по лицу? А сколько раз? А можно ли вообще за светлые и чистые получить по лицу? Это же тоже неправильно. Всё сейчас в жизни Славы неправильно, всё сейчас идёт наперекосяк.

Класс постепенно сдаёт работы. Слава видит, как на его тетрадке появляется всё больше и больше новых. Мирон Янович что-то увлечённо рассказывает, стоя за кафедрой, но Карелин совсем не понимает слов. Звенит спасительный для многих звонок, и класс медленно выползает из кабинета. Только Слава так и сидит, не шелохнувшись.

Кто-то пойдёт домой делать домашнюю работу, кто-то пойдёт домой трястись, что получит нагоняй от родителей после собрания. А Славе надо где-то проторчать пару часов до его начала, а потом найти, где переночевать. Отец в какой-то момент обнаружит, что Карелин стащил его пенсию также, как тот недавно стащил у него то, что оставляла мама на жизнь. И лучше Славе не оказываться в этот момент дома.

— Ты чего сидишь? Нет смены сегодня в кофейне? — Карелин понимает, что Мирон Янович обращается к нему, но не может найти сил ответить. Тот вот-вот увидит этот позор на страницах тетради по истории. — Хэй, ты в порядке, Слав? — мягко спрашивает историк, снова касаясь ладонью чужого плеча.

Карелина точно током ударило. Он вздрогнул и быстро-быстро заморгал, пытаясь привести себя в чувства. Или хотя бы в подобие. Мирону Яновичу следовало бы перед этим сказать: «разряд», — дабы Слава успел внутренне подготовиться.

— А? Я в порядке, да, — выдавливает из себя Карелин. — Просто день совсем не задался. Смены сегодня нет, я перенёс её: отсижу полный рабочий день на выходных. Сегодня собрание, и раз уж мама в больнице, а отец на работе, то я хотел бы сам присутствовать. Можно?

Мирон кивает, переставая улыбаться. Интересно, что у него в голове? Неужели стал догадываться, что Слава в него тайно влюблён? У него же опыта много, наверное, узнает этот восхищенный взгляд из тысячи...

Но Фёдоров видел другое. Слава был похож на загнанную в угол мышку. Мышку, которую караулит кот, одурманенный современной кошачьей мятой. Как же хотелось снова взять швабру и поговорить уже по иному поводу с этим дебоширом из квартиры снизу.

«Тебе должно быть всё равно на проблемы какого-то мальчишки, ты не нанимался спасателем чужих судеб», — лукаво шептало что-то на ушко с одного плеча. «Ты приехал сюда искуплять грехи, за это точно воздастся», — слышится со второго. «Ты просто не можешь бросить Славу. Просто потому что он Слава», — говорило что-то третье, но Мирон не особо понимал, что это.

— Можно, тебе всё можно, Слав, — отзывается он, но быстро понимает, что голос звучит слишком невесело, а напрягать ученика не хочется: у него и так жизнь не сахар. — Правда, грустно. Не выпью сегодня вкусный кофе перед собранием, — переводит тему, стараясь говорить веселее. — Хочешь со мной здесь посидеть перед началом собрания? Мне скучно одному тухнуть в этом кабинете.

Конечно, они попытались добавить в него красок и оживить. Но кабинет всё равно выглядел слишком пусто и недоброжелательно, что ли. Если повесить паутину в уголки и разлить какую-нибудь искусственную кровь, то можно вообще сдавать его как помещение под празднование Хэллоуина.

— Если разрешаете, то с удовольствием, — уже веселее говорит Слава, понимая, что Мирона Яновича волнует нечто другое, а несчастная любовь ученика к нему так и остаётся тайной на какое-то время. Пока тот не проверит самостоятельные.

— Отлично. Тогда я быстро в столовую, а то голодный жуть. Подождёшь меня здесь, ладно? Если кто-то зайдёт, скажи, что я отлучился буквально на пару минут.

Слава кивает. Фёдоров помнил, что учеников нельзя оставлять в кабинете одних, но слишком уж хотелось накормить мальчишку. Тот явно недоедает с таким-то родителем. Сначала тот заглядывает в учительскую и щёлкает электрическим чайником: в столовой чай отвратный, а этот он покупал сам. А затем уже спускается на первый этаж, где бредёт прямиком к небольшому киоску в столовой, где можно было купить что-то вкуснее не отлипающих от тарелки макарон. Он покупает пару фаршированных булочек с мясом и сыром, лодочки с мясом и на десерт пирожки с вишней.

Сам Мирон не особо голодный: он привык есть мало и редко. Но не дурак же, знает, что Слава без его компании есть откажется, поэтому покупает всего на двоих да побольше. Погреть просит и телефон к терминалу молча прикладывает, дожидаясь характерного писка.

— Вы такой худенький, даже не скажешь, что так сытно перекусываете, — замечает буфетчица, подавая Мирону его заказ на нескольких бумажных тарелочках.

— А можно это как-то в пакеты запихнуть? Я не донесу до кабинета в таком виде, — раздраженно просит Фёдоров, игнорируя комментарии про его телосложение. Как говорила его бабушка, когда он был ещё совсем маленьким: «Щечки у мужчины появляется, когда о нем заботится любимый человек». А с любимыми у Мирона в жизни не сложилось, так что щечки заполучить — не судьба.

Буфетчица, кажется, расстроенная тем, что её комплимент не оценили, расфасовывает выпечку по пакетам. Лодочки в один, булочки в другой, пирожки в третий.

— Вот, — тянет она, протягивая три целлофановых пакетика.

— Ага, спасибо, — бросает Мирон находу, стараясь быстрее добраться обратно до учительской.

Славе чай делает в свою кружку, а себе наливает в пластиковый стаканчик, надеясь, что дно не расплавится от температуры. Спешит, но старается не расплескать. В кабинет обратно возвращается крайне довольным собой.

— Я тебе тоже захватил, — объясняет он, ставя перед Славой свою кружку с чаем и ставя пакеты с выпечкой.

А сам гордо ставит пластиковый стаканчик с чаем на учительский стол, чтоб пальцы остыли, и сам на его край присаживается, поглядывая на Славу.

— Мирон Янович...

— Бери-бери, — торопливо отрезает историк. — Я отказываюсь без тебя есть, понял?

— Но, Мирон Янович...

— Жуй, я тебе говорю, — всё также уперто говорит он, забирая лодочку из пакета только после Славы.

Мирон брезглив и крайне в еде разборчив. Он вообще был разборчив во всем, кроме своих половых связей и того, что пьёт после девятой рюмки. Если оно горело или было спиртосодержащим, значит, ему уже подходило. Но вот есть что попало он бы никогда не стал. И любить кого попало тоже.

— Конечно, не Buletten из лавочки в Берлине, но тоже вполне сносно, — замечает Фёдоров, откусывая ещё раз и запивая чаем. Хоть не сухое, хотя и до сочного этой штуке явно далеко.

— Вы были в Берлине? — удивлённо спрашивает Слава, отрываясь от перекуса. Желудок был безмерно благодарен за такой подарок.

— Ага, — кивает Мирон. — Меня по карте вообще хорошо поматросило: Лондон, Берлин, Нью Йорк, Москва, родной Санкт-Петербург. И вот, наконец, Хабаровск, — смеётся Фёдоров.

— Хабаровск как-то совсем не вписывается, — замечает Слава.

— А мне он нравится, — пожимает плечами Мирон. — Уютный город. Ты бывал где-нибудь?

— У бабушки в деревне, — отзывается Слава, — ещё с крыш высоток всё пытался Японию рассмотреть. Не получилось, — грустно рассказывает он.

Ну вот что Мирон с ним носится? Слава же совсем не его уровень: мира не видел, не был нигде, не знает почти ничего. Разве можно на ответные чувства надеяться? Нет, Фёдоров точно прекратит такие посиделки после того, как рисунок увидит. Стыдно до безумия: к нему с добротой, а он в ответ с ненужными никому чувствами!

— А я люблю деревенские пейзажи, — пожимает плечами Мирон. — Мне всегда грустно было, что у моей семьи нет дачи. Только к друзьям ездил, — рассказывает он. — Можешь считать, что я к вам в гости в деревню напрашиваюсь, — со смешком продолжает тот.

— Мы её продали, — рассказывает Слава. — Для лечения мамы и продали.

Для Фёдорова это как обухом по голове: отвлечь ученика пытался, пошутить, а тут снова не туда попал! Конечно, может, и для лечения мамы. А может, дело в другом? Но не спросишь же!

— Я всё ещё могу одолжить на лечение твоей мамы, — тихо говорит Мирон, стараясь не давить на подростка. — У меня очень хорошие сбережения есть. Мне не затруднит, — объясняет он.

В голове прекрасно живет осознание, что с таким квартирантом, он предлагает эти деньги буквально в подарок Славе и его матери. Конечно, они будут пытаться отдать, но это будет очень медленно, проще будет сказать: забудьте.

— Нет, спасибо, не нужно, Вы и так очень много почему-то для меня делаете, — вздыхает Слава, откладывая булочку в сторону и делая глоток горячего чая, дабы смыть горечь из рта. — Мы не бедствуем, — добавляет он. — Папа, — слово жжёт горло раскалённым железом, — прекрасно справляется с нашими финансами.

— Я просто никогда не против помочь хорошему человеку, — улыбается Мирон, стараясь сделать вид, будто совсем не понимает, как его сосед снизу справляется с финансами. В такие моменты очень не хватало Вани! Он бы быстро придумал, что к чему, без лишних рассусоливаний. Но в Питере сейчас только девять утра, вряд ли Евстигнеев проснётся в такое время.

— Помогите тому, кто правда в этом нуждается.

Мирон не любил такие моменты. Стоило ему оступиться в диалоге, как Слава снова превращался в ёжика. Как долго он отращивал эти иголки, дабы защищаться от мира? Фёдоров понимал, что понадобится где-то в два раза больше времени, дабы избавить его от них.

— Не щетинься, — неожиданно для себя говорит Мирон, а ведь хотел просто перевести тему на что-то новое. Не любил он, ой как не любил залезать в чужую душу без приглашения! Но раз сказал «а» надо выкладывать весь алфавит. — Тебе не надо защищаться. Возможно, в жизни и надо, конечно, я не знаю и не лезу, но от меня точно не надо. Я не из тех, кто сломает доверие к себе.

Слава слабо улыбается, заглядывая в синие глаза напротив. Глубокий цвет: космос в детских рисунках напоминает, когда первоклашки ко дню космонавтики щедро так выкладывают на лист половину баночки гуаши. И чёрная оборка для контраста. В душу заглянуть что ли хочет? Но Карелин слишком не хочет её показывать — там орут кошки, холодно и сыро.

— Может, это я Вас от себя защищаю? — с натянутой самодовольной ухмылкой спрашивает Слава. — Может, это я из тех, кто легко сломает доверие к себе?

Вызовы Мирон любил. Очень уж всегда было соблазнительно посмотреть и узнать из первых уст, так сказать, на что способен оппонент. Конечно, Слава не выглядел тем, с кем Мирон хотел бы вести холодную войну. Слава выглядел как мальчик, с которым было бы интересно сыграть на интерес. Просто посмотреть, что он такое. И показать, на что способен сам Фёдоров.

— Осторожнее с такими вызовами, — с улыбкой остерегает Мирон. — Я могу не отказаться, — добавляет он, чтоб Слава не нервничал.

— И не боитесь совсем? — интересуется юноша с лукавой улыбкой.

Вот чертёнок! Так точно нельзя улыбаться своему преподавателю. Мирон в голове держит, что осечь надо, но почему-то остановить происходящее не особо получается: самому хочется немного поиграть.

— Только того, что могу вовремя не остановиться, — выходит довольно двусмысленно, но Слава не смущается, значит, наверное, понял его правильно.

А сам Карелин за нагловатой улыбкой скрывал то, что ничего на деле-то и не понял! И не мог понять. Хотелось только выпалить: «не останавливайтесь», — но чтоб точно ужас такой вслух не заявить, он только откусывает от лодочки кусок побольше и активно жуёт.

Мирон ухмыляется от умиления. Слава был просто невероятным подростком: вроде колючий, с улыбкой хитрой, но таким очаровательным, когда словно хомячок начинал активно жевать булочки. И совсем не страшным, не пугающим.

Когда они доедают и выкидывают все следы импровизированного перекуса в кабинете, постепенно начинают подтягиваться родители его одноклассников.

И Мирон говорит с ними, пока Слава нервно вновь и вновь обновляет диалог с Чейни, дожидаясь разрешения переночевать в их помещении. Но тот молчит. Может, Денис вообще укатил в отпуск? Или пьёт с Андреем, поэтому они вдвоём молчат и не отвечают на его сообщения. Проблема с ночлегом каждую минуту становится всё острее. После собрания будет уже совсем невесело. Ехать к Чейни без разрешения — вершина наглости.

Но вот уже в кабинет медленно сползлись все родители, и Мирон побрел за кафедру, приветствуя всех, и аккуратным почерком выводя свои контакты на доске вместе именем и отчеством.

Он отдельно рассказывает про учеников, Славу хвалит, пусть его родителей здесь и нет. Хочется, чтоб все узнали, какой Карелин молодец. А сам Слава в первую очередь. Что-то подсказывало Мирону, что у юноши наблюдались определённые проблемы с самооценкой.

Потом вежливо передаёт новости от директора, хотя видно, что любовью к своему начальству он не кипит: скорее, пренебрежение какое-то. Обсуждает с представителями родительского комитета, сколько там надо сдать на подарки.

И просит не переусердствовать с ценой подаренного. Потом обсуждает, какие книжки нужно заказать для подготовки к ЕГЭ какой группе, что для отработки, что для изучения. Сумма уже набегает приличная. Слава прекрасно понимает, что если сейчас сдаст всё разом, то есть ему часть месяца будет проблематично, поэтому решает отложить вопрос до аванса в кофейне, благо крайний срок сдачи позволяет.

И так за вопросами и ответами, обсуждениями и спорами протекает полтора выделенных часа. Славе так и не ответил ни Чейни, ни Замай, а родители уже постепенно покидают кабинет.

— Мирон Янович, — подходит Слава к учительскому столу, пока преподаватель собирает их тетради с самостоятельной работой. — Можно я Вам часть суммы сейчас сдам, а часть занесу после аванса? Я просто и тянуть не хочу, и если разом, то оно неприятно ударит по моему карману...

— Да, конечно, Славк, — мягко отвечает Мирон. — Всё, как тебе удобно.

Карелин смущенно лезет в карман за синими смятыми купюрами, вытащенными у отца. Но не успевает их достать, как из дверей слышится: «Вот ты где, тварь!».

Слава вообще ничего сообразить не успевает, в голове паранойно крутится лишь одно: «Только не здесь, только не при Мироне», — но поздно. Всё уже здесь. И все происходит прямо на глазах Мирона Яновича и пары задержавшихся мамочек, обсуждающих что-то у выхода. Раз. И его уже тянут за толстовку.

— Мразь! Крадет у родного отца! Я эту дурь из тебя...

— Эй, полегче, — голос Мирона как-то в чувство приводит Славу. Ему жутко неловко, но защищающая фраза бальзамом струится по душе. Фёдоров легко пролезает между ним и телом, отталкивая второе к партам.

— Так это ты тот пидорас со шваброй, — полным возмущения голосом тянет тело.

— У нас с Вами очень плохие знакомства, — тянет Мирон, все ещё стараясь отгородить Славу от пьяного вусмерть отца. — Не заставляйте меня звать охрану, давайте Вы просто отсюда уйдёте и не будете трогать Славу.

— Так этот сукин сын крадет из родного дома, — ревет тело, — я тебя научу уму разуму...

Последнее было адресовано вроде бы Славе, но, судя по удару в Фёдоровскую скулу, все-таки и к преподавателю относилось. Со стороны мамочек послышался визг, одна из них побежала на выход, пока вторая оцепеневше смотрела за происходящим. Слава только надеялся, что та приведёт охрану, и они вытащат тело из здании школы. Сам он сделать совсем ничего не мог. Страх и стыд медленно сковали все тело. Лучше бы дома получил до полусмерти, чем крики, что он вор на всю школу да ещё и Мирону Яновичу в лицо (и информация такая, и удар).

Без швабры Фёдоров ощущал себя менее уверенно. Боевая подруга была тогда хорошим козырем в той неравной борьбе. Сейчас же у него было две важные задачи: не особо сплоховать и не улететь в нокаут до того, как придёт охрана, чтоб Карелину не досталось от этого алкоголика. Родственные связи между ними совсем проводить не хочется после увиденного и услышанного.

Слава видит, как Мирон все-таки отталкивает того к партам и отходит в надеждах, что тот успокоился. Ну должно было столкновение с деревянными изделиями отрезвить главное дерево в этом помещении. Фёдоров даже отходит в сторону мамочки, надо только попросить не рассказывать это, чтоб не позорить Славу, сейчас ведь придёт охрана, и та убежит с подругой. Но это было очень зря.

Он оборачивается, когда тело было уже на полпути к Славе. Карелин вообще ничего сделать не может, чувствует только удар, как вниз летит, задевая что-то головой. Когда тот поднимал руку на маму дома, Слава мог его оттолкнуть или вроде того. Но сейчас, готовый пустить слезу от позора, он вообще ничего сделать не мог, точно парализованный. В глазах начинает двоиться. Он понимает, что тело вот-вот оттащат, но позора это никак не отменит. Как ему появляться в школе? Как смотреть в глаза Мирону Яновичу?

— Какой же ты неугомонный мудак, — зло изрекает Мирон, совсем не обращая внимания на то, что в кабинете есть мама его ученика или ученицы (он никого не запомнил). «И где эта охрана ебучая, когда так нужна?», — думает он.

Тянет тяжелое тело на себя, его спиной к своей груди, чтоб оттолкнуть в парты с подножкой. Сосед-дебошир тяжёлый, но его несостояние держаться на ногах очень играет на руку. Он падает прямо в ряд у окна, что-то громко хрустит. В данной ситуации Мирону было больше жалко школьное имущество, нежели тело, которое на нем валялось. Даже по одному беглому взгляду понятно, что бедные парты не выдержали такого столкновения.

Мирон к Славе идёт, который почему-то так и не встал с пола. Волнение накрывало неплохо так. Ещё мамашка, стоящая и ничего не делающая раздражала до безумия. Хоть бы к Карелину подбежала! Но не успевает Фёдоров отойти, как уже слышит шебуршание на сломанных партах.

— Ебанный урод, — тянет тело в его сторону, силясь встать.

Замечая, что у того получается, Мирон нервно хватается за собственный стол, который был тяжелее парты. Да ещё и нагроможден всем подряд. Главная задача, задержать это пьяное существо до прихода охраны. Очень интересно посмотреть, что там за важный курица такой на смене, что так долго поднимается на драку.

Когда тело почти встаёт, Мирон опрокидывает на него свой стол, созывая с губ пьяницы громкий поток мата и угроз в свой адрес.

— В жизни бы не подумал, что я такая многогранная личность, — вздыхает устало Фёдоров.

Судя по вкусу крови во рту, у него рассечена губа, да и в челюсть неплохо так прилетело. Костяшками больно и колену. В остальном — огурцом. А вот Слава...

Мирон, наконец понимая, что у пьяницы не хватит сейчас сил скоординировать свои движения так, чтоб сдвинуть стол и встать, до Славы всё- таки добирается, не переставая слышать все новые и новые оскорбления в свой и Славин адрес.

— Лежи и помалкивай, чудовище, — обращается к нему Фёдоров. — Считай, что это пинок в сторону трезвой жизни.

Мирон видит кровь и нервно глотает слюну. Слава, видно, неудачно стукнулся головой. И лицо хорошо так раскрашено... неужели так отца боится, что не мог вмазать в ответ?

— Слав, Слава, — ласково зовёт Мирон, потряхивая юношу за плечо. Сам от себя такого нежного голоса не ожидал! Но говорить жёстче приходится очень быстро. — Медсестру позовите. Если её нет, звоните в скорую.

— Что? — испуганно спрашивает мамаша.

— За медсестрой бегите или в скорую звоните! Вы зачем тут столько времени просто стояли и глазами хлопали?! — нервно дублирует Мирон. Та бежит куда-то из кабинета, а Фёдоров всё пытается со Славой мягко беседовать, хотя тот, кажется, потерял сознание. Пульс на месте, дыхание есть. Значит, он почти в порядке.

— Правильно, одумался. Врача мне! И лечение ещё оплатишь, — тянет недовольно тело.

— Да причём здесь ты, кретин? — раздраженно спрашивает Мирон, отрываясь от разговоров со спящим Славой. — Если с ним хоть что-то серьёзное после сегодня будет, я тебе клянусь, самолично из этих парт гроб тебе соберу.

Ну, конечно, не совсем самолично. Один на один из-за недостаточной массы Мирон алкоголику очень проигрывает. Но у него тоже есть своя компания. В Питере правда. Но и в Хабаровск приедут с битами, ничего страшного.

Мирон обратно к Славе возвращается, по волосам гладит. Сильно, очень сильно головой стукнулся. Где же охрана эта? Где клуша с врачом?

Охранник забегает вместе с директором и мамочкой, которая убежала первая. Видно, очень важные дела они решали, раз прибежали так поздно.

— Мирон Янович, пройдемте-ка в мой кабинет, — сурово говорит директор.

— Потом, — отмахивается Фёдоров, понимая, что за драку на рабочем месте его ждёт хороший такой нагоняй. Порча школьного имущества. Начал, блин, новую жизнь.

— Что-о? — тянет директор, и Мирону даже оборачиваться не надо, чтоб понимать, как тот багровеет от возмущения.

— Что слышали, — фырчит Фёдоров на этого старого индюка. — У меня ученику плохо из-за этого пьяницы, пока вы с вашей холёной охраной где-то прохлаждались. Как врач мне скажет, что с ним все будет хорошо, тогда и поговорим. Или медсестра у вас тоже фигней страдает и не работает? Как можно было пропустить в школу пьяного человека, а?

Мирон весь кипит от возмущения. Не взорвался до сих пор из-за подрагивающих ресниц Карелина. Он вот-вот очнётся. Обязательно.

— Медсестра сказала нести его к ней, если у него не сломан позвоночник...

— А как я, блять, пойму сломан или нет у него позвоночник? — психует Мирон, раздраженно поворачиваясь в сторону мамашек, охранника и директора, стоящих в дверях. — Невероятная школа, здесь сдохнуть проще, — нервно замечает он, пытаясь как можно осторожнее поднять Славу на руки. Тот легкий. Сразу видно, порядочно уже недоедает пацан. — И выведите вы уже это чудовище из моего кабинета. Вы охрана или где? — все также раздраженно интересуется Мирон, пытаясь протиснуться через этих зевак со Славой на руках. Сборище придурков.

Когда Мирон идёт со Славой на руках дальше по коридору, не переставая ему нести всякую фигню про Берлин, Питер и Лондон, осторожно уложив голову на внутреннюю сторону локтя, а другой держа под коленями, он слышит разговор других сотрудников школы за спиной.

— Действительно, как можно было пропустить пьяного человека в школу, Иосиф Григорьевич? — возмущённо восклицает директор.

— Так это ж... родительские собрания ж...

Мирон только громче вздыхает. Тупица на тупице.

— Ну ничего, Слава, — замечает он. — Ещё склеим тебя. И Питер посмотришь. Если захочешь, я тебе его ещё самолично покажу. Только живи, окей? Никаких смертей, пока мы не попробуем что-нибудь в Берлине. Там такие сосиски! Ты б знал. На любой вкус. И вот чтоб ты мне каждую попробовал, понял? До этого вообще никаких больше потерь сознания. Запрещаю.

Мирон много чего несёт и не думает, пытаясь успокоить собственные нервишки. Не брился бы налысо — увидел бы себя в отражении зеркала в кабинете медсестры уже седым.

На кушетку его кладёт, руки оглядывает. В крови испачкался. Неплохо так. Помогает медсестре его придерживать по-разному, пока она раны обрабатывает. Слушает, что ему сладкое будет нужно, поэтому идёт вниз за сладкими батончиками из автомата. Судя по прибежавшему к нему директору, тело уже вывели.

— Мирон Янович, надо поговорить, — уверенно начинает директор.

— Ну вот по пути за шоколадками Славе и поговорим, — отзывается Мирон, не поворачивая голову на тучную тушку директора. Взглянет на лицо — прям в него и плюнет от отвращения.

— Вы нарушили школьный устав, — начинает директор, — и закон.

— А вы предлагаете мне стоять в стороне, пока моего ученика и меня кроют матом и хотят избить? Там мамочки стояли, не я начал, — отзывается Фёдоров, слушая, как начинает задыхаться директор, не успевая спускаться за ним по ступенькам.

— Но вы испортили школьное имущество!

— Куплю вам новое, скиньте ссылку, где заказать, — вздыхает Мирон, добираясь наконец до автомата. Киндер и Сникерс. То, что нужно. И бутылочку воды.

— Да как Вы разговариваете с начальством? По закону...

— По закону хотите? — поворачивает голову Мирон, раздражаясь, что не может спокойно купить Славе сладкое и воду. — Ну так по закону, я сейчас вызываю скорую. Врачам объясняю, почему Слава без сознания лежит в медкабинете и почему пьяный агрессивный мужик оказался в здании школы. А потом звоню в прокуратуру и прошу проверить, как тут работают. А ещё пишу заявление на вашего охранника. И два заявления на вас. За халатность и за мою «производственную травму». И на мужика этого ещё в придачу. Во дело громкое будет! У меня ещё знакомая журналисткой работает в Питере. Классная статья получится. А какая огласка, представляете? Вот это пиар-кампания школы! Уверены, что ещё хотите по закону?

— Мирон Янович, — уже вежливо продолжает директор.

— Поэтому я просто покупаю вам новую мебель, и мы об этом забываем, хорошо? — Хорошо.

— Тогда приятного Вам вечера, — вздыхает Мирон. — А я к Славе. И у меня пара дней оплачиваемого больничного, не хорошо к ученикам с побитой моськой приходить. Хорошо?

— Хорошо, — вновь горько кивает директор.

Пока Фёдоров очень убедительно блефовал, он заказал Славе всё, что хотел. Теперь спокойно поднимается в кабинет медсестры, садясь на стульчик рядом с кушеткой.

Он не считает, сколько так сидит, но медсестра уже тихо ноет, что пора домой. Вот Слава очнётся: и пойдут. Нашатырного спирта у неё не было, поэтому оставалось ждать, когда само произойдёт. И вот у Карелина задрожали ресницы, и он тихонько простонал от боли.

— Ну вот и доброе утро, — мягко отзывается Мирон. — А я тебе воду и шоколадки принёс.

— Что? — непонимающе спрашивает Слава.

— Шоколадки тебе есть надо, — объясняет Мирон. — Я и принёс. Давай, кушай, и пойдём домой, а то у медсестры сейчас истерика начнётся, у неё вот-вот новая серия любимого сериала выйдет, а она не дома.

Славе совсем не хотелось окончательно приходить в себя. Боль становилась только сильнее. И мысли в голове копошились: как сильно он опозорился перед Мироном! У того и губа разбита... куда спрятаться?

— Мне сейчас только нельзя домой, — тянет Слава.

— А я тебя к тебе домой и не пущу. Ко мне домой пойдём. Мне больничный дали на пару дней, как раз ты в себя придёшь. И я в себя приду.

— К Вам?..

— Не ломайся, я не буду посягать на твою непорочную чистоту, — смеется Мирон. — Просто не хочу, чтоб ты ночевал с этим. Ну так что? Подъем?

Фёдоров с улыбкой протягивает руку, и Слава хватается за неё, как за спасительную соломинку.