Забытые в кабинете тетрадки очень успокаивали нервы Славы. Юноша и так был вымотан: слишком много стресса за этот день. Если бы Фёдоров проверял несчастные самостоятельные сегодня, то точно бы выгнал его из квартиры: кому охота ночевать под одной крышей с проблемным школьником, так ещё и тайно влюблённым в тебя? А Славе идти совсем некуда.

Но тетради так и оставались в разрушенном дракой кабинете, а у Мирона было несколько дней выходных, на которых он обещал и близко не подходить к школе. Карелина это успокаивало, ведь так его страшная тайна окажется скрытой от лишних глаз ещё на пару дней.

Стать в глазах Мирона Яновича кем-то неправильным было пугающей перспективой. Слава хотел оставаться с ним в таких простых отношениях: иметь возможность поговорить, улыбнуться, пообщаться вне школы. Он в жизни не станет лезть со своими чувствами! Только как бы успеть объяснить это Фёдорову, когда тот увидит портрет на страничке и захочет отвести его к психологу? Или сразу к психиатру. Слава не знал, к кому отправляют с такими проблемами.

А как мама отреагирует, когда из больницы выйдет? Ей же совсем плохо станет! Маме нельзя нервничать, совершенно никак нельзя: с сердцем не шутят. Но такие новости явно не вызывают душевного спокойствия матерей. «Ты всё испортил, Слава», — думает одиннадцатиклассник.

Мог же влюбиться в девчонку! В красивую одноклассницу, например. Или в параллели нашёлся бы кто-нибудь симпатичный... но нет. Угораздило балбеса! Мало того, что мужчину, так ещё и порядочно старше него самого! И что делать с чувствами этими?

Слава весь путь до дома Мирона Яновича очень пытался его разлюбить: представлял всех красивых девочек, которых знал, как бы носил портфель, провожал до дома... кажется, даже получаться стало. Одна в него точно давно влюблена, улыбалась бы очаровательно так...

— Мы дошли, — озвучивает Мирон, останавливаясь.

Слава совсем нечаянно в глаза чужие смотрит, а ощущение, будто ему выстрелили прямо в сердце. Не сработало. Каждая из прокрученных в голове фантазий оказалась глупостью. Казалось бы, что особенного? Немолодой мужик, нос огромный, бритый налысо, глаза синие. Да у половины населения глаза такого цвета! «Он совсем не особенный», — держал в своей голове Слава.

Совсем не особенный. Только вот на белые и желтоватые блики фонарей, пляшущие на этой радужке, Карелин был готов смотреть целую вечность. Он так увлечён был чужим образом, что не сразу заметил, как они дошли до его дома. Как мысли могли есть голову так, что Слава не замечал знакомую дорогу?

— Вы смеётесь? — Славе на секунду стало страшно, что Мирон просто пихнет его в руки родителю. Ему точно не сдалось нянчиться с чужим ребёнком!

— Не смеюсь, — отрицательно покачивает головой Мирон. Первая мысль была: Слава догадался, что они соседи. Но судя по испуганному взгляду юноши, кажется, он подумал что-то не то. — Ты чего испугался? Я всего-то на четвертом этаже живу. Даже не под крышей!

И тут Славу второй раз током ударило. Только в это раз уже от страха: неужели Мирон Янович всё время перед сном слушал пьяные оры его отца? Карелин прекрасно знал, насколько хорошая слышимость в их брежневках.

— И как соседи? — спрашивает Карелин, поглядывая смущенно на историка.

— Сверху живут пенсионеры какие-то, мы не знакомились, — пожимает плечами Мирон. — А вот с соседом снизу у меня не заладилось: то у него на пороге подрались, мою спасительную швабру сломали, то сегодня в школе, попортили муниципальное имущество.

— Так Вы знали? — спросил Слава, непонимающе поглядывая на историка. — И ничего мне не сказали?

— Знал, — кивает Мирон. — А что мне говорить? Он тебя никак не определяет. Ты интересный и амбициозный пацан, очень способный. Я искренне горжусь тобой. И жалеть тебя мне не надо. Жалость, знаешь ли, для слабых. А ты не слабый. Ты сильный. Ты чертовски сильный, Слав.

Мирон ожидал любой реакции, но не той, которую получил: юноша обнимал его. Историк даже не сразу сообразил, что стоит тоже положить руки на чужую спину, слегка поглаживая в успокаивающем жесте.

Слава не понимал, откуда в нем вспыхнул такой порыв, но теперь и отрываться было стыдно! Щеки тут же вспыхнут, стоит будет только бросить взгляд на историка. Но теперь он выяснил, что от Мирона Яновича крайне вкусно пахнет. И он очень ласковый. Даже, если таковым не выглядит.

Слава с силами собирается и отрывается. Кровь мигом к лицу хлынула, отчего щеки робко порозовели. Но Мирон не ругается за внезапные объятия, он просто улыбается. Улыбается и идёт к подъезду, придерживая для Славы тяжелую дверь брежневки.

Карелин заходит молча, пытаясь издавать минимум звуков — даже дыхание задерживает! И вот-вот самое страшное будет позади, он пройдёт мимо двери в собственную квартиру. Оставит там отца, возможность, что он выйдет, заметит Мирона и снова с ним сцепится. Оставит там последние бессонные ночи, свои нервы и злость. Надо только быстро и тихо прошмыгнуть!

— Волков бояться — в лес не ходить, — слышится громкое и уверенное высказывание Мирона.

Фёдоров не боялся пьяниц. Мирон вообще мало кого боялся: что они могут сделать? Ну подерутся ещё — с кем не бывает. Даже, если сам он окажется в проигравших: нельзя вечно прятаться и давать заднюю из-за страха получить по лицу. Хотя сейчас его уверенность в себе поутихла: на такие решения всегда тяжелее идти, когда рядом есть кто-то, за кого ты несёшь ответственность.

— Я из-за него и так в лес ещё долго не схожу, — парирует Слава, напоминая Фёдорову о продаже деревни бабушки, продолжая подниматься по ступенькам.

Мирон лишь губы поджимает, следуя за Карелиным. Ну что он ему скажет? Слава ведь прав: в лес он не попадёт в ближайшее время. Из-за кого? Из-за отца. Значит, всё логично. А морали о борьбе со страхом надо оставить на более подходящий день: Слава сейчас слишком убитый, да и он сам тоже.

Звякает ключами, немного ковыряется с непослушным замком и, наконец, пропускает Карелина внутрь своей квартиры. Сам следом заходит, выключателем щёлкает, дверь за собой захлопывает, закрывая на все замки.

— Добро пожаловать в обитель зла, — смеётся Мирон, мысом кроссовка цепляя пятку другого, дабы стащить с себя обувь.

— Обитель зла — этажом ниже, прямо под вашими ногами будет её потолок, — невесело замечает Слава, раздеваясь. — Вы, получается, всё слышали?

— Ага, всё, — кивает Мирон. — Я ж так с твоим отцом и познакомился, спустился попросить вести себя потише. Швабру захватил на всякий случай, чтоб не быть безоружным. И чутка мы повздорили, не сошлись во взглядах. Мне повезло, что ты крепко спишь и не вышел смотреть, что за разборки.

— Я сплю тревожно, — пожимает плечами Слава, наблюдая за Фёдоровым, который жестом, чтоб не перебивать, позвал его руки мыть. — Просто тогда не дома ночевал.

Мирон врубает воду тёплую в раковине, а сам на Славу глаза поднимает, выжимая немного жидкого мыла на руки. В воздухе застывает запах апельсина.

— А где же ты ночевал? — спрашивает он, не зная, почему это его так волнует. Не маленький же мальчик, но тревога внутри росла.

— На работе одного человека хорошего, он мне подработки давал, когда у меня были сложности с деньгами.

Мирон морщится. Славе кажется, что он просто неправильно ударение поставил в вызывающем вечные сложности слове, вот и передернуло педагога. Стыдно: орфоэпия явно не его сильная сторона. А Мирон Янович грамотный, образованный, интересный. Нет, совсем ему не ровня мальчишка, пугающий ударения в словах. И как только угораздило чувствовать нечто подобное в груди? Может, это просто благодарность за доброту, участие и заботу? Но почему он такого не чувствовал к соседке, подарившей портфель и кормившей завтраком? Как же все резко стало не только сложным, но и непонятным!

Фёдорова как-то ест изнутри, что он не единственный человек, кому Слава позволял немного облегчить свою жизнь. Один хороший человек. Очень многообещающе звучит! Да ещё и непонятно ничего об этом благодетеле: сколько лет, есть ли кто, откуда тяга Славе помочь? Фёдоров воду выключает, пропуская Славу к раковине, чтобы тот помыл руки. Да откуда вообще интерес этот к жизни ученика?

«Глупо не знать ничего о человеке, которого тащишь к себе домой», — успокаивает внутренний голос. — «Ты просто не хочешь, чтоб его обидел кто-то неизвестный, когда сам вкладываешься в него, ты не знаешь, что ожидать от человека, который пытается помочь подростку, оказавшемуся в крайне сложной ситуации». Но что тогда ожидать от себя самого? Искупление старых грехов — это, конечно, похвально. Это то, зачем он сюда и сбежал из культурной столицы. Но почему именно так?

Мирон никогда не замечал за собой проявлений синдрома спасателя. А тут — и превращение дома в ночлег, и драка, и интерес, как с ним и что, и странное желание уберечь от всяких гадких людей. Даже тех, кому Слава решил довериться раньше, чем ему. Даже те, кто уже помогал безвозмездно. Во всяком случае, хотелось надеяться, что Славе ничего не пришлось делать дополнительно за место, где можно поспать, отдохнуть от отца и даже подзаработать.

— А как нашёл тебя этот хороший человек? — старается голос держать максимально нейтральным, беззаботно облокачиваясь на косяк двери. Просто поддерживает диалог, просто ждёт, пока Слава помоет руки, чтобы его накормить.

— Я тогда листовки раздавал, — рассказывает Слава. — Холодно было очень на улице, зашёл погреться в магазин, как будто могу позволить себе что-то купить, — с нервным смешком дополняет он. — А там красная бумажка, чёрный шрифт: «ищем грузчика». Решил, что дополнительная работа лучше, чем ничего. Листовки же не вечные. И вызвался. Пока таскали всё, познакомился с Андреем, он принимал товар. Вместе покурили, рассказал, почему молодой такой и в грузчики. Сил молчать не было, маму только в больницу положили, очень хотелось поделиться хоть с кем-то. Мне казалось, что сейчас расскажу, легче станет, а меня и забудут на следующий день, — рассказывает он, вытирая влажные руки синим махровым полотенцем. — Но не забыли. У них был мой номер, и Андрей пару раз звал помочь ещё что-то разгрузить, иногда на полки разложить или элементарно помыть полы. Выбора у меня особо не было, я за любую возможность хватался, только бы подзаработать.

— Так этот Андрей и есть твой благодетель? — спрашивает Мирон, кивком приглашая Славу на кухню.

— Он там просто работает, — продолжает Карелин. — Классный, простой и работящий мужик. Он меня в кофейню к другу своему и устроил. Один раз вместе курили, тогда и к нам уже его начальство подошло. Зовут Денис. За диалогом и он вот такую часть моей жизни узнал, материл долго происходящее, удивлялся несправедливости жизни, но по мне это пустое, раз есть как данность, то что на это сетовать? Слезами и разговорами тут не решишь вопрос, — Слава присаживается на табуретку, наблюдая, как Мирон ставит чайник на плиту, а потом облокачивается на кухонную тумбочку, цепляясь глазами за его, Славину, фигурку. — Теперь всегда пишет или звонит, если есть лишняя работа. Иногда я сам звоню и спрашиваю, хоть любую сделать. Или попроситься переночевать в подсобке.

Слава рассказывает, стараясь говорить спокойно несмотря на горечь во рту. Мирон Янович уже видел всё, поэтому скрывать эту часть жизни смысла не было, не целесообразно. Но всё равно неприятно, что Фёдоров может как-то плохо о нем подумать из-за родственных связей. Гены-то не обманешь! Так всегда на биологии говорили.

Телефон в кармане завибрировал, прерывая Фёдорова, который точно хотел что-то сказать. Слава глядит на экран, надеясь увидеть звонок мамы, услышать, что с ней всё хорошо и она решилась развестись с телом, но там высвечивалось «Чейни» и знакомые циферки его номера.

— Вспомни солнце — вот тебе и луч, — бормочет себе под нос Слава, — извините, ответить надо.

Слава встаёт и выходит, а Мирон очень старается не прислушиваться к тому, что он этому солнцу с лучиками скажет. Вот же поговорку вспомнил! Но не получается, и Фёдоров всё равно разбирает слова в тишине квартиры. Даже шум от газовой плиты не спасает!

— Да не надо уже, спасибо, — тянет Слава в трубку, — нет, никуда не вляпался. И забирать меня тоже не надо, спасибо, нет проблем, да. Просто с телом ситуация неприятная вышла, — объясняет он.

С каким «телом»? У Мирона страх какой-то внутри разгорается, что Славку втянули во что-то плохое. С каким телом у него проблемы? А с другой стороны, будь это что-то страшное — не по телефону бы обсуждали.

— Да. Ну, он ж у меня тогда стащил всё, что мама оставила на жизнь, — напоминает он. — А вчера ещё пытался телефон из куртки свистнуть. Мол, его дом, все дела, всё его под этой крышей. Повздорили немного, да. И я унёс его остатки пенсии, там было намного меньше того, что оставляла мама, но хоть что- то. Я же на собрание шёл, там по-любому бы деньги собирали. А мне ещё как-то до зарплаты дожить, — точно оправдывается Слава. — Я ж поэтому у вас вчера и ночевал, чтоб его не видеть. И сегодня по этой же причине не хотел.

Слава замолкает. Слушает, что ему скажут. Мирон очень ждал момента, когда Карелин расскажет об его участии в этой заварушке. Нет, не ради лавров спасителя. Было интересно, как именно его представят. И чтоб этот таинственный благодетель-Денис знал, что он не единственный в жизни Славика, кто может тому помочь.

— Да я ведь говорю, всё хорошо сейчас, я с Мироном Яновичем. Да, историк мой, — рассказывает Карелин. — Тело в школу припёрлось, — поясняет он.

«Так тело — это его родитель, а не какое-то мокрое дело», — думает Мирон. На душе становилось однозначно светлее и спокойнее. Славу не втянули в разные мерзости!

— Орал, что я вор, — рассказывает Карелин. — Драку учинил, как я понял. Ну, меня довольно быстро он в нокаут отправил, так что я не особо много чего понял. Да нет же, Ден, в порядке всё, — успокаивает Слава звонившего. — Я живой же. Ну вот видишь, — смеётся что-то. — Окей, забились. Точно всё хорошо будет. Ага, давай, Замаю — привет.

И Слава возвращается заметно повеселевший. Даже как-то обидно. Для Мирона он улыбался чаще как-то смущенно-виновато, а не вот так весело. И по контексту рассказа о случившемся Фёдоров — просто учитель истории, позвавший к себе переночевать, чтобы не оставлять испуганного подростка с отцом! А этот всё ещё солнце с лучиками. Вот же поговорка дебильная. И червячок противный в голове так и тянет: «Ну ты ведь и есть просто его историк». А вот и не просто! Он ещё и классный руководитель.

— Волнуется, что я тебя украду? — спрашивает Мирон, разворачиваясь к ящикам, делая вид, что просто очень упорно ищет на полках самый вкусный чай. «У него» так и застывает на языке. Прозвучало бы ревностно-ядовито. А разве было кого и к кому ревновать?

— За моё самочувствие, — объясняет Слава. — Он же мне не родитель, чтоб переживать, где я и с кем.

— А кто он для тебя? Ну, в твоей картине мира, — спрашивает Мирон, опуская чайные пакетики в кружки и залившая из кипятком из только что вскипевшего чайника.

— Человек, который мне помогает, не знаю, — поживает плечами Слава. — Мы общаемся в основном по вопросам работы и возможности переночевать в подсобке. Даже до приятелей не дотягиваем.

— А со вторым как? Имя не помню, прости, — помнит. Очень даже хорошо запомнил. Но зачем смущать Славу излишней заинтересованностью?

— Знакомые, может, даже друзья, — делится Карелин. — Во всяком случае, я надеюсь на это. С ним приятно общаться, он правда хороший.

— Это главное, — кивает Мирон, ставя перед Славой кружку с чаем. — Важно, чтоб люди окружали хорошие. Особенно, когда ты этого заслуживаешь.

Ну вот. Снова эта улыбка смущенная! И чего Карелин из-за него перестаёт ярко улыбаться? Ну что он мог ляпнуть не так? Правду же говорит.

— Мирон Янович, — тихонько начинает Слава.

— Можно просто Мирон, пока мы не в школе, — предлагает историк. Странно как-то: дома и «на вы». Уважение уважением, но Мирон не ощущал себя таким уж великопочётным или старым.

— Хорошо, — кивает Карелин. — По поводу криков моего отца... я не...

— Я не собираюсь верить словам дебошира-алкоголика о тебе, — перебивает Мирон. — Мне достаточно того, что я вижу сам, — добавляет он. – А я вижу доброго и искреннего юношу, который старается. И работает, и учится, и борется со всеми тяготами один. Это дорогого стоит.

Мирон знал, что в один момент алкоголь окутывает все сознание в туманную пелену. Конечно, он не понимал, какие механизмы работают в голове заядлых алкоголиков, но был уверен, что ситуация ухудшается в геометрической прогрессии. А человеку с затуманенным рассудком верить нельзя.

Он сам сбежал из подобной жизни: бесконечный кутёж, пьянки, ощущение вечной молодости и свободы, разрушение ценностей и беспорядочные половые связи. И как только не умер?

— Давай лучше сделаю тебе поесть? — предлагает Мирон. — Из меня дерьмовый повар, но могу организовать доширак или разбить яичницу.

— Доширак звучит просто волшебно, — улыбается Слава. Его желудок был бы рад даже заветренной сосиске, но тут его явно ожидает настоящий пир. — Извини, что стесняю тебя, — неуверенно начинает Карелин, когда Мирон идёт к шкафчику, где, видно, складировал крупы и лапшу. — Я завтра уже уйду. Мне есть куда, пока мама не вернётся.

— Не говори глупости, — отмахивается Фёдоров. — Ты можешь жить у меня столько, сколько захочешь. Я отдам тебе этот диван, — рассказывает он. — Не хочу, чтоб ты спал в подсобке, когда есть возможность получше.

Слава неловко краснеет, наблюдая за действиями преподавателя. Он заботливо наливает кипяток в упаковку с лапшой, высыпая туда содержимое пакетиков. Накрывает крышечкой и ставит перед юношей. Тот заботится. Наверное, каждому приятно получать тепло от того, кто ему нравится.

А Мирону слишком уж хотелось, чтоб Слава согласился остаться тут до возвращения мамы. Не будет так одиноко, как жить одному. Карелин ведь собеседник приятный, интересный. Да и... спокойнее. Никакой такой благодетель не сможет его обидеть. В себе-то он, как-никак, уверен. Себе-то Мирон доверяет.

— Ну же, Славче, — улыбается Фёдоров, присаживаясь напротив со своей коробочкой лапши быстрого приготовления. — Соглашайся. Останься под моим крылышком.

Слава бы не только под крылышком остался. Он бы постарался ухаживать. Помогал бы, чем мог. И всё-всё делал, только бы добиваться улыбки Фёдорова каждый день. Вот такой простой и понимающей улыбки.

— Хорошо-хорошо, — кивает Слава. — Но я очень переживаю, что буду Вас... ну, то есть, тебя смущать и стеснять.

— Не-а, — уверенно говорит Мирон. — Смущать уж точно не будешь. Я только рад, что не придётся торчать в этом пенсионерском шике одному, — делится он. — Я в Питере-то не горел желанием постоянно проводить время в своей квартире исключительно в своём обществе. Одиночество, знаешь ли, давит.

Строгий Мирон Янович, оказывается, боится одиночества. Для Славы это понимание стало чем-то странным. Раньше ему казалось, что испытывать страх перед ощущением, что ты один против всего мира — это только его личный крест и тяжкая ноша. Но, оказывается, даже взрослый и самодостаточный мужчина боится нечто похожего.

Карелин кивает: мол, знает. На собственной шкуре знает! И, раз уж Мирон сам предлагает, сам этого хочет, то он останется. Страшно только, что преподаватель не знает всего — например, что внутри Славы к нему что-то теплится. Что-то такое, что заставляет рисовать его на полях тетради на страницах с историей. Рисовать и обводить в неровное и постыдное сердечко.

Наверное, узнай Фёдоров такую подробность, он бы его выгнал. Небезопасно находиться рядом с пацаном, который питает к нему что-то тёплое и светлое, но одновременно с тем раз за разом диктует себе в голове: «я не гей, не гей, не гей».

— Ты останешься здесь, пока твоя мама не вернётся?

Спрашивает Мирон, и Слава не знает, как может сказать ему: «нет». Поступить честно, не влюбляться в него сильнее и дать себе шанс забыть щемящее чувство внутри раз и навсегда. Забыть и не вспоминать. Только через много лет, уже с женой и детьми, как чудесное приключение молодости.

Так просто отказаться и не обрекать мужчину на свои иррациональные чувства. Оно ведь будет давить на него. Он может начать чувствовать свою вину, что не остановил это! Но как же соблазнительно звучит это предложение. Настоящий шанс испытать удачу! Может, Мирон поймёт, что он не так плох? Может, увидев портрет, отнесётся к этому с юмором? Может, отметит Славу как хорошего друга?

— Если тебя это точно не смутит, то останусь, — кивает он. — Тёплый диван на кухне соблазнительнее подсобки, — уверенно подчеркивает Слава, открывая крышечку доширака.

Тёплый пар поднимается в воздух, и Слава наматывает лапшу на вилку. Остро и тепло. Желудок довольно урчит, предвкушая, что вся порция будет съедена.

— Приятного аппетита, — ласково отзывается Мирон, следуя примеру Карелина.

Есть ему не особо хочется. Мирон вообще привык существовать на кофе да хорошем виски. Но если он откажется от порции, Слава застесняется есть. А юноше точно нужно питаться: возраст такой, надо есть хорошо и много. На пользу в будущем пойдёт.

— Приятного, — кивает Слава.

Им двоим нужно было отдохнуть после тяжёлого дня: Карелину восстановиться от горской ссоры с родителем, Мирону от ощущения, что он так и не восстановил справедливость. Уронил на пьяницу стол. Разве это достойно? Разве это расплата за Славины нервы, худобу, замкнутость? Огромную боль внутри? Её не видно, но иногда Фёдорову казалось, что что-то внутри у Карелина кричит и плачет, зовёт на помощь. Что-то такое, что он очень давно спрятал.

— В такие моменты я вспоминаю куриный бульон моей бабушки, — со смешком выдаёт Мирон. — Вкусный был очень. Не то, что эта химия.

— Тебе приготовить куриный бульон? — спрашивает участливо Слава, искренне наслаждаясь даже химией. Сытно!

— А ты умеешь? — интересуется, и бровь свою выгибает фирменно. У Карелина аж дух захватывает.

— Умею, — кивает он. — Если есть вермишель и курица, то прямо сейчас могу.

Самостоятельная жизнь многому научит: Слава хорошо умел готовить, умел убираться, мог полностью обслужить себя сам. Поэтому приготовить куриный бульон — это меньшее, что он мог сделать для Мирона за его доброту. Да и поухаживать за человеком, к которому столько всего тёплого в груди кипит — это только в радость. Слава был готов, если что, прямо сейчас дойти до ближайшего продуктового и купить курицу и вермишель, чтобы приготовить Фёдорову.

— Я завтра в магазин схожу, и ты приготовишь, если захочешь, — говорит историк. — Сейчас отдыхать уже пора, а не торчать у плиты. Сейчас доедим, в душ схожу, ты тоже... надо будет только найти, во что тебе переодеться.

— Мне и в моем хорошо, — тянет Слава, чтоб не отнимать у Фёдорова ещё и одежду. Совсем же в приживалку превращается!

— О, нет, твоё надо срочно всё постирать, — говорит Мирон, цепляясь глазами за пару пятен от крови на толстовке. На красной, конечно, не так заметно, но лучше все-таки постирать.

Юноша ест дольше, чем Фёдоров, поэтому тот говорит, что сходит в душ первым, а пока Слава будет отмокать после плохого дня, найдёт тому, во что можно переодеться.

Карелину становится одиноко, как только Мирон Янович скрывается в проходе. Даже звук воды в ванне, означающий, что тот не испарился, легче не делает. Кажется, что он один в совершенно чужом месте. Некомфортно и страшно. Параноидальные мысли, что за ним следят из тысячи уголков, что отец прознает, что он здесь, и пойдёт выбивать пенсию.

Слава быстрее доедает, выкидывает коробку из-под лапши и моет вилки и кружки, чтобы Мирон только отдыхал остаток вечера. От нечего делать ещё и стол протирает от крошек и пыли: сразу видно, что мужчина долгое время жил один и не особо следил за идеальной чистотой.

Слава в коридор бредёт, чтоб достать из куртки сигареты и зажигалку. Когда Мирон вернётся, надо будет спросить, можно ли курить в квартире. Карелин тут же считает свою идею достать их прямо сейчас глупой: вдруг Фёдоров решит, что тот хотел покурить внутри без разрешения? Но тревожность и посидеть спокойно не даёт, так и стоит, застывши посреди коридора, когда Мирон выходит из ванны.

Лучше бы сидел на кухне. Слава нервно глотает побольше слюны, чтобы как- то помочь пересохшему горлу. Фёдоров стоит перед ним в одном махровом полотенце, повязанном на поясе. Карелину дышать мгновенно тяжело становится, а взгляд всё цепляется за капельки, падающие с ключиц.

Как они скользят по чистой светлой коже ниже и ниже, впитываются в ткань пыльно-розового полотенца. Стекают по шее, застывают на плечах или бегут вниз по рукам. Черт, его в детстве вытираться не научили? Слишком.. эстетично что ли. Взгляд оторвать сложно.

— Всё в порядке, Слав? — интересуется Мирон, не понимая, что выгнало юношу с кухни и заставило застыть в коридоре.

— Э, да, — старается как можно увереннее выдать Слава. У него вообще ничего не в порядке после такой картины, но это однозначно ложь во благо. — Я просто спросить хотел... в квартире курить можно или лучше в подъезд выходить?

— Можно, — кивает Мирон. — Сейчас в душ сходишь, переоденешься, и мы с тобой вместе покурим. Меня этот день тоже знатно так вые... — Фёдоров запинается неуверенно. — Устал я, короче.

— Ты можешь материться, если тебе так комфортнее, — улыбается Слава. — Я никому не разболтаю, — смеётся он. — Если, конечно, обещаешь надеть тапочки. Заболеешь же, ещё не топят, полы холодные, — менее уверенно выдаёт юноша.

За заботу, конечно, в нос не бьют: но кто он такой, чтобы посягать на личное пространство взрослого человека? Может, Мирон просто обожает ходить без тапочек и носков, делает так всегда и крайне доволен жизнью?

— Так точно, Славче, — кивает с улыбкой в ответ. — Клятвенно обязуюсь надевать тапочки, — Мирон плавно начинает идти в сторону спальни, наверное, оттуда и вытащит тапочки. Только вот застывает ровно перед Славой. — Иди в душ, тебе отдыхать надо.

И влажная ладонь зарывается в волосы. Славу как током прошибает. Страшно, что тот слишком близко: почувствует ещё не то, что надо принимать во внимание. В глаза чужие заглядывает. Синие-синие, чудовищно синие, пугающий цвет: точно тебя засасывает глубже и глубже, в самую пучину. Слава даже вздохнуть не успел перед тем, как накрыло волной — остаётся только гадать, насколько хватить имевшегося в лёгких кислорода. Играется в волосах, ерошит их, а взгляда не отводит. У Славы сердце уже на износ работает, даже в ушах отдаёт. Только сам юноша надежду лелеет, что Фёдоров, как оно бьётся, не слышит. Не дай бог разобьёт.

Мирон ничего особенного и не сделал: просто причёску чужую поправил. Ничего страшного от прикосновения не будет. Не умрет же юноша от страха, что он что-то плохое сделает? А Слава вот-вот умрет, только далеко не от страха. Нельзя такой стресс юношескому организму устраивать! Нельзя так близко подходить в одном полотенце! Нельзя с такими глазами в чужие заглядывать, да ещё и по голове гладить! Это очень двусмысленно выглядит! А у Славы, между прочим, гормоны работают! У него сейчас вообще все системы организма резко заработали, только мозг к чертям отключился! А с губ что-то нечленораздельное слетело.

— Ммм? — переспрашивает Фёдоров, легко поглаживая по затылку. Пряди мягкие, послушные. Славик, когда не ерепенится, такой же. Очень тёплый и солнечный юноша. Прятал бы чаще свои непослушные колючки.

«Глаза свои красивые отведи и руку убери, а не «ммм», Мирон Янович», — бесится Слава в свой голове. На деле оказывается, что открыть рот и выдать что- то адекватное очень сложно. Язык онемел, совсем не слушается. Почему-то Карелину кажется, что если до преподавателя дойдёт, что Слава в него нечаянно и совсем немного влюбился, то он даже не разозлится. Почему-то сейчас, глядя ровно тому в глаза, Слава думает, что он и не такой уж ужасный для него вариант. Или, во всяком случае, просто Мирон не думает, что Слава плохой.

— Мне действительно стоит принять душ и отдохнуть, — еле произносит Карелин.

Всю свою волю в кулак берет, чтоб руку чужую у запястья двумя пальцами обхватить и убрать. Потому что сам Фёдоров, кажется, не особо торопился отходить. Кожа у Мирона нежная, запястья тонкие-тонкие. Руки красивые, Слава бы их маслом нарисовал, умел бы чуть лучше в реализм. Наверное, ещё хуже делает, рассматривая ладонь чужую, за которую так беспомощно и отчаянно ухватился у основания кисти собственными пальцами. Только сам Мирон руку не отнимает и не отходит, точно позволяет изучать. Может, Фёдоров сам всё давно понял и просто позволяет Славе наслаждаться такой мелочью, перед тем, как отнять себя у него?

Карелину поступать надо, грезить Санкт-Петербургом! Его улицей, архитектурой... А он как идиот влюбился в чужие линии. В каждую из них: от глаз до ключиц. Нет, так совсем нельзя. Учёба сейчас должна быть на первом месте, а не глаза эти красивые. Чудовищно притягательные.

Слава вздыхает поглубже, отпуская чужую руку. В воздухе застывает свежесть какого-то геля для душа, пены для бритья. Смесь из цитруса — наверное, грейпфрута — и хвои. Слишком сказочно, чтобы оказаться правдой.

Карелин проскальзывает мимо преподавателя в ванную, закрывая дверь на замок. Очень надо побыть одному! Срочно необходимо сбросить напряжение, накопленное за эти сутки.

— Полотенце можешь взять любое, банные в шкафчике лежат, увидишь, — слышится голос Мирона.

Слава торопливо кивает, забыв, что Фёдоров его не видит за закрытой дверью. Нервничает, воду потеплее делает, второпях раздеваясь. Что это только что было? Неужели это совсем не чувство благодарности за помощь? Неужели не будет смеха над этой историей через много лет с женой и детьми? Кажется, «влюбился», раз за разом всплывающее в голове, — самое точное объяснение происходящего. Если хоть одна душа об этом узнает, то ему век не отмыться от насмешек и осуждения! И тогда, правда, будет всего одна дорога — сбежать в другой город. Здесь же его с такими чувствами не примет даже родная мать!

Мирон вновь возвращает чайник на плиту, чтобы его подогреть. Слава любит чай, так пусть пьёт его столько, сколько захочет. Пока вода греется, идёт к себе в комнату, в домашнее переодевается. Славу смущать не надо, поэтому натягивает спортивки на белье и футболку. Вполне культурно. Нельзя ведь перед учеником в трусах расхаживать! Пусть это и его дом.

И Славе находит несколько вариаций того, что может подойти. Футболки, штаны свободные, носки тёплые. Подумать только, Карелин заметил, что Мирон босиком на полу стоит. Заволновался! Нет, раньше никто на это внимание не обращал. Кому есть дело, кто заболеет по своей дурости? Оказывается, Славе есть...

Надо будет для Славы завтра в магазин сходить. Не только продукты, одежду нормальную, чтоб надобности к отцу возвращаться вообще не было. Очень уж не хотелось, чтоб Карелин как-то контактировал с пьяницей. Идею такую юноша явно не оценит, поэтому нужно будет делать тайком. Если он будет смотреть уже на купленное, а Мирон откажется это возвращать в магазин, то точно наденет.

Очень уж хотелось поухаживать за таким непокорным и колючим. Чтоб глазки засверкали у него весело-весело и искренне заулыбался. Не смущенно, а весело и уверенно.

Мирон тащит сушилку из коридора ближе к двери ванной комнаты, укладывая на неё чистые вещи. Слава вряд ли позволит себе выйти без одежды в одном полотенце. Стучит осторожно в косяк костяшками.

— Слав, вещи чистые в коридоре на сушилке лежат, как закончишь, выгляни, возьми, — говорит Фёдоров в дверь. «Хорошо, спасибо», — слышится тихое в ответ.

Обычно он общался через дверь ванной или уборной с Ваней, когда тот перебрал. Или когда сам перебрал, это уже не так важно. Но общаться вот так сейчас с кем-то, заботясь о ком-то — это совсем непривычно. Не было никогда ни желания похожего, ни необходимости. Искупление грехов явно меняет людей к лучшему.

На кухне Мирон разливает чай в чистые чашки. «Помыть успел, во даёт», — смеётся про себя. Слава не тунеядец. Это похвально. Слава всё делает, что нужно, даже если не просят. И сигареты свои на стол кладёт с зажигалкой, чтоб Карелин не свою фигню курил, а что-то с хорошим табаком. Конечно, всё легкие убивает, но хоть не так катастрофично!

— С лёгким паром, — улыбается Мирон, когда Слава заходит на кухню, прикрывая за собой дверь.

Карелину странно. Он впервые за долгое время почувствовал себя человеком, который может расслабиться. Его чай ждёт на кухне, можно было подольше побыть в тёплой воде. Переоделся в чистые мягкие домашние вещи, пропахшие дорогим парфюмом Фёдорова. Почему-то на душе совсем светло становится! Как жаль, что этим чувством нельзя с историком поделиться. У Славы даже мысли посвежели. Больше они на копошатся внутри черепной коробки точно насекомые в муравейнике.

— Спасибо, — Карелин в ответ улыбается, присаживаясь на табуретку. — Я вещи свои сложил на стиралке, — говорит он, точно оправдывается за что-то.

— О, я завтра запущу как раз со своими, не переживай, — совершенно спокойно, даже как-то весело отзывается Фёдоров. Не кричит, не взрывается, твёрдо на ногах держится. Как же мало нужно, чтоб человек казался потрясающим.

— А чем я помочь могу? — спрашивает Слава, совершенно не понимая, что ему можно делать в чужой квартире.

Мирон просил приготовить куриный бульон, но это занятие не на целый день. Посуду мыть за двумя людьми — это тоже не долго. Так чем заниматься? Приживалой быть тоже не хотелось.

— Учить уроки и вдохновлять на подвиги, — отшучивается Мирон. Ну как он может внаглую эксплуатировать подростковый труд? Пусть отдыхает.

— У меня завтра вторая смена в кофейне, поэтому я могу за продуктами с утра сбегать, приготовить покушать, чтоб к четырём быть там, — говорит Слава, не собираясь мириться с тем, что делать ему ничего не надо.

— Я сам по магазинам пробегусь с утра, — отмахивается Мирон, открывая пачку, протягивая Славе. — Угощайся.

Карелин тянет одну, Фёдоров следом. Зажигалкой чиркает, прикуривая сначала Славе, а потом и себе. И затяжку побольше. Давно он так с кем-то на кухне наедине не курил. Да ещё и трезвым абсолютно!

— У тебя во сколько смена заканчивается? — спрашивает Мирон.

— В половину девятого могу обслужить последнего клиента, потом закрываю всё. Где-то в девять свободен уже, — прикидывает Слава. — Сюда к половине десятого точно приду.

— Я тебя после смены переловлю, и мы гулять пойдём, — говорит Фёдоров. — Покажешь мне наконец Хабаровск, расскажешь что-нибудь о нем интересное. Не из учебников. Про Айгунский договор я знаю, про здания военного назначения тоже. Это не интересно, а экскурсии только этим и полны. Ты мне лучше покажешь, куда ты сам бегал, куда забирался, чем и что запомнилось. Договорились?

— Договорились, — кивает Слава.

Как всё просто у Мирона. Раз, и живут вместе. Два, и гуляют после Славиной работы. А три что? И так уже как-то стремительно развивается! Жаль только, что не в том ключе, в котором Славе хочется. Он пепел стряхивает в белую пепельницу, сделанную под мрамор, разглядывая украдкой красивые руки Мирона.

— Не разговорчивый какой юноша, — смеётся Мирон, делая глоток чая. — И чай не пьёт. Неужели я не вкусный купил?

Слава на чашку неловко смотрит. Как только не заметил? Взглядом в историка вцепился, и всё, целый мир больше не видит. Только руки чужие, да глаза синие-синие.

— Вкусный, — отзывается Слава, делая глоток показательный. — Я просто, когда курю, не пью обычно что-то параллельно. Привычка, — плечами пожимает.

— Ааа, — тянет Фёдоров. — Я-то уж думал, что чай выбирать не умею. Его ж, наверное, не только пить по-особенному надо, да?

Помнит! Славу током прошибло. Мирон помнит! Не выкинул из головы, как что-то ненужное, а помнит, что надо уметь пить чай! Но вида Карелин не показывает, только улыбается хитро-хитро.

— Я научу, — кивает он с улыбкой. — И пить его научу, и выбирать самый-самый вкусный.

— Обязательно научишь, Слав, — расползается в ответной улыбке Фёдоров. — У нас с тобой ещё много времени. Всему научишь.

У него получилось! У Славы была не привычная смущенная улыбка, а яркая и живая! Даже, наверное, немного игривая. С вызовом. Намного красочнее той, которая украшала его лицо после беседы с загадочным благодетелем. Мирон, конечно, не показывает, что крайне доволен тем, чего он добился, но и не каменеет точно. Глазами за чужие цепляется, надеясь, что передаст им озорной огонёчек. Поможет вновь разгореться пламени, которое день за днём тушила жизнь своими совсем невеселыми сюрпризами.

Мирон ещё долго сидит со Славой на кухне. Разговаривает обо всем и шутит. Рассказывает про Берлин, про Питер, про Лондон и про Нью Йорк. Делится воспоминаниями, даже снимки какие-то на телефоне показывает. Славе не столько города эти интересны, сколько эмоции Фёдорова. И какой он красивый на всех этих снимках! Как восхищенно рассказывает, шутит и смеётся.

Мирон бы ещё долго так говорил с Карелиным, только тот зевает всё чаще и чаще. Для Славы этот день очень тяжёлым выдался, а завтра ещё ведь на работу ему. Так что срочно нужно закругляться.

Фёдоров стелет ему на диване на кухне. Свежее постельное, тёплое одеяло, большая и мягкая подушка. Слава за этим всем с улыбкой наблюдает. Оказывается, даже такие простые вещи, как постелить, могут отзываться тёплом в груди!

— Спокойной ночи, Славушка, — мягко тянет Мирон, зарываясь пальцами в ещё влажные волосы, немного взъерошив чужую причёску.

— Спокойной, — отзывается Карелин, уже не немея от чужой нежности.

Он укладывается на диван, когда Мирон погасил на кухне свет, и накрывается одеялом с головой. Сон приходит быстро, как только голова касается подушки, а веки смыкаются.

Только вот сон не долгий. Слава испуганно распахивает глаза из-за кошмара, а потом пугается ещё сильнее: напротив кто-то сидит. Чтоб понять, что это Мирон, мозгу требуется добрые тридцать секунд, а то и побольше.

— Вы... то есть ты... смотрел, как я сплю? — перепуганно спрашивает Слава. Дыхание сбилось из-за кошмара. Мозг совсем плохо осознаёт, что происходит.

— Что? — непонимающе спрашивает Мирон. — Нет, нет, — отрицательно покачивает он головой. — Ты громко кричал во сне, — объясняет Фёдоров, что его выдернуло из кровати и заставило подойти к спящему Славе. — Я погрел тебе молоко и нашёл овсяное печенье, — уже подбадривающе говорит он, замечая виноватый взгляд. — Мне в детстве это помогало справляться с кошмарами. Наверное, оно и сейчас будет работать.

Слава совсем опешил: он разбудил Фёдорова своими криками во сне, а тот ему ещё молоко погрел и принёс печенье. Почему у Мирона ещё нимб не появился за такое? Карелин неловко поднимает глаза, приподнимаясь на локте.

— Так я тебя разбудил, да? — тихо интересуется он. — Прости меня, — извиняется совсем тихо, неловко очень. Но Мирон слышит. Слышит и в ответ улыбается.

— Всё в порядке, — шёпотом говорит он, точно старается, чтобы Славин сон далеко не убежал. — У меня как раз у друга в Питере начинается сейчас активная фаза дня, — смеётся он, прикидывая, что в Питере сейчас часов девять или десять вечера ещё вчерашнего для них дня. Ох уж эти часовые пояса! — Позвоню ему, обрадую, что ещё одни сутки, как не умер.

— Ты точно не сердишься? — спрашивает уже немного громче.

— Абсолютно, — улыбается Мирон, успокаивающе касаясь чужого плеча. — У всех бывают плохие сны. Расскажешь мне? Он так покажется не таким уж и страшным. Да и... всё лучше, чем держать ужасы только в своей голове.

Слава замялся. Сделал ещё один глоток тёплого молока, откусил небольшой кусочек печенья. Надо как-то собрать мысли в кучу, а то сон обрывки сна знатно выбивают из колеи.

— Зачем тебе забивать голову ещё и моими кошмарами? — неуверенно спрашивает юноша.

Мирон точно этого вопроса и ждал. Он отодвигает стол, частично разделяющий его с Карелиным, и садится на пол, чтобы быть ближе к чужому лицу. Разговаривать шёпотом на большом расстоянии было неудобно, а говорить громче не хотелось. Так ведь и всю магию ночи можно спугнуть!

— Понимаешь, Слав, — начинает Мирон. — Человек так устроен, что он держит в голове только свои кошмары. Чужие для него — это лишнее доказательство, что он не одинок. Что есть ещё люди с проблемами.

— Тебе снятся кошмары?

— Ага, — кивает Фёдоров. — И довольно часто. Мне снилось, как меня запирают знакомые в горящей комнате. Снилось, как я тону, пытаюсь добраться до берега, но с неба что-то большое падает на меня. Снилось, что я бегу и не могу убежать. Или как в парадной обваливается лестница, и я не могу подняться домой. Разное снилось. Всё и не вспомнишь, — пожимает плечами Мирон.

— А мне тело, — делится Слава. — Тело, поножовщина и мама. Как она кричит. А я просто беспомощно стою, просто оцепенел от страха, — ещё тише продолжает он. И картинка перед глазами страшная, и сейчас стыдно, что он не может ничего сделать даже в собственном сне! — Она любит его. Не знаю за что, но любит. И с каждым годом он наглеет и наглеет. И иногда мне кажется, что мои страшные сны станут больше, чем ночными кошмарами. Что он что-то сделает ей или мне. Что-то... непоправимое.

Мирон понял, что чудовищно солгал. Человек держит в голове не только свои кошмары. Славин страх как-то метко угодил в его сердце, пуская сразу отростки глубже, заодно и оставляя семена в черепной коробке. Точно надо будет позвонить Ване и отвлечься!

— Я уберегу тебя от всех кошмаров, — уверенно заявляет Мирон, — они никогда не станут реальностью. Обещаю.

Фёдоров обещает, конечно, невозможное. Это всё зависит далеко не от него. Но если нужно, он испоганит десятки швабр, но придёт с соседом к компромиссу. Уговорит его не травить Славе жизнь. Или Карелина у себя спрячет от всех бед. А если услышит, что внизу какие-то разборки, то вызовет полицию и сам спустится. Что-нибудь да придумает!

«Слава прекрасно справляется с единственной задачей, которой я ему дал», — думает Мирон, — «вдохновляет на подвиги».

— Посидеть рядом с тобой, пока ты уснёшь?

— Не нужно, я и сам прекрасно справлюсь, спасибо, — неловко и не совсем внятно бурчит Слава.

— Я все-таки посижу.

Засыпать, когда совсем рядом слышно дыхание Мирона, намного приятнее. Слава дышит глубоко и спокойно, снова проваливаясь в сон. Он ещё пару раз просыпался за ночь, но не от кошмаров. Мозг не привык, что можно спать долго и совсем не ждать подвоха. Что нет опасности. Не понадобится резко защищаться. В такие мгновения Слава слушал голос Мирона, разговаривающего с другом по телефону, и это успокаивало. Точно самая замечательная колыбель, пусть Фёдоров и не умел петь.