Когда Слава просыпается, Мирона уже не было дома. Он спросонья тянется за телефоном, время на маленьком экранчике пытается разглядеть. 12:40. Не удивительно, что Фёдоров уже ушёл по магазинам. Как много Слава успеет сделать по дому, пока его нет?

Карелин начинает с малого — продуктов нет, значит, можно хотя бы убраться. Он сначала собирает постель, чтобы можно было сидеть на диване. Потом делает себе кофе: сон отпускать совсем не хотел, а проснуться следовало бы. Посуду моет шустро, потом вытирает пыль, протирает стол. Когда все простые дела сделаны, Слава принимается мыть полы. Тут процесс затормозился: Карелин не знал, что можно использовать, как тряпку. Но потом дело снова пошло. Через несколько часов вся квартира уже сияла.

И Славе было совсем нечем себя занять! Убрано, готовить не из чего, а Мирона все ещё нет. Он ведь в порядке? Почему так долго не дома?

Волнение накрывает очень быстро. Тревога растёт. А если с отцом в подъезде столкнулся? Если тот сделал что-то плохое? Славу от волнения в жар бросает. Он открывает окна нараспашку на кухне и в комнате Мирона, может, хоть так станет легче дышать. И сразу же закуривает, выдыхая клубы дыма в окно кухни: может, так будет проще отвлечься?

Убийственно — ничего не работает. Слава тушит сигарету об край пепельницы, как слышит щелчок входной двери. В коридор выскакивает, замечая на пороге Фёдорова, оглядывающего квартиру с обалдевшими глазами.

— И сколько я должен буду клинингу за капитальную работу с этой халупой? — спрашивает Мирон, посмеиваясь.

— Это не клининг.. это я, — нервно оправдывается Слава. — Я бы никогда бы так... ну.. я бы не стал тратить чужие деньги без спросу... я просто хотел, — Карелин почти заикается. Хотел сделать приятное, но даже не подумал, что Мирону может быть некомфортно в идеальной чистоте!

— Хэй, — прерывает Мирон, оставляя все пакеты на полу. Хочет уже ближе подойти, даже шаг делает, только тормозит, стягивает ботинки с себя. Слава же старался! Ну куда он по чистому полу в уличном! — Я знаю, я просто неудачно пошутил, — улыбается Фёдоров, приближаясь к юноше уже в носках. А они-то с дыркой! Черт. Стыдно. — Спасибо тебе большое, Слав. Тут никогда так чисто не было. Мне приятно.

Сразу легче стало! Мирон ещё в привычном для него жесте по голове гладит, волосы ерошит, улыбается искренне. У Славы сердце снова обороты набирает буквально бешеные, точно он пробежал ни один марафон. Конечно, сейчас Карелин не такой дёрганный, как вчера. Фёдоров в одежде. И никакие лишние мысли не посещают голову. Черт. Накаркал.

Хочется самому тоже коснуться. Поближе прильнуть. Слава ощущает себя котом, которого слишком мало гладили, и он хочет сейчас как можно больше внимания и ласки от добрых, надежных рук. Но Карелин ни в чем не уверен. Вот он дотронется, поближе прильнёт.. какая реакция будет у Яновича? Какая реакция будет у его собственного организма с бушующими гормонами. Нет, подросткам, подходящим под заезженную цитату: «в тихом омуте — черти водятся», нельзя доверять самим себе! Мало ли какой казус произойдёт.

Мирон и так гладит неплохо. Даже на расстоянии. То ли Карелина глючит, то ли сам Фёдоров сделал шажок поближе. В глаза заглядывает своими синими- синими, пронзительными. «Господи, да перестаньте же Вы так смотреть», — ругается про себя Слава, но стоит Мирону опустить взгляд вниз, к подбородку юноши, как Карелин вообще все на свете проклясть готов. После такого взгляда, скользящего по губам, очень-очень не честно не поцеловать! Фёдоров все знает, не против и дразнится? Или Мирон просто слишком тактильный? Ничего не понятно!

Только Мирон резко отрывается. И, кажется, сам не рад исходу, что надо от Славы отходить. Заметил то, что не заметил Карелин? У самого проблема появилась? Но разгадка заставила Славу очень нервно засмеяться: голубь! Прямо в дверном проёме сидел голубь и наблюдал, нарушив их идиллию.

— Что смотришь, наглая морда, вали, — вздыхает Мирон, поглядывая на незваного гостя, не спешит от Славы далеко уходить. — Давай-давай, квартирант несчастный.

Мирон старается ругаться с голубем со смешком, чтобы Слава не понял, что он злится. А кто бы не злился? Такой момент обломал этот несчастный взмах крыльев. Такую атмосферу прогнал своим этим хлопаньем. И смотрел ещё внаглую! Нашёл себе бесплатный кинотеатр. А если Мирон стесняется быть искренним при голубях? А если Славе некомфортно от наблюдателей...

Слава. Фёдоров как-то совсем упустил в своей голове мысль, что тому может быть элементарно некомфортно! Ощущение было какого-то молчаливого согласия. Или Славе было просто неловко поставить его на место? Черт. Вот же старый дурак. Не подумал! Во-первых, Мирон никогда не бывал в такой ситуации. Он никогда не чувствовал такой атмосферы рядом с учеником. Он вообще впервые стал учителем! Во-вторых, ну Слава бы точно хоть как-то показал, что ему не нравится происходящее. Или постеснялся бы?

Мирон делает шаг назад, возвращая между ним и Славой «позволительное» расстояние. Подумать только, гимназисток бы давно застыдили! А тут сам педагог и лезет. Или не лезет? Или это в порядке вещей? Да на кой черт Мирону это нужно? Лучше разобраться с голубем.

— Чертовы голуби, — ругается Фёдоров, пытаясь выгнать птицу в окно, но в квартире сизокрылому явно больше понравилось.

Как же Слава рад, что он открыл окна! Как же Карелин был благодарен этому несчастному голубю! Ещё бы секунда, и он бы сам Мирона поцеловал. Потому что слишком мучительно быть рядом, смотреть, но не касаться. Не быть чем-то большим, чем два разных человека! Фёдоров спасителя Славы от вселенского позора выгнал наконец в окошко, закрывая все окна в квартире.

— Повешу сетки, — замечает Мирон, наконец отправляясь мыть руки.

Слава, разбирая пакеты с продуктами по полочкам в холодильнике, только умилялся происходящему. Только на время поглядывает — нет, не успеет он с бульоном сегодня. Вот-вот смена.

— Мирон, — зовёт он тихонько, совесть ест: обещался же! — Я не успею бульон приготовить, мне на смену скоро выходить. Я могу завтра его сделать или сегодня после прогулки...

— Слава, — подделывая тон Карелина, зовёт Мирон. — Давай ты не будешь переживать из-за мелочей. Я не бытовой инвалид, не помру от голода. Когда будут силы, тогда его и сделаешь, всё в порядке. Ты и так за сегодня очень много сделал для этого дома. И для меня.

«Для меня — придумал же! Он просто не захотел существовать в твоей антисанитарии, окстись, Фёдоров», — ругает в мыслях себя Мирон. Внутренний голос категорично протестует приятным мыслям из серии «для меня». Это ж как сильно раздулось его эго! Или дело не в самолюбии? Почему хочется держать в голове мысль, что Слава это всё — для него? Не для себя, не потому что захотелось, не потому, что нужно «долг» отдать, а для комфорта Фёдорова. Для его улыбки. Ну разве плохие надежды?

— Угу, — немного даже расстроенно тянет Слава: хотелось показать, на что он способен! Что он всё может. — Но мне, между прочим, для тебя не в тягость, — вздохнув поглубже и набравшись смелости, выдаёт он. — Ты много сделал для меня, — тут же поясняет Слава, дабы его высказывание не повисло в воздухе.

Мирон хотел сказать что-то в ответ, что-то такое же трогательное, снова ладонь в волосы чужие запустить, чтобы после с чистой совестью отпустить Славу на работу, гордо вручив ему пакеты с обновками. Фёдоров очень старался, выбирал, боялся ошибиться с размером...

Только вот телефон у Славы не вовремя позвонил. «Интересно, существуют модели, которые всегда на беззвучном?», — думает Мирон, когда Карелин берет трубку и удаляется беседовать в коридор. Фёдоров был бы не против, если бы Слава не услышал звонок или проигнорировал его. Ну на кой черт ему с кем-то болтать ещё, если у них тоже был прекрасный диалог?

«Старый дурак, а если ему мама позвонила из больницы?», — ругает себя Мирон из-за таких мыслей. Прислушивается. Судя по обрывкам фраз, не мама это. Совсем не мама. Внутри всё быстро как-то закипает. Что этому благодетелю надо? Сказали же уже, что Слава дома, в безопасности, в хорошей компании. Компании, которая, вооружившись шваброй, может его вообще от всех защитить. Да и без швабры тоже: практика показала, что стол — это неплохое средство самообороны. И чего ему надобно теперь? Звонит, как на работу.

— Кто звонил? — спрашивает Мирон, когда Слава возвращается на кухню. Будто бы сам не догадался, но ему очень уж нужна была реакция Карелина.

— Чейни, — отзывается Слава. — Я тебе вчера рассказывал про него.

Никаких лишних улыбок. Никакой реакции. Самый будничный тон. Ничего особенного. Но в голове все равно проскакивает обидчивое: «чайник». Что так задело? Неясно.

— Я тебе кое-что купил, — с улыбкой начинает Мирон. — Прими, пожалуйста, это довольно простые подарки, но зато от чистого сердца. В пакетах. В коридоре. Посмотрим их вместе?

Слава растерян. Он густо краснеет, поднимая голубые глаза на фигуру Мирона.

— Что ты... не стоило, правда, — неловко тянет Карелин, почти оправдывается. Виноватым себя чувствует: заставил Фёдорова тратиться на себя! Где же это видано. — Я сам могу заработать на всё, что мне нужно.

— Я захотел сделать тебе что-то приятное, — отмахивается Мирон. — Пойдём, глянем вместе.

Фёдоров спокойно следует к двери, но видит боковым зрением, что Слава не шелохнулся. Сидит смущенно, глаза прячет в пол. Даже не смотрит на него.

— Ну пойдём, — уговаривает его Фёдоров. Но Слава не встаёт, он все так же рассматривает пол.

«Что же в твоей голове, Слава?» — думает Мирон, не зная ответа. Мучительный вопрос! Как отвратительно, что он не знает ответа именно на него. Он подходит ближе, присаживаясь на корточки перед фигуркой Славы, нагло забирая его руки в свои. Все равно. Карелину нужна поддержка, а как показать своё присутствие иначе — Мирон не знал. Не умел он. Только объятиями, только похлопыванием по плечу, только поглаживаниями по голове. Фёдоров умел объясняться лучше всего касаниями — это язык, которым он владел в совершенстве.

— Слава, — зовёт он тихо. — Ну чего ты прячешься?

— Пытаюсь исчезнуть, — совершенно честно отзывается Карелин.

— Куда это ты собираешься исчезнуть? Нельзя исчезать. Как я без тебя буду? Без тебя в этой квартирке откровенно тухло, Карелин, — улыбается Мирон, пытаясь заглянуть в чужие глаза.

— Стыдно до безумия, вот и собираюсь, — вздыхает Слава. — Ты спас меня от отца, ты впустил меня в квартиру, выделил место, разрешил здесь пожить, покупаешь продукты. А теперь ещё и подарки какие-то. Да такая помощь уже подарок.

— Слав, если бы я не мог, я бы не делал, — тихо говорит Фёдоров. — Посуди сам. Я живу один, и мне откровенно скучно. В Питере я у себя никогда не ночевал в одиночку. Намного чаще я был с Ваней, это мой лучший друг, — рассказывает Мирон.

Он мог бы рассказать, что если не Евстигнеев, то рядом была какая-нибудь барышня. Но зачем Славе про это знать? Не хотелось пятнать их общение и знакомство своим сомнительным прошлым. Пусть лучше не знает про некоторые аспекты, Мирон всё равно не всем им радовался. Он сам не хотел помнить всё, так зачем грузить ещё и Карелина?

— Если я один, то я почти и не ем. У меня хреново с чувством голода, — делится он. — А рядом с тобой я вспоминаю, что надо пожевать. И эти дурацкие подарки. Я просто хочу, чтобы ты порадовался. Не преследую больше никаких целей. И я правда старался. Я могу всё вернуть в магазин, у меня есть дурацкая привычка сохранять чеки. Но мне важно, чтобы такой способный юноша побыл счастливым. Особенно, когда он со мной под одной крышей.

Мирон замолкает, ожидая реакции Карелина. Ну хоть что-то из этого должно было облегчить ситуацию? Фёдоров впервые видит человека, которому было бы стыдно принимать помощь. Все его знакомые обычно наоборот требовали её, точно думали, что им все на этом свете должны. А здесь.. а сейчас?

Да и Фёдоров надеялся, что искренность рассказа Славу подкупит. Так или иначе, сам Мирон честность ценил. И сейчас он нигде не слукавил! Разве что, не договорил. Но это не считается. Ведь почему он хочет увидеть радость Славы — хороший вопрос даже для него самого.

— А обнять можно? — как-то неуверенно буркнул Карелин, заливаясь пуще прежнего. Все ещё не может на Фёдорова глаза поднять.

Мирон не отвечает. Сам вперёд подаётся, обнимая юношу. Ну за что ему столько несчастий на долю выпало? Фёдоров очень хотел от всего его защитить, но не знал как. Способный юноша с горящими глазами! Который только вперёд, только к открытиям, работа, дела, учёба, поступление. Уберечь от всего нужно. Спасти!

Мирон сам обнимает, но чувствует, что Слава не сжимает руки в ответ. Неужели настолько застенчивый. Неужели непонятно, что да?

— Можно, Слав, можно, — уверенно выдаёт Фёдоров, искренне радуясь, что окна закрыты, и сюда больше не залетят никакие незваные гости. — Не спрашивай больше, а. Я не кусаюсь.

— Но как же.. а личное пространство? — сверкает глазами Карелин, отрываясь от Мирона. На душе заметно стало легче и светлее. Может, Фёдоров не врет. И присутствие здесь Славы ему серьезно не в тягость.

— Лучше просить прощения, чем разрешения, — цитирует Мирон одну из самых любимых своих книжек. — Пойдём, посмотрим, что я выбрал. Может, тебе даже понравится.

Когда Слава встаёт со стула, Мирон уверен — он только что совершил свой первый подвиг. Хотя, возможно, и второй: считается ли его победа при помощи легендарного стола над чудищем болотным — подвигом? Тут уж, как Карелин подытожит. Но Мирон об этом узнает совсем не скоро. Не прямо же сейчас спрашивать Славу о таких вещах, в конце концов!

Мирон забирает пакеты и несёт их в свою комнату, приглашая Славу войти. Сразу замечает, что Карелин убрался и здесь: только больше поводов для радости, на самом-то деле! Он плюхается на кровать, ладонью пару раз шлепает по покрывалу, чтобы Слава не стеснялся и садился рядом.

А Карелин оглядывается. Красивая комната! Светлая-светлая. Когда он убирался, она совсем не такой казалась. Он ведь быстрее старался, чтобы Мирон пришёл, а уже все сверкало. Было некогда разглядывать интерьер. Да и... ощущение было, что осматриваясь без Фёдорова в его комнате, он нагло лезет к нему в душу в грязных ботинках. А сейчас, когда Мирон сам сидел на кровати, казалось, что всё стало целой картинкой.

На стене была огромная картина Парфенона. Разрушенный храм, купающийся в лучах уходящего солнца, в золотой раме. Бежевые обои, которые только ярче подчеркивали богатство рамы.

— Нравится? — с улыбкой спрашивает Мирон. — Я пытался украсить эту халупу, как мог. Решил, что какая-нибудь картина — это однозначно лучшее решение, — рассказывает он.

— Нравится, — кивает Слава. — Очень нравится.

Он цепляется глазами за книжную полку, разглядывая кучи разноцветных корешков. Яркие, разные, новые и трухлявые, с прописными буквами и печатными. Синие, зелёные, жёлтые, красные, чёрные и белые. Он осторожно подходит ближе, касаясь корешков кончиками пальцев. Книги Слава любил. Только обилие их ему было не по карману. Так время от времени брал почитать в библиотеке или просил маму подарить что-то на праздники. А тут их так много!

— Это тоже для украшения? — спрашивает Слава, на секунду переводя взгляд с книжек на Мирона.

— Это я задрот, — смеётся Фёдоров. — Решил перевезти с собой и часть своей библиотеки. Всё тащить из Питера сил не было, так что взял самые любимые.

У Карелина дух захватывает: какая же библиотека пылилась у Мирона в Санкт-Петербурге! Нет, успех — это однозначно тот момент, когда ты можешь позволить себе иметь столько книг, сколько захочешь.

— И сколько книг осталось в Питере? — спрашивает Карелин, не в силах оторваться от полки.

— Где-то в два раза больше, чем стоит здесь, — улыбается Мирон. — Ты можешь брать их и читать, когда захочешь. И если не найдёшь что-то здесь, можешь брать мой ноут и читать в электронном варианте. Даже не думай отнекиваться, ноут тебе может и для учебы пригодиться. Так что бери, когда понадобится. Он без пароля.

Мирон смотрел на Славу, разглядывающего книги, как на произведение искусства. Как же он смотрел на эту полку! С нескрываемым восторгом и восхищением. Как будто на ней были главные сокровища человечества. Мирону очень захотелось получить от Карелина такой же взгляд, полный неподдельного обожания. Но книги юноше, видно, нравились намного больше.

— Какая твоя любимая книга? — тихонько спрашивает Фёдоров, боясь спугнуть момент.

— «Расскажи мне, что значит «Дом», — отзывается Слава. — Вряд ли ты читал её. Она неизвестная. Небольшой рассказ про большую любовь.

— Я прочитаю, — обещает Мирон. — Мне нравится «Сила и Слава» Грина. На самой верхней полке стоит.

Слава тянется, забирая роман с его места. Рассматривает книжицу в руках. Аспидно-чёрная обложка, какой-то красный непонятный узор на ней. И белые буквы. Грэм Грин. «Сила и Слава». Выглядела очень стильно, несмотря на потертости. Видно, Мирон много раз её перечитывал.

— Можно её прочитать? — спрашивает Слава, зажимая роман в ладонях.

— Конечно, — кивает Фёдоров. — Все можно, Славк, даже не спрашивай: просто бери и читай. Страсть к литературе — это похвально.

— Надеюсь, что она поможет мне на декабрьском, — смеётся Карелин, вспоминая, что перед злополучными экзаменами ему ещё и сочинение писать. Огромное сочинение. Как бы не завалить!

— Ты со всем справишься, — уверенно выдаёт Фёдоров. — Я в тебя верю, — улыбается он, — ну, давай же, садись. Книги от тебя не убегут, а на работу уже скоро.

Слава послушно садится на кровать, а Мирон сразу даёт один из пакетов ему в руки. Карелин сконфуженно лезет внутрь. Худи. Огромный такой, тёплый. Чёрный, с капюшоном. Дальше водолазка. Темно-темно коричневая. И рубашки. Аж три штуки! Чёрная, темно-зелёная (вроде бы, такой цвет по-модному назывался «болотный») и красная. Не «вырви глаз» красная, а благородного оттенка, как его свитшот, отправленный в стирку.

— Мне показалось, что ты любишь красный цвет, — слабо улыбнулся Мирон, замечая, как внимательно Слава рассматривает вещи, как бережно складывает их. — Вот ещё, — говорит он, подавая следующий пакет.

Футболки. Разные футболки. В большинстве своём широкие и свободные. Но были и «по фигуре». Джинсы. Чёрные, не широкие, ровно по бёдрам и ноге. Спортивные штаны. Шорты. Мирон явно выложил на это очень-очень приличную сумму! Там было все необходимое для жизни, всё, чтобы Слава больше не приближался к гардеробу Фёдорова!

— Ну? Как тебе?

Слава вместо ответа лишь снова крепко-крепко обнимает Фёдорова. Тот и не возражает: прижимает к себе в ответ, довольно поглаживая юношу по спине. Тот однозначно рад. Значит, миссия Мирона выполнена. Он сделал Карелина немного счастливее на сегодня.

— Спасибо, они очень классные, — неловко роняет Слава про свои обновки. — В чем мне сегодня на работу идти? Поможешь выбрать?

Мирон согласно кивает. Протягивает Славе водолазку и джинсы со словами: «Попробуй это», — и выходит из комнаты, дабы Карелин мог спокойно переодеться. Когда юноша открывает дверь, Фёдоров дар речи теряет: тому действительно крайне шло.

Но каким же он был исхудавшим! Без объемного худи и широких джинс было прекрасно видно, насколько Слава худой. Если бы тому не нужно было на работу, Мирон бы повёл его в мак. И водил бы каждый день по несколько раз, пока тот бы не набрал пару кило.

— Ты очень красивый, — делает комплимент Фёдоров, подходя ближе. Слава правда был крайне эстетичным юношей. Таких не каждый день увидишь!

— Спасибо, — смущенно отзывается Слава, разглядывая себя. Зеркало в квартире Мирона было лишь в ванной, но Карелину очень уж не хотелось убегать туда от Фёдорова. И так до самого вечера не увидятся!

— Точно надо после работы встречать, украдут ещё такого красивого, — мягко посмеивается Мирон, поправляя ткань водолазки на горле. Кончики пальцев умело прикасаются к шее, от чего у Карелина по позвоночнику мурашки бегают.

— Да кто меня украдёт, — отмахивается Слава. — Я тяжёлый слишком, не унесут. Не девица же, — добавляет Карелин.

— Ну я-то смог тебя поднять, а я не отличаюсь супер-пупер-дупер-силой, — смеётся Мирон, переставая ковыряться с водолазкой Славы. Все выглядело идеально! Горький шоколад очень даже оттенял глаза, делая их именно голубыми, а не смесью из синего и блеклого серого цветов.

— А Денис говорил, что я выгляжу, как крайне хорошо уплетающий за обе щеки юноша, — вспоминает Слава, тыкая себя в щеку. Вот никогда они не исчезают.

— Много что понимает этот твой Денис, — недовольно фырчит Мирон от упоминания имени того благородного помощника. — Красивые щеки, не трожь их, — выходит снова как-то обиженно и строго, но Фёдоров ничего не может с собой поделать.

— Он не мой.

— И слава голубям!

Реакция Фёдорова была такой бурной, что в голову Славы забралась ужасная мысль: «А если он гомофоб?». От неё моментально стало плохо! Что может быть хуже, чем влюбиться в гомофоба?

— Не признаешь нетрадиционную ориентацию? — нервно посмеиваясь интересуется Карелин.

— Что? Нет, — отрицательно покачивает головой Мирон. — Любовь есть любовь, ей не прикажешь. Её делить-то бессмысленно. Мне просто не нравится этот мужик, не знаю, внутреннее чутьё говорит, что он не хороший. Но мне может и казаться.

— А мне уже не кажется, что я могу такими темпами на работу опоздать, — тянет Слава. — Я побежал, Мирон, до вечера.

И Карелин убегает по делам, оставляя Мирона в коридоре. А тот так и стоит потерянный, ведь в голове наконец засияла правдивая мысль. Его внутренняя чуйка — ничего больше, чем обыкновенная ревность.

Фёдорову странно. Слава не был похож на кого-то модельной внешности. Ему было далеко до плавных изгибов (его худоба напоминала изломы), до кожи с золотистым загаром, вымученном в солярии (Карелин был бледнее смерти). Но Слава стал единственным человеком, которого он ревновал! Откуда оно?

Неужели страх, что юноша с голубыми глазами может сбежать от него? Какова вероятность, что в один момент он не решит, что слишком смущает Фёдорова? Нет её. Здесь всё пятьдесят на пятьдесят — либо решит и уйдёт, либо останется.

Мирон быстрее собирается, дабы занять голову хоть чем-то кроме мыслей о собственной ревности. Он все ещё выглядел помятым, но в школе уроки уже закончились, так что он вполне мог пойти туда. Те же тетрадки проверить, посмотреть, убрались ли в кабинете после той драки. Да и вообще много дел! Он же классный руководитель.

Мирон до школы добирается бегом. На охране пропуск свой сует. Удивительно: то пьяниц пропускают, то учителей без пропуска не могут. Но Фёдорову было не до полемики с охранником или кем-то ещё. Единственное, чего желал он: отвлечься от своих глупых мыслей на работу.

В кабинете убрано. Парочка парт отсутсвует. Надо будет заказать им новые столы — обещался же! Главное, что учительский стол цел, работать можно. Мирон лезет за тетрадками. У него много времени на проверку, Слава поздно заканчивает. Так самостоятельная за самостоятельной, тетрадь за тетрадью. И вот аккуратный почерк. «Ученика 11 «Б» класса Карелина Вячеслава». Глаза ломать не надо! Каждая буковка понятная, красивая. Всем бы такой почерк.

Мирон открывает работу, читает написанное. Ставит плюсики. Слава очень хорошо учил историю. Придраться не к чему! Даже просто ради расширения кругозора нечего добавить. А ведь он ещё и сдал работу самым первым. Фёдоров лист перелистывает и застывает. Сердечко. Чей-то портрет. Может, всё-таки тот благодетель для Карелина и иначе важен? Он вглядывается в рисунок. И как током бьет! Маленький портретик в тетрадке — это он. Его шнобель огромный, воротничок от рубашки, глазища. Мирон видит себя в тетрадке Славы! Так вот что он через раз вспыхивал смущенно. Вот откуда смех нервный при вопросе об отношении Мирона к всяким разным ориентациям.

Фёдоров самостоятельную дочитывает, ставит заслуженную оценку — «отлично». И ещё долго-долго на портрет смотрит. Тепло так. Приятно.

Мирону срочно нужно с кем-то поделиться. Ему нравится проводить время с учеником. Он его ревнует! Он хочет быть рядом с ним. Он искренне считает его красивым. Фёдоров психует, Ване набирает. Тот скидывает. Звонит снова.

— Фёдоров, ты ебу дал? У меня девять утра, хули надо? — ругается Евстигнеев.

— Вань, — тон собственного голоса Мирону не нравится. Последний раз он так говорил лет в двадцать, когда его отшил человек, которому он был готов отдать свою душу.

— Блять, — ругается голос в трубке. — Передай этой барышне от меня, чтоб ей жилось хорошо. Я возьму билеты в Хабаровск твой, попьём чаек за новую жизнь и здоровье...

— Да нет, не в этом дело. Просто послушай и оцени масштаб. Насколько трагично?

И Мирон выкладывает. Всё выкладывает. От мягких прядей до красивых глаз, от драки до «поживи у меня», от ревности до портретика в тетрадке.

Абсолютно всё говорит, точно на исповеди. Паранойя немного ест: вдруг услышит кто? Но школа полупустая, голос у него тихий, а дверь кабинета закрыта на ключ.

Ваня иногда уточняет всякое. Внимательно слушает. Мирон рад безумно, что ему жизнь такого друга подарила. Когда история закончена, Фёдоров замолкает, надеясь услышать совет.

— И раз всё взаимно, то чего ты нервничаешь? Мальчику ты нравился ещё до своей игры в спасателя, судя по рисунку, — вздыхает Ваня на том конце провода. — Значит, дело не в благодарности спасителю. Он тебе тоже. Че не так-то? Иди, устраивай свиданку, признавайся.

— А как? — спрашивает Мирон. — Нет, я сказал, что встречу его после работы, но думаю моё «это свидание» вообще фигово расценят. Мол, пользуюсь положением.

— Каком кверху, блять, Мирон, — ругается Евстигнеев. — Че за детский лепет? Мне тебя учить кого-то клеить? Ты и сам справлялся все годы.

— Это другое, — нервно выдаёт Фёдоров. — Это не в постель и на утро «давай, до свидания». Это «давай продержимся так долго, как только сможем».

— Ну вот так ему и скажи, — вздыхает Ваня. — Вот как мне рассказывал, так и ему расскажи. И про глаза его, и про волосы, и про таланты.

— А если он испугается?

— Парнишка явно не из трусливых, если с тем чудовищем заморским под одной крышей жил, ну че ты тормозишь. Украдут ещё твоего ненаглядного другие спасатели, — Ваня в своей голове шутил, но для Мирона это не показалось шуткой.

— Как это украдут? Это моё, — довольно собственнически выдаёт он.

— Ну так чтоб не украли, уведоми его, что ты его приватизировал. А то негоже, ходит парень и не знает, что он одним утром проснулся уже чьим-то.

— Не чьим-то, а моим.

— Так и скажи!

Мирон замолкает на секунду, взвешивая все «за» и «против». Как Слава отреагирует на такое признание? Как поступит? Насколько сильно испугается? А нервничать как будет?

— Да не складывается такая картинка в моей голове, — бурчит Мирон. — Ну че это за такое не романтичное?

— Так сделай романтичным, в чем проблема.

— Я года три минимум нихуя романтичного не делал, вот в чем проблема, — отзывается Фёдоров на эмоциях. — Господи, уехал от старых проблем, чтобы себе новые создать.

— Эта проблема существует лишь в твоей голове, — недовольно бурчит в ответ Евстигнеев. — Давай, действуй. Я тебе через пару дней наберу, чтоб Слава не только твоим был, но и знал об этом к тому времени, понял?

— Ага, — немного грустно выдыхает Мирон.

— Иди, очаровывай зазнобу. А я спать, доброго утра.

Мирон почти смеётся в трубку, когда Евстигнеев её кладёт. Иди и очаровывай! Легко сказать. Но делать нечего. Мирон убирает тетради на место и выходит из кабинета, бредёт по лестницам вниз, выползая на свежий воздух. Надо хоть что-то сообразить к концу чужой смены!

Подумать только, это ж надо было умудриться однажды оказаться в нужное время в нужном месте. И пусть это совсем другой город, другие люди и обстановка. Ничего из того, к чему бы Мирон привык. Но он вспоминает чужие глаза, отливающие серебром, и всё становится правильным, точно картинка наконец целая.

Оказывается, можно однажды проснуться, уехать в другой город и случайно найти в нем свою судьбу. Разве это не сказка? А если она, то пусть будет с счастливым финалом. Мирон надеялся. Слишком сильно на это надеялся.