Сегодня у меня важный день.

Наверное, не стоило самой себе напоминать, что он важный: от волнения начинают трястись руки, и я проливаю кипяток из чайника мимо чашки. Хорошо хоть не на себя.

Пока завтракаю, не чувствуя вкус еды, прокручиваю в голове подходящие к случаю реплики. Сбиваюсь, путаюсь и придумываю новые. Даже понимая, что это бесполезно.

Нет, обычно я, в принципе, знаю, что и как я хочу сказать. У меня внутри слишком много всего, и любую тему, выкопанную из кучи этого «всего», я могу обдумывать часами. Я представляю, как люди общаются между собой. Но я не умею разговаривать так же свободно, как размышлять. И, кажется, я всё ещё побаиваюсь чужих людей. Незнакомая компания, недостаточно дружелюбный собеседник – и я ни слова не могу произнести. Лучше молчать. Когда молчишь, не выглядишь глупой.

Правда, мне было бы легче узнать, что впереди встреча с кем-то пусть и пугающим, но не близким. Тогда я бы тревожилась меньше. Ждала бы меньше. Дело в том, что я хочу кое-кого повидать. И я не уверена, что всё пройдёт хорошо.

Поделиться не с кем. Марго ещё не вернулась с работы, а Инга и Аля уже уехали к чьим-то родителям в гости – то ли к семье Вербицких, то ли к семье Горюновых. Да и будь они здесь, что толку? Поддержали бы меня, конечно, но пришлось бы очень многое объяснять. А я такой себе рассказчик, особенно сейчас.

Три минуты до выхода.

В попытке отвлечься перечитываю записки на холодильнике. Это всегда поднимает мне настроение: где ещё увидишь такую разнообразную подборку мыслей вслух, просьб и предложений?

Часть мелких листочков со списками покупок и названиями фильмов, которые мы собирались посмотреть, перекрывает обрывок какой-то газеты. Ярко-красным маркером на нём жирно написано: «Стоп! Мой организм не помойка! В этой квартире не играют Арию!»

Возле грозного предупреждения, оставленного, конечно, Ингой, сгрудились магниты из разных городов и стран. Ни один из них мы сами не покупали: то подарит кто-нибудь, то в супермаркете бесплатно дадут. Под магнитами – журнал перлов и дневник снов одновременно. Бумажку расчертили надвое, слева – запомнившиеся фразы и словечки, справа – интересные сны. Когда места не остаётся, мы вешаем чистый листок, а исписанный подшиваем в тетрадку, чтобы ничего не пропадало зря.

Минута.

Завязываю шнурки на ботинках. Смотрю на себя в зеркало. Отражение выглядит недовольным: обычно я так долго на него не пялюсь. Зря я так, всё равно в моей внешности ничего нового не обнаружится. Старые очки с подклеенной скотчем дужкой, кое-как скрывающие синяки под глазами, хмурый взгляд, наспех расчёсанные тёмно-каштановые волосы, наэлектризовавшиеся от пластмассового гребня, а может, от соприкосновения с шерстяным свитером.

Пробую улыбнуться. Становится видно неровный передний зуб, и я окончательно убеждаюсь, что это была плохая идея.

Накидываю куртку и спускаюсь по лестнице. Нервно звенит в кармане связка

ключей. Я нервно звеню в ответ.

По дороге к пруду я не слушаю музыку. Обычно на улице и пяти минут без наушников не могу обойтись, но пока мне нужно сосредоточиться. И, несмотря на мелькание разных посторонних мыслей, наступает осознание.

Я и в самом деле её увижу.

Я вообще узнаю её? Вроде бы, ничего о ней не помню, разве что брошь какую-то с птичками и колыбельную на ночь. Колыбельную могла петь женщина, которая работала у нас няней и сидела со мной, пока я была совсем маленькой. Брошь могла принадлежать кому-то ещё, да той же няне...

Отец как-то обмолвился, что я «вся в неё пошла». Не знаю, правда ли это: у нас не осталось никаких фотографий. Я и номер-то её случайно увидела. Всё-таки был один плюс в отцовской педантичности, в хранении кучи документов, органайзеров и записных книжек – там ничего не исчезало бесследно.

Перед отъездом я переписала нужный телефон и на всякий случай выучила его наизусть. Вряд ли номер мог быть недействительным: она платила алименты, отцу нужно было связываться с ней. А ещё он любит всё контролировать.

Вдруг она не придёт? Или окажется хуже него? Если меня с ним оставили, может, вариантов действительно больше не нашлось? А если и нет, что мне с того, почему я заранее так радуюсь или огорчаюсь?

Нахрен это. Нахрен. Пойду домой. Я хотя бы попыталась. Сообщение ей отправила, написала, что в Москве теперь живу, у места встречи показалась, ну и ладно. Я…

– Жень?

…как будто опять уставилась в зеркало.

Почему-то я представляла её выше и старше, а она совсем хрупкая, почти одного со мной роста и выглядит лет на тридцать. У неё мой нос, который мне всегда казался слишком большим, моя фигура, мои волосы – только острижены коротко и асимметрично. Мои испуганные карие глаза.

Надо что-нибудь сказать, но я просто не могу. И она говорит за меня.

– Спасибо, что написала, – и улыбается, грустно так, но как будто и впрямь рада меня увидеть. – Ничего себе, это правда ты. Господи, Жень.

– Ты молодая, – у меня это вырывается совсем некстати, но она вроде не обижается.

– Мне семнадцать было тогда.

Семнадцать… Мне становится жутко. С моим отцом, и больше никого рядом. Похоже, потом что-то нехорошее случилось, и они развелись. Он говорил, что она была сиротой «сомнительных моральных качеств», а я на неё смотрю, смотрю, как серьёзно и ласково она смотрит на меня в ответ, и больше в это не верю.

– Сразу скажу. Знаю, я не должна была тебя оставлять. У меня ни денег тогда не было, ни жилплощади, и в суде так решили, но по-человечески так было нельзя. Испугалась и не стала пробиваться, чтоб хуже не сделать. И опять себя оправдываю, Жень... Глупо прощения просить, поэтому я не буду, просто я хотела, чтобы ты знала, что ли. И если ты не хочешь со мной говорить, я пойму.

У меня внутри всё сжимается. Потому что она, кажется, не врет. Потому что она до боли похожа на меня. Потому что мы обе хорошо знаем моего отца.

Я ещё не понимаю, какая она. Хороший человек или плохой, чем она живёт, какую музыку слушает, какой представляла меня до этого, почему согласилась приехать. Будем ли мы общаться? О чём нам разговаривать? Смогу ли я назвать её «мама»? Чего я сама от неё жду?

Можно просто развернуться и уйти, можно сказать ей, что я ни в чём не нуждалась и не нуждаюсь, можно рассказать ей о том, каким дерьмом я себя чувствовала каждый день, пока не переехала. Я всегда могу сделать что угодно. И я решаюсь.

У меня дрожит голос, я мечтаю оказаться как можно дальше отсюда – я ведь, оказывается, вообще не готова была увидеть её, совсем, – но я отвечаю:

– Хочу.