Говорят, если вести дневник, становится не так тяжело на душе – есть куда выплеснуть свои переживания. Со мной не сработало. Когда я была помладше, то пыталась начать писать, не отвлекаясь на мысли вроде «что, если кто-нибудь это найдёт, прочитает, и у меня будут неприятности», но после пары предложений останавливалась и вычеркивала их до тех пор, пока даже очертания слов перестанут угадываться.

Просто в том, что в итоге попадало на бумагу, не было смысла. Я думала одним образом, а писала другим. Огромный поток моих мыслей, который никогда не заканчивался и не останавливался, не был похож на унылое «сегодня был обычный день, и мне грустно».

Если по-настоящему – день тянулся без конца, погода была плохая, в домашней работе можно было утонуть, а на моей отросшей косичке – повеситься, а ещё пришлось зайти к окулисту, который велел линзы менять на новый, более жёсткий «минус», а я ненавижу капать глаза и подбирать новые очки. Хотелось то ли чая горячего, то ли в кино пойти, то ли перебить в подъезде все окна и лампочки и посмотреть, что мне за это будет.

Я не умею так писать, чтобы было, как в голове.

Но если бы умела, постаралась бы написать обо всём, что прошло через меня, потратила бы много-много страниц, а потом бросила бы их все в кучу и подожгла, чтобы долго греть у огня руки.

Не сложилось у меня с дневниками, а рассказывать обо всех моих мыслях – печальных, страшных, глупых и забавных – долгое время было некому. Да и боялась я о себе говорить, если честно. Вот и получилось – тихо сам с собой веду беседу, ага.

Вообще шуток про голоса в голове довольно много, да и отсылок к ним в песнях и фильмах, как к признаку безумия. Но так-то люди в основном только и делают, что говорят с голосами в голове, просто некоторые относятся к этому особенно серьёзно. Думаем мы, например, тоже голосом в голове, который говорит какими-то предложениями – осмысленными или не очень. У него, может, нет признаков, как у настоящего голоса – интонации или тембра.

Но когда сам с собой разговариваешь, или споришь, или перебираешь доводы в пользу какого-то решения – это разве не голоса? Они наверняка есть у всех. У меня так точно. А ведь я прошла осмотр у психиатра и, несмотря на моё школьное прозвище, сейчас считаюсь относительно здоровой.

Сколько себя помню, в осознанном возрасте у меня было два голоса – нытик и советчик.

Первый включался, стоило мне забыть сделать что-то, о чём меня попросили, потерять дорогую вещь, испачкать одежду или не выполнить какое-то распоряжение отца. Он никак не помогал, только усиливал панику. Иногда от него тряслись руки и кружилась голова. Со временем я научилась говорить ему: «заткнись».

Второй был не так прост.

Он говорил со мной то как добрый знакомый, то как строгий руководитель, что ли. В общем, когда я отчаивалась, расстраивалась и злилась так сильно, что не знала, что мне со всем этим делать, он отчитывал меня за слабость и за то, что я трачу время на слёзы, а потом внушал надежду. Успокаивал немного.

Я понимала, что не могу следовать его советам – например, я не могла в разгар ссоры с Ириной не сдерживаться и врезать ей по лицу. Я списывала это на короткие вспышки агрессии, которые мой внутренний голос озвучивает – я не могу так сделать, но могу об этом подумать. Например, представить, как ударю всю из себя правильную мою мачеху.

Я знала, что будут последствия, и ещё какие, поэтому не собиралась делать ничего такого по-настоящему. Но когда однажды я рассекла локоть о гвоздь, торчащий из старого дверного косяка, и на секунду замерла от боли, я впервые услышала саму себя – или от самой себя:

«Ничего не видно. Всё исчезает. Ничего нет – только кровь идёт».

У меня довольно быстро вошло в привычку кусать внутреннюю сторону щеки и царапать руки булавкой – я одновременно старалась разучиться бояться того, что мне может быть больно, и отвлекалась на эти ощущения, чтобы не думать о плохом. Иногда я царапала себя просто от скуки.

Наверное, я не очень хорошо понимала, что я делаю. Мне казалось, это всё равно что чесать укус комара или сдирать болячки – мерзко, а остановиться не можешь. Началось-то всё очень давно – в четвёртом классе, может, и продолжалось до конца девятого. Разве что годам к тринадцати я смогла достать лезвия.

Вот бы вместо своих рук я додумалась резать тетрадные листки – они разлетались бы, как белые снежинки, и это было бы даже красиво. Вот бы кто-нибудь заметил, что я делаю, закрывшись в своей комнате, и отвёл меня… Да хоть бы и в психдиспансер, если бы это мне помогло. Несмотря на то, что мне было бы стыдно за себя и противно. Вот бы…

Однажды Рейнджер рассматривал мои руки, водил пальцами вдоль шрамов, и я на секунду подумала: ну вот, сейчас это случится. Сейчас он предположит, что я на голову больная, и мне помощь нужна. Я уже приготовилась огрызаться: сам ты больной, сам себе помоги. Ничего личного, просто на любое морализаторство мы друг другу всегда отвечали именно так. К тому же поздно было беспокоиться: в то время я почти перестала себя царапать.

Но он сказал:

– Ты же в курсе, что вдоль надо резать, а не поперёк?

Я ответила, что буду иметь в виду. Он подвёз меня до подъезда, мы допили один на двоих энергетик и попрощались. Я медленно поднялась по ступеням, медленно сняла пальто, медленно расшнуровала ботинки, с третьей попытки попала ключом в замочную скважину. Медленно зашла в ванную, включила воду, заперла дверь.

И только тогда почему-то заплакала.