Чуйка скребётся нестерпимым зудом под кожей. Кэйа дёргает плечом в тщетной попытке избавиться от назойливого дара, пытающегося предупредить о чём-то совсем непонятном, но пугающем. Гулкий шум в ушах, остающийся после сильного удара по голове, — стучит крохотными молотками, как кузнец по наковальне. Раздражает до искусанных и припухших губ. Он наконец выбирается из непроходимой стены мощных деревьев, протягивающих к нему голые ветки, словно сгнившие руки мертвецов, выбирающихся из могил. До дома остаётся всего ничего — буквально несколько шагов по вытоптанному снегу, чтобы оказаться в протопленном огнём пространстве.

Кэйа, вопреки своей торопливости, застывает на месте с рукой, протянутой к ручке двери. Замирает, как околдованный чарами хитрых тварей или просто парализованный неизвестной хворью; бездумно пялится перед собой. Будто что-то останавливает от финального шага — от того, чтобы он вернулся домой, начиная ритуал более сильный, чем те детские игры, которые использует обычно. Тканевая сумка, висящая через плечо, становится совсем влажной от протекающей крови — её после этого только выбросить, зарыв где-то на кладбище.

Нервы натягиваются звенящей тетивой.

Ступор.

Ступор, бьющий барабанными ударами по вискам, сливается с беспокойным биением сердца в груди. Кэйа выпускает через приоткрытый рот небольшое облако пара и, до отрезвляющей боли прикусывая нижнюю губу, переступает через себя и смело заскакивает внутрь. Горячая теплота, расходящаяся от печи, хлёстко бьёт по румяным от мороза щекам.

Он не сразу понимает, что не так — истинно могильная тишина обрушивается на плечи тяжёлым и сдавливающим вакуумом. Кэйа цепким пламенем в глазах обжигает окружающее пространство, словно пытается прогнать сгустившуюся темноту, воняющую другой стороной. Аромат у неё такой, что нельзя ни с чем спутать — затхлость. Мёртвая, неприветливая, скручивающая в страхе тех, кто с ней сталкивается впервые. Голоса заблудших душ и дьявольский смех тварей.

Пройдя ближе к кухне, Кэйа наконец замечает Дилюка, лежащего бездушной куклой прямо на полу. Горло неприятно сжимается, не давая глотнуть воздуха. Сумка летит в ближайший угол, хлюпнув содержимым, а Кэйа больновато падает на одно колено перед Дилюком. Сердце бухает где-то в висках — он бледный, белый, как первый снег; из носа всё ещё тянутся мокрые дорожки кровавой терпкости, успевающие набежать прямо под лицом смердящей лужицей.

— Дилюк, — зовёт Кэйа, касаясь чужого плеча. Всегда тёплая кожа неестественно прохладная, будто вместе с кровью из него медленно вытекает вся жизнь. — Дилюк, чтоб тебя, — слабо хлещет по щекам, — давай, открывай глаза.

Липкость. Удушающая, мерзкая. Винная.

Он слабо тормошит Дилюка, тщетно надеясь привести в сознание, но в ответ — прежняя тишина, сковывающая грудную клетку крепкими цепями. А перед глазами яркая рыжина выцветает, бледнеет, становясь сочным апельсином, где от макушки тянутся два чёрных уха. Кровь прилипает призрачными пятнами — к рукам, к одежде, к лицу. Кэйа не может пошевелиться — просто смотрит стеклянными глазами в одну точку; мир замирает, перестаёт существовать, затягиваясь непроглядной мглой. Лес давит — силится прогнуть под собой. Черты чужого лица искажаются, становясь более юными — дикими и мертвецки белыми.

Мысли мешаются между собой, рвутся подобно теням, неотступно следующим за лисьим хвостом.

Взять себя в руки.

Нужно взять себя в руки.

Кэйа отвешивает себе пощёчину — не скупится на силу, обжигая резким ударом бронзу кожи. Аякс мёртв — Кэйа хоронил его и упокоевал его душу своими руками. Морок, рождённый своим же истерзанным сердцем, рассеивается, — и вместо лисы он видит снова Дилюка. Гулко сглатывает, продирая пересохшее горло вязким комом слюны, прикладывает пальцы к шее — несильно вдавливает, с боязнью страшась, что в ответ будет снова ничего — только отчаяние, опасно сжимающее в тисках. Но чужое сердце, вопреки истошно вопящему страху, бьётся — слабо, но бьётся, а облегчённый выдох рвёт тишину. И Кэйа впервые за пронёсшиеся секунды, готовые сложиться вечностью, приходит в движение.

Все чувства потом. Сейчас — только холодный разум, способный справиться с напастью.

Дилюк жив — это главное.

Кэйа сможет докопаться до причин, выяснит, что происходит — доберётся по едва заметному следу, тянущемуся прозрачными нитями от осколков разбитого стакана. С Дилюком точно что-то происходит — не зря след обрывается именно на нём. Уходит будто внутрь — и там или обрывается, или начинается. Кэйа просовывает ладонь ему под голову, аккуратно приподнимая; чужая голова безвольно падает на плечо — медные пряди растекаются расплавленными звёздами по неснятому чёрному плащу. Здесь оставлять Дилюка не имеет смысла — и не стоит, лучше перейти в более удобное место.

Проворчав про немалый вес, Кэйа медленно поднимает его на руки; встаёт вместе с Дилюком, а мышцы бугрятся под кожей от напряжения. Вот только проснётся — и непременно много нового о себе узнает.

Если проснётся, нашёптывает мерзкий голос, появившийся в голове. Глухие страхи, преследующие по пятам и больно кусающие.

Кладя Дилюка на диван в кабинете, Кэйа невольно задумывается о том, что однажды приволок этого ужасного рыцаря в более худшем состоянии. Если он смог выкарабкаться в тот раз, должен и в этот — обязан, иначе Кэйа хоть в адской преисподней, хоть в райских садах, но отыщет его благородную душонку и проклянёт как следует. Неприятный ком давит — стекает по пищеводу тревогой, скручивается в животе скользкими змеями. Кончики пальцев касаются отросшей чёлки, убирая огненные разливы с щеки и открывая красивое лицо. Кэйа досадливо поджимает губы.

Чёртовы рыцари.

Чёртов Дилюк.

Всё относительно привычное пошло кувырком именно после его появления.

Раздражённый хмык срывается с губ.

Уже поджигая свечу, Кэйа пытается рассуждать в первую очередь логически. Было бы намного проще, находись Дилюк в сознании — каждая подсказка, сделанная невольно, имеет огромный вес. Но он, чёрт возьми, крепко спит, будто совсем обессиливший. Остаётся только Кэйа — и та тварь, что рискует так смело полезть на ведьмину территорию. Кэйа не сомневается в её наличии — такие следы, в конце концов, просто так не появляются. Есть одна догадка, от которой кровь в венах закипает от злости.

Нужно избавиться от всех страхов, давящих на горло. Избавиться от каждой лазейки, за которые может зацепиться нечисть.

Коровье сердце падает прямо в крупную чашу; капли крови, пачкающие ладони, оставляют на чёрной ткани незаметные кляксы, въедаясь в колдовскую ткань. Ещё раз кинув обеспокоенный взгляд на Дилюка, Кэйа наконец открывает рот. С языка льются звучным шёпотом наговоры — зов к силе, к дару, что наполняет всё его тело. Магия приходит в движение, бежит по жилам бурным потоком, вырывается толчками наружу — клубится вокруг. Пряная и густая, пьянящая, как самое крепкое вино. Она скачет по коже крошечными молниями, словно Кэйа — эпицентр разразившейся грозы.

Кладбищенская земля с тихим шорохом сыплется на влажное сердце, словно ещё медленно бьющееся, — и пусть духи пробудятся, восстанут из могил. Поднимутся, показываясь на свет — проникнут в этот мир, чтобы напитать ведьмины руки своей ледяной энергией. Встать позади стеной, щитом, готовым принять на себя любой удар, смягчить его — и отразить, чтобы рикошетом прилетело обратно. Раздробило. Разорвало.

Кэйе кажется, что слышит где-то тихий шорох. Как мышь, бегло прячущаяся от злых людей, только он знает наверняка — живности в доме никакой нет. Слишком тонкочувствующие, чтобы выдерживать постоянные магические разливы.

Ему хочется рассмеяться — низко, хрипло. Опасно.

Тварь прячется где-то — слишком пугливая для того, что посмело влезть в логово лесной ведьмы и слишком трусливая для того, что посмело оставить свой след на Дилюке — на человеке, что находится под ведьминым крылом.

Первые капли чёрного воска срываются на зеркало — смешиваются с кровью, оставаясь некрасивыми пятнами-разводами. Кэйа подползает обратно ближе к Дилюку, поворачивая его голову немного вбок — так, чтобы лицо смотрело прямо в своё отражение, а сам неудобно усаживается на подлокотник. Да, дело прошло бы куда проще, будь Дилюк в себе — Кэйа кончиком пальца касается подсыхающей капли под носом, стирает.

Наговоры постепенно меняются — взывают к миру по ту сторону, раскрывают дыру в пространстве и опускают завесу, позволяющую видеть. Беспокойный огонь, мерцающий диким танцем на кончике фитиля, бросает оранжевые отсветы на чужую бледность кожи. Играется с яркой медью и почти ласково оглаживает жаркой теплотой щёку с высохшим разводом киновари.

От его грудной клетки чувствуется холод. Чужая энергия, бунтующая, не способная слиться с собственной — пытающаяся её поглотить. А духи уже здесь — те же твари, булькающие в углах бесформенными дымчатыми кучами. Только рыбьи глаза горят белыми точками — впиваются и ждут приказа.

След становится чётче, будто постепенно проявляется, выжигаемый венозной краснотой пламени, и по спине скатывается холодная дрожь. Слова становятся неразличимым месивом, а голос срывается на хрипотцу; становится холоднее — так, что алеет кончик носа. Дилюк жмурится, будто от терзающего во сне кошмара, пытается отвернуться в сторону — спрятаться. Кэйа этого не позволяет; склоняет голову к плечу, вторя движению призванной твари в углу, вглядывается в зеркало и забывает моргать — до тех пор, пока глаза не начинает резать от сухости.

Раздражение глухо пульсирует под ложечкой.

Злость. На самого себя — за то, что не почувствовал присутствие потустороннего так близко; на саму нечисть.

Тварь это чувствует — тварь, отчего-то запертая в Дилюке. Она мечется, желая спастись, уйти и спрятаться, но не может больше никуда вылезти и испариться, пока опасность не минует.

— Давай же, показывайся, — почти рычит Кэйа; приказывает, не замечая, как служащая ему нечисть на мгновение сжимается от тона.

Отражение Дилюка в зеркале искажается — расплывается, теряя прежние линии. Обнажает совсем иные черты — очередную страшную рожу. Кэйа ей в ответ криво ухмыляется; его медленно ведёт в сторону — будто нечто невидимое дёргает, силясь затянуть по ту сторону глубже, сильнее, а после — запутать и высосать досуха. Наставления старухи всплывают в голове её немного скрипучим голосом — звучат инструкцией, путеводителем, что делать дальше. И Кэйа внимает каждому призрачному слову, крепко держась на границе людского и потустороннего, и пытаясь с силой вытянуть тварь обратно на поверхность.

Дилюк слабо барахтается во сне.

Кэйа не удерживается от ругательства.

Сейчас Дилюк не может себя контролировать, а тело прислушивается к чёртовой нечисти, всеми силами старающейся уйти от ведьмы. Спрятаться, залечь на дно, — пока о ней не забудут, пока её не оставят в покое.

Голова ужасно кружится, но Кэйа старается отчаянно держаться за мысль, что тварь нужно вытянуть — оставить в заговорённом зеркале, испуганно бьющуюся. Запереть, пока она, голодная, не выжрала из Дилюка совсем всё.

Хочется как следует дать себе же затрещину. Он ведь жаловался на слабость и недомогание! Как можно было проморгать настолько важную деталь, как паразит, медленно высасывающий из живого человека все жизненные соки?

Кэйа ругается ещё раз. А затем всё же погружается на ту сторону ещё глубже, словно совсем не боится затонуть без возможности выбраться обратно.

Нестерпимо хочется спать. Глаза так и норовят закрыться, а разум — пропасть на несколько долгих часов, позволяющих восстановить затраченные силы. Кэйа моргает, но ощущение, что под веками насыпаны крупицы песка — мелкого, противного, царапающего. Чёткость зрения тоже теряется и приходится до боли сощуриваться на несколько мгновений, чтобы контуры разных предметов прекратили расплываться.

Глухая злость плещется внутри и не находит выхода; перед носом стоит чашка с ещё совсем горячим чаем, но всё, чего хочется — не вдохнуть приятный аромат трав, а сбросить со стола, разбив в те же дребезги, что и груда осколков, валяющаяся в мусорном ведре.

Злость на себя в первую очередь. На то, что он оказывается недостаточно хорош — во всём. И принц такой себе, и лесная ведьма никудышная. Подумать только — пропустить мимо глаз тварь-подселенца! А теперь, кусками вытянув из обессилившего Дилюка, не знать, как разорвать чёртову связь!

Кэйа кусает губы. Сдирает кожицу до боли, слизывает выступающий бисер крови, совсем не замечая железистый разлив на языке. Глупо смотрит на свои холодные руки, которые не греет горячая керамика, и снова думает — терзает свою душу, дробит на мелкие части.

Дайнслейф, подоспевший к границе сразу, как только смог, садится рядом. Табурет привычно скрипит под чужим весом и слегка пошатывается, грозясь не выдержать живой груз и, треснув, развалиться на деревевяшки. Он тоже хмурый — задумчиво водит указательным пальцем по не совсем ровной поверхности стола, цепляя небольшие шероховатости, способные забиться под кожу колючей занозой.

Кэйа чувствует себя бесполезным. Слабым — почти отчаявшимся. Сердце всё ещё тревожно гоняет кровь, напоминая о собственном несовершенстве. Тварь, пролезшая в Дилюка, совсем мелкая — даже не низшая бесня, а просто лярва. Всего лишь небольшой энергетический паразит, с которым обычно расправиться проще простого: семь дней по частям рви её и так же по частям вытаскивай в зеркало, при этом окропляя своё тело освящённой водой и читая нужные молитвы. Но тут всё куда хитрее — между голодной сущностью и Дилюком есть связь, словно одно привязывают к другому. За минувшие часы Кэйа успевает перерыть почти всю библиотеку — вчитаться в строки, написанные ещё рукой старухи-наставницы, но нигде нет ни слова о том, как порвать привязь.

— Ваше Высочество, Вам нужно отдохнуть, — настаивает Дайнслейф. — Сейчас Дилюк в безопасности.

Кэйа нечленораздельно мычит, скосив взгляд на стопку толстых и старых книг, приволоченных на кухоньку. Вязь букв на корешках стирается от неумолимо текущего времени, оставаясь только блёклыми силуэтами краски, но Кэйа, заучивший каждый фолиант почти наизусть, даже с закрытыми глазами сумеет пересказать их содержимое. Старуха померла довольно быстро — спустя полгода после того, как нашла его в какой-то канаве, полной дождевой грязи. Всё её наследство — как и наследство лесных ведьм — неподъёмной ношей легло на плечи, корнями врастая в плоть, а там — потянувшись по завиткам сосудов до сердца.

— Это временно, — хмыкает он вслух. — Тварь не выйдет удерживать в плену вечно, а если зеркало повредится или её просто выпустить — снова вернётся по привязи к обратно. Да и так Дилюк всё равно будет немного, но питать её.

Тело бьёт мелкой дрожью от холода.

— Однако если продолжите истязать себя, то точно не сможете ему помочь.

Кэйа стреляет по нему недовольством.

— А так, можно подумать, решение ко мне во сне придёт. Смотри, — держит ладонь над горячим травяным чаем, — привязь там сильная. Хитрая. Я не смог сразу понять причину его недомогания, потому что тварь могла выбираться из тела, а потом свободно заходить обратно. И она старалась прятаться, пока я был рядом с Дилюком, а затем — усиленно пожирала его энергию.

— Это ведь могла сделать другая ведьма?

Кэйа встречается с Дайнслейфом взглядами. Растрёпанные от ветра волосы — и толика усталости после длинной дороги, спрятанная под воинскую маску. Он стоически держится, помогая распутывать клубок новых тайн, свалившихся на голову. Вот, кому точно нужно идти и отдохнуть; до рассвета есть ещё несколько томительных часов.

Огонь, мерно покачивающийся на фитиле свечи, продолжает убаюкивать. Кэйа держится — на силе воли и ослином упрямстве. Для начала нужно дождаться пробуждения Дилюка, а только потом думать о сне; ситуация слишком заковыристая, чтобы кидать на самотёк. Он невольно уснёт слишком крепко — будто поваленный магией насмерть, — и, скорее всего, не сумеет вовремя среагировать, если что-то пойдёт наперекосяк.

Отголоски тревоги продолжают закручиваться жгутами вокруг шеи. Кэйа, возможно, никогда и никому не признается, но потерять Дилюка — страхом бьётся. Рыцарь, своей честью и отвагой проросший в душе, так смешно и ужасно глупо. Сомкнувшиеся разные пути, сломанные и покорёженные судьбы — всё это отражается горечью на краткой усмешке. Они оба хороши — безрассудные идиоты, бегущие в самое пламя, словно оно не способно сжечь дотла.

Они — пепел, едкостью устилающий землю. Сизое тление, где между чернеющими краями-трещинками проскакивают рыжие искры, а ветхие края трепещут от высоких температур, продолжающих пронизывать насквозь.

Смерть Аякса живёт внутри мокрой раной — Кэйа не сможет себя простить за то, что допустил это. Знал ведь его наглую и лисью натуру, любящую совать нос в не свои дела; мог предусмотреть и в этот раз. Но Кэйа облажался — и цена за ошибку колоссально большая. Дилюк не может повторить лисью судьбу, он обязан проснуться.

— Ведьма, конечно, — подтверждает Кэйа, — кто ж ещё гневать Бога осмелится? Я думаю, что подселили тварь во время его плена, — бездумно смотрит на часть своего лица, отражающегося в чайной поверхности. — Привязь не так-то просто сделать, — указательным пальцем постукивает по подбородку, — её для начала нужно сплести. Дело не быстрое — и выполнено всё достаточно умело. Ведьма, наложившая эту дрянь, сможет её убрать. Только вот зачем ей таким образом карать рыцаря?

Дайнслейф щурится:

— Вполне возможно, не по своей воле.

— Кто-то из господ-праведников грешит?

Ответом служит кивок.

— Смотрите сами, Ваше Высочество, уж слишком много линий сходится в одном месте. У ведьм, разумеется, точится зуб на каждого офицера. Когда Вы только меня встретили и в рассказали о случившемся, то также упомянули небольшую рану на шее графа, — Кэйа, внимательно вслушиваясь в каждое слово, кивает. — Ведьме, подселившей в Дилюка сущность, как минимум нужно было спуститься в подземные камеры.

Кэйа вздрагивает, словно по спине ударяют хлыстом. Абы кого в темницы не пустят — там всё строго охраняется, иначе они и не продумывали бы такой многоступенчатый план по освобождению. Мало попасть вниз — нужно ликвидировать охрану. Кэйа, напрягая всеми силами память, помнит тот день лишь разрозненными урывками. Чёткость воспоминаний обрывается прямиком на тёмной зале, куда папенька позвал лжеторговца — на их разговоре. Один из гвардейцев хорошо приложил головой, помогая впасть с соблазнительное ничто, а очнулся Кэйа уже на том чёртовом стуле — связанный и закованный в кандалы.

В любом случае: там всё из архиума, как и наручи каждой охраняющей собаки. Небольшое магическое воздействие — металл отзовётся вибрацией, оповещая об очередном грешнике. Одна ведьма точно не могла провернуть такие хитрости.

— И не каждого пойманного преступника желали бы убрать такими методами, — неторопливо продолжает рассуждать Дайнслейф, а его голос низкой хрипотцой окутывает ночной полумрак кухни. — Смею предположить, что эта напасть связана с делом инспектора.

Кэйа сжимает руку в кулак, пережидая жгучую вспышку глухой ярости. Кто бы только сомневался, что гадёныш и тут свои мерзкие ручонки приложит — только у этого ушлого ублюдка есть мотивы убивать преступника, и без того приговорённого к смертной казни через повешение. Эрох не гнушается любыми средствами ради достижения своих целей — этого стоило понять ещё тогда, на столбе, когда ублюдок подошёл и пытался переманить на свою сторону. Единственное, о чём Кэйа жалеет по сей день — что не плюнул этой мрази прямо в лицо. Нужно было; а ещё лучше — перегрызть ему шею своими же зубами.

Эрох предполагал, что Дилюка могут выпустить.

— Удобно, — Кэйа смачивает горло чаем. — Он может пообещать ей те же горы, а затем выбросит, предав огласке дар. И снова выйдет победителем, поймавшим очередное адское отродье. Нужна ведьма, — хмыкает, бегая взглядом от одного тёмного угла до другого. Придётся сжечь ещё несколько смолянистых крупинок ладана, чтобы очистить дом от последствий недавнего колдовства. Они с Дайнслейфом уже успели побывать на кладбище — и, задобрив хозяина, закопали свежее коровье сердце, используемое в ритуале. — Я попытался понять, где она сидит, пока ждал тебя. Всё указывает на Мондштадт.

— В столице сейчас опасно, — напоминает, — рыцари всматриваются в каждого прохожего. Незаметными не проникнуть даже с помощью всего отряда. Но через пару дней Ваш брат должен отправиться в город по неким делам — увы, нам не удалось узнать больше.

— Предлагаешь связаться с ним и запросить помощи?

Дайнслейф, чуть помедлив, кивает.

Кэйа до лёгкой боли сжимает зубы. Всё его естество противится тому, чтобы так глупо довериться младшему брату. Да, пока что тот, на удивление, не лгал и был предельно честен, но никогда нельзя знать наверняка, что поджидает в будущем. Папенька, в конце концов, тоже не глуп. Он, может, паршивый родитель, но неплохой правитель — для людей, разумеется, в крови которых нет магического дара. Не стоит так слепо недооценивать того, кто в каких-то моментах способен быть даже изворотливее, чем Кэйа сам.

Анфортас — зелёный юнец в королевских шмотках. За те пять лет, что он проводит во дворце с новым титулом, невозможно идеально научиться выживать в королевских стенах. Жизнь в деревнях сильно отличается — там воздух свежий и лишённый такого количества крыс. Кэйа знает эту кухню изнутри, варясь в ней большую часть жизни — учась подстраиваться и ловко менять маски, помогающие стать с дворцом единым целым. Это — его ноша, его предназначение, его чёрное солнце, выжженное пламенем на бронзовой коже.

Самим в столицу проникнуть можно, но велика вероятность, что их схватят. После побега меры безопасности сильно ужесточены. Кэйа прикусывает нижнюю губу; мысли роем копошатся в голове, исчезают и снова появляются. Сумасшедший риск, но пока что единственное звено, за какое можно зацепиться — Анфортас и его наследнический тыл.

Кэйа, наморщив нос, глядит в пустой дверной проём — в самую темноту, кружащуюся вокруг и пытающуюся заползти сюда, на небольшую кухоньку, где горят несколько свечей. От решения зависит жизнь Дилюка; Кэйа сжимает руки в кулаки до саднящих следов-полумесяцев, багровеющих на коже. Неприятная едкость собирается на корне языка, скатываясь обратно к сжавшемуся желудку. Неприязнь — к себе самому, к своим слабостям — пышными цветами распускается под прочной клеткой из рёбер. Он чувствует себя совершенно бесполезным: что за лесная ведьма такая, не сумевшая сначала спасти Аякса, а теперь — не способная оборвать связь между потусторонней тварью и живой душой? Смех — и только.

— Распорядись, чтобы Анфортасу передали о нашем визите. Под крылом принца сможем осторожно, но передвигаться по городу. Если братец, конечно, не сдаст всех прямиком папеньке. Заодно передам ему... — смешок, — кое-что.

— Будет сделано, — Дайнслейф склоняет голову в поклоне, — Ваше Высочество.

— Эрох начинает действовать более открыто, подставляясь под удар. Действующий магистр предупреждена, что гадёныш старательно роет ей могилу — тут, может, и её муженёк сгодится на что-то полезное. Думаю, в самом ордене Эроху так или иначе закрутят гайки.

— Ронет недавно докладывал, что инспектор договаривался о перевозке к берегам Снежной.

— Новая партия рабов?

— Нет, — Дайнслейф отрицательно качает головой, — не думаю. Он беседовал с капитаном одного из крупных суден, где живой груз незаметно не выйдет провезти. Смею думать, что Эрох осознаёт положение, в каком оказывается, и прокладывает себе запасные дороги к побегу. Доплыви он до Снежной — мы не можем открыто требовать его депортации.

— Продолжайте внимательно следить за ним, но не высовывайтесь, — Кэйа щёлкает пальцами. — Пусть попробует воспользоваться судном. Тогда и схватим, не позволив ступить на борт. У суда появятся лишние вопросы к тому, почему же благородный муж, яро отрицающий все обвинения, пытается трусливо сбежать.

В конце концов, это игра, где победитель может быть лишь один.

***

У Дилюка на душе скребут кошки. Впиваются острыми когтями и нещадно дерут, превращая плоть в разорванную труху. События закручиваются бурным калейдоскопом — слишком стремительно, чтобы успеть в полной мере осознать все ужасы. Обмозговать как следует и принять, смириться, ведь сердце — глупое, оно бьётся гулко и гоняет расползающуюся по жилам тревогу.

Он проспал, если верить невероятно уставшему Кэйе, чуть больше суток. Изредка приходил в себя, чтобы вновь провалиться в пленяющую черноту пустоты. Память, как и голова, в первые часы после тяжёлого пробуждения — густой и непроходимый туман, пытающийся костлявыми ручонками утянуть обратно.

Кэйа — бестолковый идиот, не разрешающий себе нормально отдыхать в течение всех этих дней. Дайнслейф укоризненно качал головой и поджимал досадливо губы, не в силах повлиять на непоколебимые ведьмины решения. Кэйа столько времени провёл у постели, где спал Дилюк, туго проглатывая организмом воздух; смотрел за его состоянием, чтобы ни в коем случае не ухудшилось — и постоянно, постоянно колдовал. Не так сильно, но всё равно беспорядочно отдавал куски своей энергии, не успевая её заново восполнить. Дурной, какой же он дурной, в завидном постоянстве вертится у Дилюка на языке, но вслух так и не срывается.

Дилюк всего лишь желает, чтобы Кэйа не истязал себя так. Чтобы он, несмотря на приключившиеся невзгоды, позволял себе отдыхать и как следует высыпаться.

Под рёбрами сводит пульсирующей пустотой. Неприятная тревога скручивается в груди, ворочается червями, извивается. Не уходит, не утихает, взывает будто — к той твари, что по кускам вытащена из тела. Просит вернуть, воспринимая как свою часть.

Кэйа, видя его дискомфорт, мрачно хмыкает.

— Вот именно так и работает связь, — говорит он, натягивая на себя невзрачную форму королевского слуги. Раздражённо вертит в руках брюки и убийственным взглядом стреляет в Анфортаса, сидящего в противоположном углу комнаты. — Есть подселенцы без нитей, вот их вытащил — и дело закончено. А здесь перестраховались, зная, что ты со мной.

Перед тем, как отправиться в столицу, Кэйа ещё пару дней подряд проводил ритуалы — дробил и рвал остатки сущности, вытаскивая из Дилюка по оставшимся кускам; насильно вытягивал — болезненно до сжимающегося сердца, готового остановиться от холода смерти, дышащей прямо в спину. Дилюк помнит, как держал в подрагивающих руках небольшое зеркало, как вглядывался в свои глаза цвета закатного кармина. И как собственное лицо начинало рябить, словно в капля падает в воду, покрывая цельную гладь мелкой волной. Привычные с детства черты менялись, вызывая жгучее желание несколько раз перекреститься и вознести молитву Богу, а затем на месте прежнего появлялось новое — страшная морда. Тварь озлобленно скалилась, желая напугать и заставить прервать колдовство, сбежать в лесную чащу — спастись от безжалостной лесной ведьмы. Ломающая боль, трещащие кости — «ты чувствуешь то, что чувствует она», говорил Кэйа, с беспокойством глядя на Дилюка со стороны.

Её громкий писк до сих пор иногда фантомно появляется в ушах, закладывая до звона.

Знать, что в тебе сидит нечисть, не по-рыцарски страшно. Нить, связь — сосуд, всё ещё накрепко связывая Дилюка с потусторонним. Чувства и ощущения сливаются воедино, смешиваются, становясь жгучей смесью, где невозможно отличить своё от чужого. Его почти сожрали, выпили, как сладкий нектар, оставляя безобразно иссушённым телом. Наверное, если бы Кэйа не подоспел так вовремя, от Дилюка и правда ничего не осталось бы, кроме внешней оболочки.

Дилюк старается не думать лишний раз. Старается оставаться сильным — его уныние делу никак не поможет, только усугубит. Никому сейчас не легко: ни Дайнслейфу, отправившемуся утром в Терновый порт, ни раздражённо пыхтящему Кэйе. Он забавно дует губы, застёгивая множественные ремешки на форме. Наступает своей гордости на горло и перекрывает дыхание — иначе ни за что бы не согласился на такую авантюру, как прикинуться личными слугами наследного принца.

— И всё же ты кряхтишь, как старый дед, — пытается разрядить обстановку Дилюк.

— Сотни лет жизни, Благородство, — в тон ему раздаётся ответ, — а ты как хотел?

Анфортас удивлённо вскидывает брови и непонятливо моргает, совершенно не улавливая суть их безобидных колкостей. Дилюк пересекается с ним взглядом и пожимает плечами, словно сам не знает, что Кэйа имеет в виду.

Чёрная повязка закрывает глаз, налитый проклятым янтарём и потусторонней тьмой; плотно прилегает к коже, а тонкие тесёмки теряются под журчащим водопадом тёмных волос. Щеголять по городу всё равно опасно даже в сопровождении принца, узнает какой-нибудь проходящий мимо зевака — и гореть всем в огне. Кэйа же, кажется, тоже это понимает и намеренно цепляется к своему младшему брату, ведь можно было просто попросить помощи в проникновении внутрь высоких стен, а не шастать всем вместе.

Они в одной лодке, потонет один — и остальные пойдут ко дну точно следом.

Всё куда сложнее, чем кажется на первый взгляд. Дилюк опасается, что каким бы Кэйа не был умным и хитрым, рано или поздно просчитается. Роковая ошибка — и все затраченные усилия канут в небытие. Пока Кэйа продумывает планы и решает, как и действовать дальше, Дилюк берёт на себя ответственность больше обращать внимания на действия Его Величества и Эроха. Он станет стражем — тем, кто оберегает угольное солнце.

Тем, кто охраняет покой лесной ведьмы, в чьей груди — обжигающе горячее сердце.

Дилюк прикрывает глаза, одними губами произнося молитву; он просит Бога о том, чтобы всё вышло, а после — прощения за совершаемые грехи, приравнивающие его, рыцаря ордена, к изменникам. В ещё не таком уж далёком прошлом он сам ловил таких преступников, а теперь оказывается на их незавидном месте. Это не другое, закрывать глаза Дилюк не собирается, с рыцарской честью признавая затеянное.

Нет правильного и неправильного, есть разные точки зрения. Нет чёрного и белого, есть только плотная серость, где смешиваются оба оттенки. Вкус жизни — пьянящая терпкость.

Выходя на улицу из второго дома Дайнслейфа, где они уже однажды прятались от погони, Кэйа на мгновение замирает около мягкой софы. Дилюк любопытно прослеживает его немигающий взгляд, чувствуя, как пересыхает горло. Тонкая полоска шерсти одиноко прилипает к подушке — рыжая, как летние цветы.

Кэйа крупно вздрагивает, стоит Дилюку ободряюще положить руку на его плечо и коротко сжать. Он не один — не один несёт ношу потери и не один борется против врага.

— Идём, — качает Кэйа головой, крепко зажмуриваясь на мгновение. Он резво выскакивает на улицу следом за Анфортасом и натягивает капюшон зимнего плаща на лицо сильнее, почти полностью перекрывая себе обзор. Верное решение — как можно сильнее спрятать глаза, где алым пламенем бушует едкое раздражение и кипящая злость. Он, переодетый в слугу нынешнего наследника, может по случайности отпустить контроль, а если прохожий в случайности углядит кровавый отблеск — плакала вся их хлипкая маскировка.

Дилюк идёт рядом, готовый в случае чего подхватить и не позволить упасть. Медные пряди туго стянуты лентой на затылке и как следует убраны под головной платок, чтобы ничего не выглядывало и не привлекало лишнего внимания. Наследный принц — персона важная, в их сторону, увы, постоянно будут глазеть.

Дилюк, кивнув Хальфдану, встаёт рядом с Кэйей, загораживая собой от части любопытных взоров. Никто не должен заметить, что личный слуга принца беззвучно что-то нашёптывает себе под нос — никто не должен узнать, что за спиной Анфортаса таится страшный грешник.

Мороз кусает щёки.

План кажется простым, задача Кэйи — найти ведьмино логово. Анфортас проведёт их мимо патрулей и они незаметно разделятся, отправившись каждый по своим делам, а в назначенный час — снова встретятся, чтобы выбраться за пределы стен.

Дворцовые шпили таранят мягкие облака, нанизывают их, как сердце на меч, и распарывают без толики сожаления. Блестят будто золотом, становясь продолжением солнечных лучей — и те, теряя яркую канареечную желтизну, темнеют.

Где-то там, в подземных лабиринтах, держали и его, и Кэйю. В разных камерах, может, на разных уровнях, не позволяя друг друга узнать — различить болезненное шипение в звенящей тишине. Дилюку же повезло куда больше: его почти не трогали. Так, поколотили чуть-чуть до расцветших на теле синяков, но, во всяком случае, пытать не стали. И он, к сожалению, совсем не помнит, чтобы в камеру спускалась какая-то ведьма и творила свои чёрные ритуалы.

Но, пытаясь сейчас восстановить время плена едва не по минутам, Дилюк невольно хмурится. Кажется, несколько раз он впадал в сладкое беспамятство, а затем с трудом из него выныривал — совершенно обессиливший и изнурённый. Могли ли что-то сделать, пока он был не в себе? Могли ли воспользоваться моментами его крайней слабости и уязвимости? Но то — королевский дворец, любой проходимец не попадёт внутрь.

— Среди стражи есть предатель, — в полголоса озвучивает Кэйа. — Я тоже про это думал, пока ты спал без задних ног. Архиум бы начал жутко резонировать с магией, не заметить такое попросту невозможно, если только не быть в курсе происходящего и намеренно не препятствовать.

— И человек, которому невыгодна моя жизнь, только один, — догадывается Дилюк.

Анфортас чуть поворачивает голову, вслушиваясь в их тихую беседу. Кэйа, заметив почти сразу, недобро зыркает в его прямую спину:

— Папенька не говорил, что подслушивать чужие беседы — моветон?

— Вы говорите про предателей среди королевской стражи, это касается меня напрямую, — также тихо выдыхает он, чуть улыбаясь людям, глядящим на наследного принца. Липкие взгляды — почти такие же, как и в Запретном лесу; гвалт шепотков проносится пульсирующей волной по округе, резонирует и идёт обратно с ещё большей силой. Люди любопытно заглядываются на Анфортаса, держащего беспристрастную маску на лице, а Кэйа раздражённо ведёт плечом. У него под кожей — нескончаемая обида и резкая боль под сердцем. Чёрное солнце — его по праву, так почему же законное место занято другим? Занято тем, кто был рождён с иной целью, высеченной звёздами на небе.

Почему звёзды Кэйи — сгоревшие остатки и серый пепел, укрывающий ноги? Он прикусывает губу до отрезвляющей боли, но всё равно огрызается:

— Ты должен был знать о таких вещах и без моих подсказок, Ваше Наследное Высочество.

Анфортас поджимает губы в досаде, но разочарованного вида не подаёт — только душа царапается об острые льды, окружающие Кэйю прочной бронёй. Возможно, наследный принц искренне пытается тянуться к старшему брату, видя в нём неоспоримый авторитет — и признавая его право на каэнрийский венец, но для Кэйи это — мокрые раны, которые всеми силами оберегает, скаля зубы. Он, скорее всего, понимает, что вины Анфортаса во всём случившемся нет — все грехи лежат только на плечах короля, но и простить так просто не может, видя в них обоих предателей.

— Если Вы правы, то они могут попытаться на меня напасть.

Кэйа усмехается, сверкнув из-под капюшона венозным бликом.

— Вряд ли рискнут, — пожимает плечами. — Покушение на капитана ордена — это покушение на капитана ордена, покушение на наследника — покушение на наследника. Чувствуй неоспоримую разницу.

Лжёт ведь — попытка нападения на Анфортаса имеет место быть, нельзя отшвыривать этот вариант, но Кэйе такой поворот событий только на руку — король бросит все силы на поимку того, кто за всем стоит и управляет, словно кукловод марионетками. Ради достижения цели Кэйа готов шагать по головам, будто палач. Он будет рубить до тех пор, пока не доберётся до Эроха, — пока магией не сожмёт чужую шею, чертовски мучительно кроша кости в пыль. И пусть она осыплется под ноги так же, как пепел, оставшийся от них — и от Кэйи, и от Дилюка.

Они идут в непонятном направлении, пересекая одну улочку за другой под короткие команды «налево, направо, прямо». Смутно знакомые очертания города проносятся мимо, не задерживаясь в мозгах. В груди что-то неприятно давит, отзывается — и тянется к небольшому зеркалу, спрятанному у Кэйи в кармане. Выхватить и разбить — освободить то, что там заключено в клетку, позволить вновь пролезть внутрь себя, чувствуя фантомную липкость прикосновений невидимого.

Дилюк передёргивает плечами.

Это не его мысли.

Не его — с губ срывается молитва в надежде на то, что это отпугнёт тварь хотя бы временно; что она затихнет, позволит найти ведьму, виновную во всём. Это так ужасно не по-рыцарски — беспомощность, проникающая в кровь глухой яростью. Дилюк чувствует себя крошечной песчинкой среди огромных шестерёнок; незначительная точка света, которую окружает ночная мгла — шипящая и наводящая леденящий ужас.

Анфортас приковывает взгляды. Горожане любопытно пялятся на их небольшую процессию, состоящую из двух слуг и четырёх гвардейцев, провожают в прямые спины. Молодые девицы стыдливо отводят взгляды и тихо хихикают — звон колокольчиков, доносимый ветром. Наследный принц молод и весьма недурен собой — и, если присмотреться, они с Кэйей оба ужасно похожи на своего отца. Разве что у младшего принца глаза тёмные — сверкающие чёрные дыры, и кожа светлая, как чистый мрамор. Короткие тёмные волосы слегка вьются, а морозный воздух треплет волны, покачивает их, как гипнотизирующие маятники.

— Ага, жених нарасхват, — едко комментирует Кэйа, кивком головы указывая на небольшой поворот справа.

— Я ещё даже ничего толком не сказал.

— Ты слишком громко думаешь, Благородство.

Дилюк беззлобно закатывает глаза, а у Анфортаса вырывается тихий смешок.

— Я думаю, Вы в этом деле куда больше моего преуспели, — со вздохом говорит он, а Кэйа, Дилюк уверен, раздражённо цыкает. Интересно, какой была его прежняя жизнь — та, что навсегда остаётся призрачными воспоминаниями, бегающими по дворцовым коридором непоседливым мальчишкой. Как он проводил свои дни и о чём мечтал в те времена, как видел своё будущее, покрытое королевской мантией правителя. От Дайнслейфа многого не узнать — тот нем, как рыба, и говорит только по делу, а самого Кэйю сильно расспрашивать не хочется, чтобы в случайности не сковырнуть какую-нибудь рану. Он — минное поле, покрытое красотами свежей травы, чья густота и терпкость впитывается в шёлк длинных волос.

Узкая улица оканчивается небольшой аркой, выложенной из крупных каменных блоков, и выводит на более широкую дорогу, по которой часто проезжает кавалерия при патрулировании. Эти маршруты выжжены перед глазами, как и свод законов ордена, как и кодекс рыцаря. Если пройти по этой дороге вниз, то можно выйти прямиком к рынку — и, сдаётся Дилюку, они не просто так пришли сюда. Кэйа замирает, вслушиваясь в свои ощущения, молниями бьющими по телу, и к неслышному для человеческого слуха шёпоту тварей. Они крутятся слабой густотой рядом, неотступно следуют за лесной ведьмой по пятам, готовые броситься к её ногам и благоговейно забулькать, лишь бы получить порцию внимания. Точно псы, преданные хозяину.

— Разделимся тут, — едва слышно шепчет Кэйа. — Чутьё мне подсказывает, что искомое уже совсем близко. Нет нужды, чтобы наследника видели рядом с такими злачными местами, репутацию попортишь, — Анфортас вскидывает бровь, а Кэйа коротко ухмыляется. — Папеньку расстроишь.

— Не переживайте, старший брат, — шёпотом отвечает колкостью на колкость Анфортас, — Вас мне не превзойти.

Лицо Кэйи удивлённо вытягивается.

— Надо же, зубы отрастил.

— Вы сами говорили, — меланхолично пожимает плечами, — во дворце или ты, или тебя.

Мимо проплывает супружеская пара — они в почтении склоняют головы, а Анфортас прокашливается в кулак.

— Сделайте всё, как вам велено, — громче говорит он, решая сыграть на публику.

Кэйа, скрипнув зубами, коротко переглядывается с Дилюком. Сжатая в кулак рука касается сердца, а голова сама собой склоняется в поклоне.

— Да, Ваше Высочество наследный принц, — произносят почти в унисон.

Хальфдан и Ронет следом выражают своё почтение, тоже отправляясь к ведьме. Приходится дождаться, пока Анфортас, поманив двух оставшихся гвардейцев за собой, не скроется из виду, поднимаясь вверх по улице.

Они остаются одни, идеально отыгравшие почти весь спектакль, поставленный специально для любопытных глаз. Вскоре разные слухи и шепотки облетят всю столицу — накроют её разразившейся бурей.

Снег скрипит под сапогами.

Кэйа тревожится — это заметно, если понимать, на что обращать внимание. Он излишне раздражён, взвинчен, словно сидит на пороховой бочке, которая неизвестно в какую секунду взлетит на воздух. Тоже чувствует себя бесполезным — и наверняка, кусая до крови губы, клянёт себя же. Страшная лесная ведьма, держащая множество деревень в страхе пред своей мощью, не может справиться с простой тварью — не знает, как порвать тянущуюся нить связи, как разбить цепь чужого колдовства.

Протискиваясь в узкий проход между домами, Хальфдан наконец решается спросить:

— Ваше Высочество, Какой у нас дальнейший план?

— Видишь вон ту невзрачную халупку? — Кэйа кивком головы указывает на хлипкий дом, стоящий прямо напротив. — Сначала, так и быть, попросим по-хорошему. Не захочет мирно сотрудничать — вы берёте под белы рученьки и тащите в орден. Действующий магистр предупреждена, что может пожаловать особая гостья, и препятствовать гвардии в ведении допроса не станет.

По коже бежит изморозь. И сердце снова учащённо принимается колотиться — до спёртого дыхания, до позорно повлажневших ладоней. А тварь, запертая в зеркале, снова чувствует для себя опасность — испуганно мечется, пытаясь отыскать лазейку для спасения. Тело пробирает крупная дрожь, что не укрывается от внимательного — дотошного — взгляда Кэйи. Он ничего не говорит вслух, но алое пламя пронимает до самых-самых костей, лизнув их крепкость жаркими языками.

Стук в дверь раздаётся ударами в висках — болезненная волна пульсации, спускающаяся вниз и пропадающая кусачей тревогой. В доме слышится чьё-то копошение — шаркающие шаги и тихое ворчание на неожиданных гостей. Время принимается идти медленно, замирает, будто желает остановиться насовсем; вдохи даются через силу и всё, что может делать Дилюк, ощущающий невыносимый страх нечисти — упрямо смотреть на то, как чернота дверного проёма постепенно увеличивается, а из него вылезает голова невысокого мужичка. Он, причмокнув, протирает указательным пальцем круглые глаза, будто стягивает с них пелену и возвращает остроту зрения. Изумлённый взгляд прокатывается сначала по лицу Кэйи, а затем страхом бросается на Дилюка — явно узнаёт его лицо.

Хальфдан выступает вперёд, а Ронет предусмотрительно держит ладонь на эфесе меча.

— И что же, — сально лыбится мужичок, обнажая жёлтые зубы, — господам надобно?

— Побеседовать. Слухи ходят, — Хальфдан внимательно щурит глаза, — разные.

Мужичок заметно сжимается, но после смело расправляет плечи и вновь улыбается:

— Бросьте, господа, ну что за вздор? Я честный человек, — Кэйа не сдерживает тихого хмыка; он чуть склоняет голову к плечу, всё сильнее погружаясь на другую сторону — прощупывает следы, тянущиеся невидимыми линиями по всей столице, находит нужный — и снова кивком головы указывает на низкорослого мужчину. Не ошибается — след точно тянется сюда. — Чист перед Богом, — поднимает глаза к небу, — вот вам крест. А ведьмы — поганые создания, даже дети знают, господа. Вы ошиблись, верно. По секрету скажу, — мужичок понижает тон до полушёпота и боязливо глядит по сторонам, — что вот соседка у меня со странностями.

— Тебе ещё даже не назвали причину нашего визита, — подаёт низкий голос Кэйа, — а уже трещишь без умолку и про ведьм первым заговорил. Не от того ли, что колдовством балуешься?

Мужик недобро хмурит брови, впиваясь раздражённым взглядом в высокую фигуру Кэйи, стоящую по левую руку от Дилюка.

— Кому ли как не тебе, — плюётся, — знать, кто и где колдует, правда?

Кэйа сжимает руки в кулаки. Время тех событий ещё не успевает истончиться в людской памяти, обрастая самыми разными слухами и нелепицами — Дайнслейф тоже порывался сначала сопровождать их вместе с Хальфданом, но, поджав губы в досаде, вовремя опомнился. Ничто не забыто и ничто не прощено — и то, как командир одного королевского отряда напал на рыцарей, спасая ведьму, тоже. И сам Кэйа, чьё лицо после площади со столбом знает каждая вторая собака; ведь такая редкость, такое событие — сама ведьма Запретного леса, прикованная кандалами и смиренно ожидающая огненной казни! Первый наследный принц, спевшийся с адской преисподней и ставший верным слугой дьявола!

Ронет прочищает горло, обрывая небольшой спор и немного переступая влево, словно загораживая Кэйю своей спиной. Хальфдан, стрельнув по нему коротким взглядом, одобрительно кивает.

— Чистому перед Богом человеку и скрывать нечего. Кое-кто донёс на тебя, — лукавит.

— И кто так говорит-с? Генрих из соседнего ларька? Бог с вами, господа, он давно не в своём уме, — отмахивается, как от назойливой мухи, вертящейся перед лицом.

Бесполезно продолжать разговор — так просто мужик не сознается в содеянном. В коленях появляется призрачная слабость, а кожа покрывается мурашками. Хальфдан морщится, завидев краем глаза прохожих, свернувших от рынка на эту улицу. Нехорошо будет, если продолжат тут стоять; он грубо толкает мужчину в плечо, заставляя тихо вскрикнуть от неожиданности и невольно отшатнуться назад. Ронет проходит вглубь дома следом, застучав гвардейскими сапогами по деревянному полу, а Дилюк переглядывается с Кэйей. Решимость, пылающая пламенем в чужих глазах, приятно обжигает и вселяет крохотную веру, что всё выйдет.

Кэйа, в конце концов, боится не меньше. И бесится — на себя самого, на свои силы и знания, которых оказывается категорично недостаточно. Что может сделать полукровка, изучающая магию и колдовство от силы лет пять-шесть, против уже умелой ведьмы?

Дилюк пропускает его вперёд. Кэйа гордо вскидывает голову, глядя мужчине прямо в глаза — и тот гулко сглатывает, потерявшись в пламени; наследие лесных ведьм — кусает больно и не разжимает сильных челюстей.

— Если хочешь сохранить свой маленький секрет и не попасть на обеденный стол действующего магистра, — елейно тянет Кэйа, — то выполнишь всё, что потребуется.

Мужичок, побледнев, хмыкает, а остатки его напускной доброжелательности смываются, будто грязь водой.