Звук очередной пощёчины громом сотрясает небольшую комнату. Мужичок, назвавший себя Карлом, снова вздрагивает — его уже красные щёки обжигает новый удар, вынуждающий резко повернуть голову к плечу. Он пытается пошевелить связанными за спиной руками, но Ронет тут же кладёт сильную ладонь ему на плечо и не позволяет двинуться: отрезанные пути к отступлению, а дальше — резкий обрыв, ведущий прямиком в адские пучины.

Дилюку строго запрещено вмешиваться; смотреть — да, но никак не препятствовать и не предлагать своего. Из-за чёртовой связи, всё только из-за неё — ни Кэйа, ни сам Дилюк не знают, что может вытворить запертая тварь в логове того, кто её однажды подчинил. Самый верный вариант — быть безвольным свидетелем, остающимся в тени маленькой спаленки.

Правильнее всего не вершить суд в стенах холодного и почти непрогретого дома, а увести в орден, передать в руки рыцарей — запрятать дьявольское отродье в пыточные камеры, где никто не услышит страшные и нечеловеческие крики, кроме бесплотных призраков и разных демонов, густящихся в углах.

Под ложечкой неприятно посасывает, но чьи это именно чувства? Его, Дилюка, или той твари, что изо всех сил бьётся в клетке и не может выбраться? Она — сросшаяся из собственных лоскутов химера, чей пищащий вопль звоном раздаётся в ушах. Дилюк мотает головой, пытается избавиться от назойливого шума, но он не снаружи, он — глубоко внутри, приросший к тонкому волокну души.

Ещё удар — внутри всё сжимается, — а кровь брызжет Хальфдану на руку. Украшает бледную кожу алыми бусинами, живо растекающимися в разные стороны от движения. Они катятся — по запястью, падая на блестящий металл наручей, а ветви древа украшает вяжущая киноварь, словно распространяющаяся по ним сила. Алая мощь древности, откуда тянутся могучие корни, — та самая, что написана в запрещённых еретических книжках. Собор учит верить, что это — россказни дьявола, чтобы склонить человека на свою сторону, но только вот так ли это в действительности? Или раньше — совсем и совсем давно, когда Мондштадт ещё был крохотным островком с деревянной часовней, — у всей Каэнри'и были иные истоки: тянущиеся из червоточины первородной бездны вместе с магией, воспевающей старых богов.

Карл шипит от вспышки боли, отплёвывается от жижи, щекотно бегущей из разбитого носа. Дилюк зачарованным взглядом глядит ему в спину; считывает даже малейшее движение и каждый скулящий звук, вылетающий из чужого рта.

Мысли — осколки. Они трескаются сильнее, идут кривой сетью паутины, разбегаясь в разные-разные стороны. Внутри головы пустота — и тоже гулко звенящая. Дрожь твари импульсами-вспышками передаётся по невидимой связи, словно тянется вибрацией, как звук по музыкальной струне.

Бежать как можно дальше.

Скрыться.

Спрятаться.

Переждать.

Позволить себя сожрать — выпить питательным нектаром всю жизненную энергию, оставив только обездушенное тело, небрежно валяющееся там, где посчастливится упасть. В горле пересыхает, вязкая слюна раздирает нежные стенки, оставляя глубокие полосы-царапины.

Алый огонь не горит — яростно пылает, готовый с удовольствием поглотить человеческую плоть. Кэйа, сидя перед Карлом на небольшом и довольно ветхом табурете, взгляда не отводит. Давит, оборачивая всё больше железных цепей вокруг его короткой шеи, чтобы после — дёрнуть за них, как за собачий поводок, в миг перекрывая весь доступ к воздуху. Он не колдует, понимая, что другую ведьму магией не напугать; оба грешники, чьё место в кипящем аду.

Только Дилюк всё равно замечает тень отчаяния, скользнувшую в чужой ледяной усмешке. Всё, что у Кэйи сейчас есть, — иссушающие жаром чёрные лучи, незримо выглядывающие из-за спины. Этого ничтожно мало, чтобы повлиять на чужую волю — и Карл это понимает, с вызовом вскидывая голову. В его маленьких и круглых глазах плещется страх, но он всё равно пытается до последнего храбриться. Обоюдно уязвимое положение: оба знают, что по жилам Карла растекается дьявольский дар, а он — о том, что члены королевской гвардии верно служат беглецу и лесной ведьме. Разойтись бы полюбовно, навсегда друг про друга забывая, как страшный кошмар.

Кэйа — кобальтовая сталь. Зимний холод, только не заковывает во льды, а обжигает пламенем, вырывающимся столпами из глубоких земных недр. Он бросает редкие взгляды на Дилюка — сквозящая обеспокоенность, — а после вновь кивает Хальфдану, немо отдавая новый приказ.

Карл скулит побитым животным, отплёвывается от солоноватой терпкости, щедро заливающей рот. Смеётся хрипло и натружено:

— Ведьма пытается спасти рыцаря, — восклицает между сумасшедшими смешками. — Каков вздор! Предаёшь своё же племя!

Кэйа брезгливо морщится. Раздражение глухо пульсирует вместе с его сердцем, загорается тихой злостью — закручивающийся смерч, спускающийся с почерневшего неба. Ведьма и рыцарь — глупость, какую не сыскать; ведьма и рыцарь — нонсенс и миры, напрочь разбившиеся друг о друга. Они — это оставшиеся частички, мелкие — пепел, укрывающий ноги тлеющим покрывалом. Сгоревшие, но ещё не совсем потухшие и пытающиеся бороться, спастись и спасти.

Досада выплёскивается в сиплом кашле; Дилюк крепко сжатым кулаком прикрывает рот, чувствуя, как в болезненных спазмах сжимается вся грудная клетка. Пустота, образовавшаяся внутри, голодно воет от желания заполниться, восстановить все свои недостающие — вырванные с мясом — части.

— Предаёшь своё племя только ты, — преувеличенно спокойно выплёвывает Кэйа, — если пытаешься убить единственного человека, стоящего на нашей стороне.

Он плавно поднимается, разглаживая маленькие складки на форме королевского слуги, но даже серость простых одежд не могут затмить стать и гордость, сквозящую в каждом жесте. Кэйа — текучая вода, разлив величественного моря, чья сила и мощь выходит далеко за пределы людского понимания. Опасностью приближается к Карлу — и он, вопреки всему бахвальству, трусливо вжимает голову в плечи, словно пытается казаться меньше. Всего лишь незаметной точкой, которую запросто можно не заметить, пропустить. Воздух вокруг — ломающая густота двух магических потоков, силящихся заполнить собой как можно больше пространства.

Кэйа — хищная грация.

У Дилюка перехватывает дыхание. Он может вмешаться — сам вырвать свою свободу, выбить её сильными кулаками, но решает довериться Кэйе и его гвардейцам.

Хальфдан делает шаг назад, освобождая путь, но не отходит далеко — бдит рядом, готовый в любой момент осадить пленного. Тыкнуть лицом — буквально — в то, с кем он сейчас ведёт разговоры и как правильно себя нужно вести. Рука ложится поверх засаленных волос, сгребая их в кучу, а после — с силой дёргает назад, вынуждая Карла вновь зашипеть сквозь крепко сжатые зубы и вздёрнуть голову.

— Ты тратишь время, — елейно растягивает Кэйа гласные, глядя сверху вниз, — и своё, и моё. Неужели готов променять свою жизнь и свободу на молчание? Моя магия тебя, может, и не напугает, однако не смей забывать, что Запретный лес, — киноварь на дне его зрачков становится насыщеннее, ярче, как самая настоящая кровь, — стоит за моей спиной. А твоя защита не сможет помочь от ярости лесных тварей.

Карл заметно вздрагивает.

Запретный лес — место гиблое. Там не живёт ничего человеческого, только нечисть, вылезшая с другой стороны, — а она голодная-голодная. В лесной чаще нет жизни, только смерть — её холод и её затхлость, её тягучая терпкость.

Кэйа медленно, словно издеваясь, склоняет голову к плечу; Карл косится куда-то в сторону — на чернеющий угол, видит там то, что скрыто от глаз простого человека. Непроизвольно дёргается, только с места ему сдвинуться не позволяют, продолжая крепко удерживать. Дилюк хмурит брови, ощущая, как в комнатке становится ещё холоднее и это отнюдь не из-за почти отгоревшей печи и сквозняка, пробирающегося в мелкие щели. Твари здесь — они лезут из открываемых брешей-разломов, плотоядно облизываются длинными острыми языками и капают ядовитой слюной, желая поскорее накинуться, но не смеют нарушить волю хозяина. Клубятся дымом, едва слышно булькают, но Карл видит уродливые оскалы.

Страх — вибрации. Дребезжащие струны.

А Кэйа ухмыляется шире, будто тоже нечисть, — такая же, только забравшаяся в человеческую оболочку.

— Быть сожранным лесом и сгореть в огне, — хитро щурит глаз, а голос — вязкая, вязкая патока, — или озвучить имя своего покровителя и жить дальше?

Карл гулко сглатывает, чувствуя, как со спины подбирается что-то потустороннее — касается костлявыми пальцами, проводя по коже; ползёт выше, к плечам, чтобы взобраться чёртом. У Дилюка по позвоночнику тоже скатывается дрожь; зарождается нестерпимое желание перекреститься. Воззвать к Богу — к Его милости, дарующей спасение для грешных душ. Иррациональный страх перед тем, что выходит за рамки понимания — перед тем, что прячется в тенях. Магия кружит голову, а воздух вокруг становится совсем плотным, едва не осязаемым — Дилюк шевелит пальцами в попытке схватить его и крепко сжать в ладони.

Давит. Кэйа продавливает чужую волю, загоняя в клетку, из которой выход — неминуемая смерть. Можно было бы действительно вмешаться, проведя допрос истинно рыцарским методом, который назойливо зудит под кожей, но, сдаётся Дилюку, стоит отложить это на случай, если иначе не получится договориться. Карл держится из последних сил, его страх — кислота, выплёскивающаяся в пространство. Едкая, шипящая, неприятная.

Запертая тварь истошно бьётся; Дилюк до боли сжимает зубы, силясь унять скребущее под рёбрами чувство, продолжающее только расти и расти. Голова слегка идёт кругом — недостаточно, чтобы вновь упасть в сосущее ничего, но сущность продолжает громко вопить. Звон в ушах заглушает потусторонние шорохи скребущейся нечисти и некоторые слова, вылетающие из чужих ртов. Неслышное, непонятное, далёкое.

Уйти.

Убежать.

Скрыться.

Там, где нет ведьм — там, где алое пламя не горит, обжигая до чёрных корок.

Запретный Лес поднимается за гордо выпрямленной спиной Кэйи огромной морской волной и открывает зубастую пасть. Призрачный шелест листвы — откуда, сейчас крепкие зимние морозы — и головокружительный хвойный аромат, забивающий нос своей насыщенностью. Единственный козырь — показать эту мощь, позволить к ней прикоснуться, чтобы понять: Лес — сила, с которой не спорят. Ей подчиняются, выполняя каждое желание — льнут дымом к ногам.

Выбор. Спастись или сгореть.

Всё слишком взаимосвязано и тянется от одного и того же, вытекает и впадает, как реки. Нужно лишь нащупать нужную нить, проследить, куда она ведёт — где её место в запутанном клубке, а затем медленно пытаться освободить, чтобы тайное стало явным.

Подселить к Дилюку тварь мог только один человек, всеми силами желающий наконец избавиться от того, кто знает слишком много всего.

Потопить или потонуть.

А ещё — ещё — Кэйа ни перед чем не остановится, пока не добьётся своей собственной справедливости.

Карл зажмуривается и едва внятно хрипит:

— Инспектор! Меня послал инспектор! — он сплёвывает пенистый ком слюны прямо на пол. — Довольны?

Хальфдан, взглянув на усмешку Кэйи, хмурится. Кто бы сомневался — кто бы только сомневался, что всегда все происшествия крутятся вокруг чёртового ублюдка.

Дилюк не может понять только одного: как не видел очевидных вещей, как мог так сильно ошибаться в человеке. Ведь до того рокового дня по задержке группы контрабандистов Эрох был прилежным рыцарем — едва не образцом, на который можно было равняться. Он честно занимал должность верного помощника, исправно выполнял все приказы и никогда не давал ни одного намёка для сомнений в себе.

Насколько нужно быть слепым и недалёким, чтобы не заметить такую жирную крысу рядом с собой?

Наверное, если бы Дилюк хоть что-то понял немного раньше, то много чего можно было бы избежать. И не встревать в опасную игру, где побеждает тот, кто сможет хитрее всего извернуться.

— Инспектор, значит? — тянет Кэйа. Издевается — и ловко трогает волнующие струны нервов, играет на них умело-умело. Карл кривит лицо, словно от головной боли, дёрнув ещё раз связанными руками. В нём ещё горит тяга к жизни — цепляется за неё, готовый с потрохами сдать того, на кого работает. — И что же инспектору, такому образцовому рыцарю, — Дилюк давится смешком, — нужно вдруг от ведьмы?

Карл стреляет недружелюбным взглядом, от которого Кэйа раздражённо дёргает плечом. Ему неуютно — от собственной слабости, от того, что приходится использовать блеф и такие мерзкие методы для устрашения и убеждения. От понимания, что он — лесная ведьма! — ничего не может сделать без чужой помощи. Только пошариться по дому в поисках разных книг-записок, в которых могут найтись крупицы ответа.

Лесная ведьма, не сумевшая порвать связь! Смех и только!

— Инспектора и спросите, — ядовито плюётся Карл. — Он тоже сказал, что я должен выполнить задание, если не хочу попасть на костёр.

Дилюк ловит серьёзный взгляд Кэйи на себе. И, не сдержав язык за зубами, спрашивает:

— Почему он тогда просто не приказал убить меня сразу? К чему подселять лярву?

— Откуда я знаю! Мне было велено сделать так, чтоб ты, капитанишка, медленно дух испустил, я сделал! А ты! — обращается напрямую к Кэйе, но Хальфдан, по-прежнему крепко держащий чужие волосы, с силой дёргает назад, вынуждая ещё сильнее запрокинуть голову. Карл шипит от резкой боли, окатывающей всё тело жаркой волной, а сверху раздаётся холодное напоминание:

— Не забывай, с кем имеешь честь разговаривать.

Кэйа поднимает одну руку ладонью вверх, призывая к тишине. Чёрное солнце, восходящее над королевством.

— Пусть продолжает.

Кадык на шее Карла нервно дёргается. Он тоже не глуп — знает, что его жизнь, которую так пытается сохранить, всё ещё находится в чужих руках. От этого становится на мгновение горько, а Дилюк, задумчиво пялясь на его тучный профиль, хмыкает.

— Ты должен отлично знать, что такое, когда за тобой идёт охота, — заканчивает свою мысль, несильно пнув носком кожаного сапога холодный пол. Дерево впитывает глухой удар, оставляя после — всю ту же тишину и сиплое, чуть хрипловатое дыхание, словно у больного человека. Кэйа незаметно хмурится; лента глазной повязки, рассекающая чёрной линией лоб, немного сбивается. — Или лесная ведьма, — звучит острым упрёком, — не знает даже про рвущийся баланс?

— А ты слишком говорливый для того, кто так боится за свою жизнь, — незамедлительно отражает удар Кэйа. — Баланс рвётся, а ты думаешь, что инспектор действительно спасёт тебя? Сохранит твой, — его губы накрывает ледяная ухмылка, — секрет?

— Он-

— Он — что? — Кэйа смахивает с плеча невидимую пыль. — Господь милосердный! — смеётся хрипло-хрипло, бархатно, так, что мурашки бегут по телу, а в поперёк горла встаёт вязкий ком. — Понять тебя может только другая ведьма. Что, больно и страшно, когда по твою душу в любой момент могут заявиться рыцари? И бежать некуда? — его голос — ядовитый мёд.

Хочется привычно позвать по имени, но Дилюк хотя бы на этот раз вовремя прикусывает свой язык. Тварь слишком остро реагирует, а связь невыносимо жарко пульсирует.

— Лесная ведьма помогает рыцарю — тоже смешно.

Хальфдан сильнее сжимает волосы в пальцах, словно желает снять скальп.

— Займи лучше свой рот делом.

Карл сомневается. Колеблется. Страх болтами ввинчивается под кожу, оставаясь некрасивыми, уродливыми шрамами-буграми. Выполнить приказ инспектора или послужить истинному каэнрийскому солнцу, носящему венец из веток и цветов на голове, но обещающего, по сути, то же самое? Орденский пёс или тот, в чьих венах тоже растекается магический дар?

У Дилюка что-то тревожно ворочается в груди. То ли тварь продолжает бесноваться, то ли это собственное волнение, выступающее бисером пота на лбу. Сколько он протянет, если связь не разорвать? Есть ли у него достаточно времени, чтобы хотя бы найти лазейку в прочной броне Эроха и свершить месть? Напряжение, густящееся вокруг, кусает крошечными молниями. Зудит — до желания расчесать кожу, стереть её, сорвать, оставляя только кровоточащую плоть.

Дилюк прикрывает глаза, пытаясь сосчитать для десяти и немного успокоиться. Он тоже хорош: рыцарь, капитан, а ведёт себя, как нежная дева. Может, они с Кэйей действительно друг друга стоят: лесная ведьма-полукровка и рыцарь, страшащийся неизведанной силы.

Хальфдан и Ронет смирно ждут любого приказа, стоят рядом неотступными тенями и верными стражами, не позволяющими навредить. Карл, вероятно, тоже это понимает — он может попробовать проклясть тяжёлым словцом или пустить струёй тихий шёпот по комнате, но сразу же будет остановлен или королевской стражей, или тем, о ком неустанно гуляют слухи, стремительно превращающиеся в настоящие страшилки. Лесные ведьмы — слишком опасное и непредсказуемое звено, чтобы открыто идти им наперекор. Иначе Эрох давно бы нашёл способ, как до Кэйи добраться, даже пусть с помощью другой ведьмы. Но он до сих пор медлит. В ордене так или иначе мелькают разные имена, взятые из доносов горожан или рыцарских расследований — найти какую-нибудь ведьму не так уж сложно. Многие будут действовать из тех же соображений, что и Карл, пытаясь сохранить жизнь себе и спокойствие близким, если такие есть. Колдовские семьи мало когда оставляют в полном покое после казней — слухи и людское непринятие, постоянные допросы и проверки ордена.

Эрох пытается, но не может так просто добраться до Кэйи. Его защита — защита лесных ведьм и Запретной чащи. Ведьмы и колдунишки не глупы — мало кто, имея тесный контакт с другой стороной, просто так полезет туда, где их могут сожрать самым сладким лакомством.

Карл морщит нос, а его взгляд нервно бегает от одной точки к другой.

— То есть, — наконец давит из себя он с сочащейся неуверенностью, — инспектору я не должен верить, но должен тебе?

— Ведьма ведьму понять может, — разводит руками Кэйа. — А сделает ли это рыцарская шавка или избавится, когда ты станешь больше не нужен?

В том, что так Эрох и поступит, Дилюк ни мгновения не сомневается. Ему выгодно поскорее избавиться от любого свидетеля, способного хоть как-то очернить его репутацию честного и добропорядочного гражданина. Знали бы все, что это только маска, а под ней — гнилое, гнилое нутро.

Карл снова медлит. Ронет поднимает ногу, чтобы подойти ближе и, дав хорошую оплеуху, поторопить с решением, но Кэйа, качнув головой, отдаёт приказ пока ничего не предпринимать. Он хочет дожать беднягу, загнав того в угол, в тупик — Дилюк отлично видит хитрую тактику, имеющую множество запасных ходов-ответвлений, чтобы временно спрятаться, а затем выскочить снова в самом неожиданном месте. И делает Кэйа это всё так легко и буднично, что отчего-то бросает в колкую дрожь.

Тишину льющегося времени снова наполняет снующий вокруг сквозняк и призрачное бульканье тварей, пришедших на зов хозяина — кучкуются в тёмных углах. Дилюк не видит их, но нутром ощущает всё же те любопытно-липкие взгляды. Кэйа однажды сказал, что нечисть слышит запах; интересно даже, чем — или кем — сейчас он воняет. Не просто так в Запретном лесу твари не толпились привычно, выглядывая из-за мощных стволов деревьев. Они всего лишь не чувствовали человеческий дух, погребённый под своенравной сущностью.

За потоком вязких мыслей Дилюк почти пропускает момент, когда Карл неуверенно, но согласно кивает.

Анфортас не приходит.

Его нет ни к назначенному часу, ни позже, оставляя их четверых лёгкой мишенью. Мимо проходящие рыцари готовы были вот-вот подойти, чтобы взглянуть странным личностям в лица — особенно тому, который усиленно натягивает на себя капюшон, желая, кажется, слиться с зимней одеждой и превратиться в тёмную пустоту. Спасли только Хальфдан и Ронет, стоящие стеной рядом. Иначе, думается по сей час Дилюку, они бы с Кэйей уже во всю развлекались в орденских камерах.

Выйти за высокие стены города не представляется возможным: слишком много патрулей, в том числе и у канализации. Наследный принц — единственный вариант, который должен был разыграть очередную сценку, где посылает своих слуг за чем-то в любую ближайшую деревню. Люди, если бы услышали, не стали бы сильно заморачиваться, а рыцари на постах — допытываться и проверять. Они с Кэйей могли спокойно выскользнуть и, вскочив на лошадей, помчаться прямиком к лесу.

Но Анфортас так и не показал своё лицо, оставив их стоять на одной из узких улиц Мондштадта. Когда на землю начали падать первые сумерки, Хальфдан предложил сопроводить к убежищу Дайнслейфа — всё лучше, чем ничего. Здесь хотя бы можно переждать ночь и придумать новый план по собственному спасению. Лазейка, как выбраться из города, должна быть. В крайнем случае можно попросить Джинн — она, Дилюк уверен, что-нибудь придумает.

Только Карл благополучно отправлен в орденские камеры. Кэйа объясняет свой приказ тем, что так безопаснее: будет не очень, если ему ещё кто-то пообещает золотые горы, за которые продаст любую информацию. Если выйдет избавиться от Эроха, то Карла вскоре благополучно выпустят обратно на свободу — такой с Джинн уговор, щедро приправленный язвительными комментариями Кэйи о рыцарской чести и принесённых клятвах.

Без связи действительно дышать проще. Легче. Лучше. Ничто не давит тисками на грудную клетку, не пытается размолоть кости в мелкую пыль. Нет назойливого писка в ушах, нет чужих эмоций, тесно переплетающихся со своими до неузнаваемости и до путаницы с горьким привкусом. Им просто несказанно повезло, что Карл повёлся на слова Кэйи и согласился провести обратный ритуал, разрезая острым ритуальным ножом воздух, словно невидимую нить, тянущуюся от души Дилюка к голодной и испуганной твари, мечущейся в агонии. Он, увы, плохо помнит, как всё было — в какой-то момент после того, как свечи были разожжены, а наговоры произнесены, сознание стало медленно уплывать. Граница между сном и явью, один шаг до того, чтобы упасть на другую сторону бесплотным призраком и слиться с тысячью других — навсегда потерянных и не помнящих, кем они были и кто они есть.

Только Кэйа, облегчённо выдохнув и сделав сложное выражение лица, сказал, что всё прошло хорошо. Что чужой — потусторонней и мёртвой — энергии он больше не чувствует, только гулко колотящееся сердце, продолжающее живо качать кровь по телу.

Дилюк ему верит. Не сомневается — отдаётся целиком и полностью страшной ведьме и проклятому грешнику. Ужасно смешно, что сейчас это кажется совершенно нормальным, будто иначе и быть не может, а совсем недавно — Дилюк бы сам себе дал оплеуху и побежал скорее в Собор отмаливать все грехи.

Кэйа стоит того, чтобы рискнуть отвернуться от привычного и знакомого.

Он стоит всего.

В доме ожидаемо прохладно. Не критично, чтобы трястись от холода с красным носом, но всё равно неприятно, а в гостиной на диване уже лежат несколько добытых пледов, под которыми предстоит согреваться стремительно надвигающуюся ночь.

Кэйа раскладывает по столу яблоки, которые на скорую руку удалось принести Ронету. Ужин откровенно такой себе, но и это лучше, чем сидеть с пустым животом — перекусят, а утром уже будут решать, что делать дальше. Может, кто-то из свиты Кэйи притащит более существенную еду. Жаловаться не на что — на заданиях, на которых доводилось бывать Дилюку, ситуации были в разы хуже. Они с Кэйей не нежные девицы, не расклеятся.

— Ты злишься, — констатирует очевидный факт Дилюк, пройдя глубже на кухню.

Кэйа дёргает плечом. Точно — злится.

— Так и знал, что полагаться на братца себе дороже.

Всем безумно интересна причина, по которой Анфортаса не было — и самое поганое, что она может быть совершенно любой. Пока можно только строить хитрые теории, протягивать от одной мысли до другой красную нить, догадываться. Если бы Кэйа мог влезть с помощью магии и своих тварей в наследническую голову, то, вероятно, было бы куда проще. Но Анфортас — королевская защита, которую просто так не обойти. Дилюк не особо что-то смог понять, когда Кэйа однажды это объяснял: говорил про то, что королевская чета носит архиум, только там особая гравировка рунами. Может, другая ведьма — более опытная — смогла бы что-то придумать, но Кэйа — это Кэйа. Он и сам отлично понимает, что многого не знает в их колдовском ремесле.

Анфортас не пришёл — может, что-то случилось и он не смог, а может — бросил специально, зная, что выбраться не смогут. Запертые в клетке.

— Мы не знаем, что там произошло.

— Мы не знаем, что там произошло, — передразнивает Кэйа. — Он запросто мог послать гвардейца предупредить. А вот почему этого не сделал — вопрос.

— У нас ещё есть время.

— Время для чего, Благородство? — хмыкает. — Подготовиться к казни? Ты сам понимаешь, что пытаешься мне доказать?

Дилюк понимает. Ему точно так же, как и Кэйе, не по себе. Он — воин, готовый отдать свою жизнь в сражении, но сердце всё равно тревожно трепещет под рёбрами. Быть готовым умереть и хотеть умереть — вещи всё-таки разные. На губах скользит короткая усмешка; всё же у них с Кэйей слишком много пересечений. В корне разные ситуации переплетаются друг с другом так тесно-тесно, словно желают стать единой.

Анфортасу, желающему свергнуть режим отца, просто не выгодно рвать с ними союз.

Дилюк подходит сзади. Останавливается, будто прощупывает почву, но Кэйа не говорит ни слова — пыхтит недовольно, беспорядочно шаря глазами по высокому столу. Как пытается прочитать невидимую карту, проследить каждую-каждую линию, мнимо способную сложиться в такие необходимые ответы. Ещё один крошечный шаг вперёд — падение в пропасть, но сопротивляться желанию прикоснуться нет никаких сил. А Кэйа вздрагивает мелко, стоит только прижаться грудью к его спине.

— Мы придумаем, как выбраться за стены, — голос превращается в шёпот. Вкрадчивый, звучный, проникающий в самое-самое. А от Кэйи пахнет всё теми же травами — их пряность пьянит не хуже крепкого вина, превращающегося на языке из терпкой сладости в обжигающую горечь. И лишь горная свежесть кружит голову до приятной слабости, дрожью полившейся от сердца до колен.

Дилюк утыкается носом в чужое острое плечо, медленно-медленно ведёт выше — прямиком к шее с пульсирующей жилкой. С губ Кэйи срывается выдох — тонет в шипящей тишине дома и тонет в отчаянии, в котором они купаются вместе, деля этот кубок с ядом на двоих. Короткий поцелуй — невесомое касание губами — это свободное падение в черноту.

— Сам-то в это веришь? — задаёт тихий вопрос Кэйа, подставляющий шею под обжигающие поцелуи. Огонь, катящийся раскалёнными каплями по коже.

Дилюк не верит, но он пытается — пытается, чтобы они оба могли выжить; пытается думать холодной головой, чтобы найти даже самую крошечную лазейку, куда можно просочиться мышью. Он не отвечает, только и Кэйе не нужны больше слова — руками хватается за толстую столешницу, сжимает покатые деревянные края до побелевших костяшек. И так открыто подставляется — доверяет спину орденскому рыцарю. В горле пересыхает, а грудь стянута железными цепями, мешающими глубоко вобрать воздух в лёгкие. Они засыхают, сжимаются, сердце — просто небольшая точка, наполненная одновременно всем-всем-всем, что не выдерживает, готовое резко разжаться и лопнуть. Порваться. Выпустить всё из себя — чувства сочатся неукротимой водой, затуманивая прежнюю трезвость рассудка.

Ладони ложатся на чужие бока, сминают несдержанно; Дилюк медлит — цепляется за рубаху слуги, в которую всё ещё одет Кэйа, и неспеша тянет вверх, вытаскивая из плена таких же серых брюк. Это не его цвет — слишком блёклый, слишком невзрачный. Сюда нужно капнуть влагу морских глубин — тех самых, где кобальтовая синева красиво темнеет, скрывая опасности. И Чёрное Солнце взойдёт вновь — поднимется над чужой головой, касаясь лучами-руками длинных волос, поцелует нежно.

Бронзовая кожа прохладная на ощупь. Дилюк проводит кончиками пальцев по рельефному животу, чувствуя, как мышцы сжимаются, а Кэйа — снова сдавленно выдыхает, даже не собираясь сопротивляться. Внутри появляется столько всего, столько всего совершенно невыразимого, и Дилюка разрывает на части от неспособности освободиться. Сердце трепещет, ловит бешеный ритм; он оставляет небольшой поцелуй за ухом, спускается ниже — снова к шее, припадает к ней. Прикусывает кожу, аккуратно втягивает и зализывает покрасневший участок, а Кэйа вздрагивает от приятной дрожи, пронёсшейся по всему телу — и позволяет тихому стону вырваться наружу. Музыка, ласкающая слух.

Они оба — невозможно глупые. Но когда Кэйа прогибается в спине, притираясь ягодицами к паху Дилюка, всё насовсем отходит назад, прячется в тени. Остаётся только бьющее по нервам желание — коснуться больше, почувствовать, как трепещет чужая грудь от такого же захлёстывающего вожделения, услышать несдержанные выдохи. Выпить их.

Кэйа вдруг смеётся ужасно хрипло — так, что пальцы на ногах поджимаются, а глаза — ещё сильнее темнеют, поднимая со дна души что-то несвойственное, чёрное. Грешное.

Дилюк слабо надавливает ему на поясницу, прося немного облокотиться вперёд — стол жалобно скрипит под весом, на него навалившемся. Кэйа оборачивается через плечо, смотрит с вызовом и любопытством — взрывная смесь, а в темноте зрачков пляшут черти — адские, самые настоящие; алые блики и кровавые разливы.

Руки скользят вдоль чужого тела, снова забираются под рубаху, касаясь-касаясь-касаясь. Дилюк добирается до острых ключиц, проводит по каждой, а затем ведёт ладонями ниже — к напряжённым и твёрдым соскам, покатав между пальцев. Кэйа сдавленно шипит, но отнюдь не недовольно; дыхание становится частым-частым.

Границы размываются. Стираются. Они — исчезающее прошлое; сейчас больше нет ни рыцаря, верного ордену, ни страшной лесной ведьмы, чьё имя наводит на людей ужас. Есть только два человека, продолжающих вместе гореть и вместе осыпаться тлеющим пеплом; есть только два сердца, сумасшедше колотящихся в едином такте.

Дилюк задирает серую рубаху. Кэйа ворчит от неудобства и, привстав, избавляется от неё, швырнув куда-то в сторону. Несколько горящих свечей пламенными языками облизывают теплеющую бронзу, оглаживают крепкие мышцы руками совсем поплывшего Дилюка.

Провести по позвоночнику — Кэйа бархатно стонет, — нажать между лопаток, чтобы расслабился, облокотился на стол сильнее, а затем наконец добраться до поясницы.

Они — тление и жаркий огонь.

Опустившись на одно колено, Дилюк не сильно кусает упругую ягодицу прямо через серость формы; Кэйа подскакивает от неожиданности, оборачивается, с удивлением заглядывая в чужое лицо, но там — бесы, выбравшиеся из адских глубин. В животе всё скручивается тугим и пульсирующим комом. Столешница неприятно давит на член, и Кэйа ёрзает, пытаясь найти более удобную позу, а Дилюк — ждёт покорно, смотря на него снизу вверх.

Кэйа этого не видит — не видит, как его же пухлые губы соблазнительно блестят от ещё не высохшей слюны; не видит, как бронзовые кончики ушей едва заметно алеют — или это всего лишь отражение танцующего на фитилях пламени и обман зрения. Не видит, насколько он красив и притягателен.

Щемит. Под рёбрами так сильно щемит.

Дилюк чуть приподнимается, аккуратно касаясь кривого шрама, пересекающего поясницу. Кэйа на мгновение замирает камнем, чувствуя тёплую ладонь на своей уязвимости — на могиле, под которой похоронена вся прошлая жизнь, ныне оставшаяся призраками в дворцовых стенах, но после — снова расслабляется.

Первый поцелуй приходится на острое начало; кожа под губами немного проступает над остальным рельефом, знаменуя границу — границу прошлого и настоящего. Если бы Дилюк мог, то стёр бы всю боль, которую Кэйе пришлось пережить — весь страх и весь ужас, когда из последних сил проходилось бороться за ускользающую жизнь в сырой канаве.

Нежность сменяет жаркое пламя, тушит его, как вода, делает слабее. Дорожка продолжающихся поцелуев обрушивается вдоль рваного контура, словно отматывает время назад, наращивая обратно здоровую кожу и плоть. Это доверие ощущается куда ближе самых развязных поцелуев, нечто, что навсегда остаётся на ином уровне — неподвластном даже самому пытливому уму.

Кэйа ловко изворачивается, мягко беря Дилюка за запястье — бережно тянет вверх, прося подняться на ноги. Взгляд падает точно в вязкий янтарь ведьминой метки, в её нескончаемую тьму, пришедшую из самой бездны, и дыхание перехватывает. Завораживает, а Кэйа просто смотрит, положив ладони на его шею. Неторопливо поглаживает большими пальцами линию челюсти и все окончательные сомнения, какие ещё остаются, наконец испаряются. Это — правильное. Правильно стоять рядом с Кэйей, трогать его и слушать бесконечный поток игривых и недовольных колкостей, съедать с его губ тяжёлые выдохи — разделять.

Дилюк не выдерживает — рёбра трескаются под натиском — и чувственно прижимается губами к его лбу, оставляя всю нежность, выливающуюся за края.

— А ты знал, — вдруг шепчет Кэйа, — что в лоб целуют покойников?

Дилюк не сразу понимает, что такое доносится из чужого рта; смотрит оторопело на совсем шальные искры в глазах, а затем до сознания наконец начинает доходить суть только что сказанного.

— Кэйа, чтоб тебя.

Невыносимый.

Ответом становится смех — хриплый-хриплый, довольный очередной шалостью; Кэйа притягивает Дилюка ближе за шею, мажет сухим чмоком по щеке, по уголку губ, по подбородку. Тоже нежность — тоже топящая, вязкая, но тёплая и уютная, что пропасть навсегда хочется. В груди творится что-то совсем непонятное — слишком много всего, слишком сильно, оно сжимает-сжимает-сжимает, а затем неумолимо тянет вперёд — туда, где бархат голоса.

Дилюк пропускает тень шкодливой ухмылки, когда Кэйа ловко меняет их местами. Приходится забраться на скрипучий стол, сесть на край, широко разведя ноги, чтобы Кэйа мог встать между — притереться близко-близко. От члена вверх поднимается горячая волна, покрывающая руки мурашками.

— Ты это специально, — замечает Дилюк.

— Разумеется, — посмеивается Кэйа, но ответить не даёт, вовлекая в тягучий, как застывающая смола, поцелуй. Затаскивает всё дальше на морское дно, обволакивающее приятной прохладой.

Дилюк скрещивает ноги у него за спиной, горячо отвечает, не боясь задохнуться. Больше — не боясь. Сорванное дыхание и бурлящая в жилах магия, огненные всполохи и море нескончаемой любовности. Она под кожей — зудит от желания коснуться бережно-бережно, убрать длинную тёмную чёлку за ухо, а затем взглянуть в тьму бездны и сорваться с крутого обрыва в никуда. И пусть черти поймают его грешное тело, пусть бросят в самый кипящий котёл, где кожа слезет с плоти.

Притяжение.

Сильное, нечеловеческое.

Будто нечто за пределами людского понимания желает впаять их друг в друга.

Кэйа, тихо рыкнув от нетерпения, срывает ленту на волосах Дилюка — мстит, пятернёй зарываясь в медную густоту, оттягивает слабо. Дилюк поднимает голову выше — задирает, чтобы Кэйа мог припасть влажным чмоком к его шее, от которого изо рта вылетает ужасно несдержанный звук.

Кэйа жарко шепчет какие-то глупости — низко и пронизывающе, растягивает незнакомые слова на певучем фонтейнском; и это так красиво, что душа замирает, вслушиваясь, а дрожь поднимается из самых-самых глубин вместе с мягкой «р».

Если Кэйа хочет сжечь всё дотла, то Дилюк позволит это сделать — и всё закончится там же, где и началось однажды.

Дилюк позволит всему сгореть, лишь бы слышать, как Кэйа зовёт его по имени, — и пусть весь мир исчезнет в голодном пламени.

***

С помощью Змеев удаётся выбраться из столицы спустя пару дней, снова затевая игры с переодеваниями. На пути к Лесу Кэйа клятвенно обещает, что к чертям сожжёт все эти шмотки, которые приходится нацепить, а Дилюк даже не сомневается в правдивости его слов — ещё будет долго-долго отмываться-намываться, словно хочет избавиться от собственной кожи.

Ещё через день, когда Кэйа, уже облачённый в свою обычную одежду, сидит на небольшой кухоньке в Лесу и пьёт отвратительно горький чай, приходит известие от Дайнслейфа: наследный принц благополучно вернулся во дворец, но не передавал никаких весточек. Письмо, гневно смятое ведьминой рукой, летит в печь. По какой-то причине Анфортас бросил их — спасибо, что не отдал приказ о поимке преступников, иначе, сдаётся Дилюку, они с Кэйей уже были бы лишь обугленными костями на площади.

С течением времени гнев постепенно стирается, перецветая в глухую злость — яркое и скребущееся желание однажды добраться до того, кто посмел предать. Кэйю не переубедить: если он что-то втемяшил себе в голову, значит, будет верить в это до последнего. И у Дилюка нет ничего, кроме разных-разных доводов, в которых дыр больше, чем в сыре. Это не аргументы, приводить их — глупость. Но за Кэйю говорят старые обиды, подогретые страхом нового предательства, а Дилюк не может собрать воедино достаточно всего, чтобы самостоятельно докопаться до причины. Он, может, не обладает ведьминым чутьём, но всё равно нечто подсказывает, что в сложившейся ситуации не всё так однозначно, как кажется на первый взгляд.

К концу первой недели приходит короткая весточка от Джинн: Карл полностью сдал Эроха, сведения переданы гвардейцам, а ведьма сидит в одиночной камере — его никто не трогает, только стерегут, чтобы купленные крысы не проникли в подземелья и не убили найденного — и ценного — свидетеля. Кэйа, поморщившись, как бы невзначай комментирует: «боюсь, беднягу нужно защищать не столько от сторонников Эроха, сколько от уважаемого действующего магистра». Дилюк лишь закатывает глаза, а затем учтиво напоминает, что у них больше нет мотков полыни для окуривания дома.

Последние отголоски порванной связи наконец сгорают, осыпаются и исчезают, оставаясь только небольшим шрамом-царапиной. Тварь сгинула — пропала в пучине мира, находящегося по другую сторону завесы, а Дилюк вновь запахом влечёт к себе всю лесную нечисть. Это впервые по-настоящему успокаивает — в ведьмином присутствии не нападут; лучше пусть глазеют любопытно, чем принимают за своего из-за чужой сущности, засевшей внутри.

И только к концу третьей недели, когда на дворе во всю буйствует погодное непостоянство февраля, всё королевство сотрясает страшная новость:

Его Величество король мёртв.