Каэнри'а объята трауром. Он проносится по горам и равнинам снежной бурей; пургой, заметающей все следы и не дающей ступить ни шагу. Скорбная весть о скоропостижной кончине Его Величества накрывает всё королевство куполом, словно огораживает от остального мира. Дилюк, стоящий много лет на защите спокойствия горожан, знает, что сейчас начнут вспыхивать разного рода беспорядки, а работы для рыцарей прибавится вдвое, если не втрое. Королевская гвардия занимается безопасностью дворца и дальнейшим расследованием причин, по которым произошло то, что произошло.

Два дня проходят незаметно, будто в тумане. Проносятся диким табуном, убегающим от охотящегося хищника, а следы — поднятая в воздух пыль, попадающая мелкими крошками в глаза. Они с Кэйей не обсуждают произошедшее — игнорируют, словно не происходит ничего необычного. Только вчера днём Дилюк, не выдержав гнёта своих мыслей, пришёл к нему — сел рядом, привалившись плечом к плечу. Молчал долго, бездумно пялясь в раскрытую книгу на чужих коленях, а шелеста листов не было — Кэйа не перелистывал, словно застыв на одном и том же предложении.

«Всё завтра», обронил тихо Кэйа спустя продолжительную тягу минут. Поставил точку — обрубил, выстроив очередную стену, будто даже слышать не желает про отца и его смерть. Может, так оно и было, и есть — не с их печальными родственными связями долго горевать. Не с шрамами от болючих пыток, навсегда оставленными полосами на теле, лить горячие слёзы.

Они оба молчали — просто сидели друг с другом рядом, заковавшись каждый в собственные мысли. Вязкие, как болото.

Сидели и думали, погружённые в звон небесных пустот — до тех пор, пока Дилюк не пришёл в себя, откладывая так и недочитанную книгу на стол, а после не заглянул Кэйе в лицо. Там — бесконечная усталость и что-то ещё, что так и не нашло своего объяснения в пытливом рыцарском уме. Неясное, тёмное, влекущее. А после — снова бесконечность медленных поцелуев, остающихся звёздной россыпью на коже; как переливы бриллиантов, согретых в горячих-горячих руках. Трепетность касаний и поющее сердце, молчаливые обещания, что смогут со всем справиться. Принесённые клятвы быть опорой — пусть не на крови, но такие же сильные.

А потом Кэйа снова говорил — шептал разные глупости, журчащие мелодичностью Фонтейна; будто льющаяся песнь нимф, завлекающих к себе случайных путников. Он соединял незнакомые Дилюку слова между собой, завязывал их аккуратными бантами, как ленты в своих волосах; урчал на языке, который так не любит, а Дилюка от этого вожделенная дрожь раз за разом пробирала — до самого нутра, собираясь в обжигающий комок из всего-всего и жарко пульсируя в груди.

Они так и уснули вместе на диване в кабинете, свалив несколько подушек на пол вознёй и не погасив на ночь свечи. От них ничего не осталось, кроме восковых клякс, расплющенных на тарелочках. Кэйа ушёл из дома рано утром — едва ли не с кровавым рассветом, — растворяясь среди ещё голых деревьев. Погода, пусть и совсем переменчивая, но постепенно становится теплее, знаменуя скорый приход весны. Дилюк до сих пор не может поверить, что попал сюда, в ведьмину обитель, золотой осенью, и что пронеслось мимо уже столько времени. Столько всего, что доводится пережить вместе. Преодолеть.

Проснувшись из-за назойливых солнечных лучей, так и лезущих в лицо сквозь окно, Дилюк лениво поднялся и побрёл на кухню, чтобы приготовить что-то съестное. Снова овощное — в такие моменты ему по-настоящему не хватает своего поместья, где почти на каждый ужин обязательно было вкусное и ароматное мясо. Отсутствие Кэйи по утрам больше не что-то тревожное — он, скорее всего, занимается своими чёрными ведьмиными делами. Придёт в обед или вечером, впуская на порог первые сумерки и февральскую стужу; начнёт привычно ворчать — о тварях, у которых что не день, то обязательно что-то случается; о трупоедах, портящих жизнь и попадающихся в силки вместо юркой дичи. О могиле Аякса, на которую нужно сходить прибраться.

Дилюк привыкает к такому быту, чувствует, как от него в груди тоже зарождается тепло. Он привыкает к скудноватой, по меркам графа, еде; учится различать травы и порошки, запоминая, что и в каких случаях помогает; ловко справляется с различными делами по дому. И даже умеет теперь скручивать сухую полынь для окуривания комнат!

Но Кэйа возвращается совсем скоро, а за его спиной — прочный гвардейский щит. Дайнслейф остаётся верным себе и своему немногословию, здороваясь лишь сдержанным кивком головы.

Три мушки, запертые Лесом. Окружённые непокорной мощью, выходящей за рамки простого человеческого понимания; признанные предателями и изменниками. Заклеймённые и обречённые на верную гибель — на казнь без права помилования, но продолжающие барахтаться из последних сил.

Дилюк, увы, даже представить не может, как из всего этого выбраться. Они просто плывут по течению, огибая особо заметные пороги, но всё равно больно ударяются об острые и крепкие камни. Действовать из тени до сих пор кажется чем-то странным. Иногда просыпается совесть, загнанная сильными пинками в самый тёмный угол — выползает побитой собакой, начиная назойливо вопить на ухо, словно подселённая лярва. Рыцарю ведь не положено так работать, они — честь и достоинство, несокрушимая отвага. И только разум, дав хлёсткую пощёчину, отрезвляет: иначе не победить и иначе не выжить. До конца своих дней — до, быть может, глубокой старости — скрываться в Запретном лесу не выйдет даже Кэйе, чьи передвижения не скованы отсутствием магии в жилах.

Сейчас Кэйа — беснующееся беспокойство, бродящее из стороны в сторону. Он, скрестив руки на груди, постукивает пальцами по локтю.

— Хальфдан проверил показания Карла, — хмуро роняет Дайнслейф, с тихим звяком опустив кружку с чаем на стол. — И собрал доказательства, чтобы выследить предателя в стенах дворца. Позавчера его задержали.

Кэйа задумчиво кусает внутреннюю сторону щеки. Он несколько мгновений бездумно смотрит себе под ноги, а потом, хмыкнув, наконец отмирает — оживает, поднимая голову и вовлекаясь в разговор.

— Я знаю этот тон, — цыкает. — Ты всегда заходишь издалека, если новости дурные.

Дайнслейф досадливо поджимает губы; он сдувает непослушные волосы, щекотно лезущие в лицо. На бледных щеках всё ещё цветёт морозный румянец, оставшийся от укусов февральского ветра, ловко снующего между деревьями. Атмосфера на кухне тяжёлая — не такая, когда ведьмина магия давит на плечи и густится по углам, но тоже по-человечески неприятная. Резкое появление Дайнслейфа всегда знаменует что-то — Кэйа старается просто так его не вытаскивать из надёжного укрытия, где можно спрятаться и вести своё расследование.

Связано ли это с кончиной Его Величества? Или просто события закручиваются с такой скоростью, что за ними трудно поспеть?

Дайнслейф, низко промычав, всё-таки даёт ответ:

— Он покончил с собой в ходе допроса.

Дилюк вопросительно дёргает бровью, усаживаясь на скрипучем табурете удобнее.

— В смысле — покончил с собой? Разве он не был в камерах под надзором?

— Был, — медленно начинает пояснять Дайнслейф, поморщившись, как от жуткой головной боли. — Зная неожиданное пристрастие инспектора использовать ведьм, мы нацепили на пленника кандалы из архиума, — Кэйа закатывает глаза, но внимательно слушает. — Айварс носил во рту капсулу с ядом, — ладонями обхватывает горячую кружку, над которой поднимается тёплый пар. И ловко игнорирует пристальный взгляд Кэйи. Пронзительный — как острые стрелы, летящие прямо в спину. — Понимаете ли, что это значит, Ваше Высочество?

Кэйа хмыкает — и снова нервно барабанит длинными пальцами по локтю.

Напряжение растёт: неуловимо, но довольно ощутимо. Дилюк тоже хмурится, сводя брови к переносице, когда понимает, к чему идёт речь. Дайнслейф не говорит прямо, будто мягко подталкивая Кэйю к истине — направляя его мышление в нужное русло, как реку, грозящуюся выйти за свои берега.

— Человеку, ни в чём невиновному, нечего было опасаться до такой степени, чтобы лишать себя же жизни, — медленно проговаривает каждое слово Кэйа, словно смакует буквы. Бархатно — с едва заметной хрипотцой в голосе.

Дайнслейф согласно кивает:

— Мы пришли к такому же выводу.

Только чего можно бояться, будучи запертым в камерах? Смерти? Но какая разница — виселица или яд, если итог всё равно один и тот же?

Дилюка резко пробивает дрожь, а догадка сама собой формируется в голове. Распускается ярким цветком в полной ночи, как интейват, раскрывающий свои остроконечные лепестки под серебряным сиянием луны. Можно посчитать, что это — лишь попытка ускорить приговор, ведь неважно, раскололся Айварс или нет, суд всё равно приговорит к казни за измену. За предательство королевской семьи, а такое не прощается.

— Он явно не пытался бежать от допроса.

— И не от смерти, — фыркает Кэйа, с тяжёлым вздохом потерев шею. А затем резко замирает. — Вы что, хотите, чтобы я его душу призвал?

— А ты можешь?

Кэйа щурится:

— Я и не такое могу, Благородство, тебе ли не знать, — он елейно улыбается, поиграв бровями. Дилюк почти вспыхивает, ощущая, как предательский жар ползёт по шее. Что за человек такой — и о таких личных темах при других! — Однако, — потеряв всякий интерес к передразниванию, Кэйа причмокивает, — допустим, я его призвал. И как вы собираетесь эти доказательства предоставить? Хальфдан придёт и во всеуслышание объявит, что прибегли к помощи лесной ведьмы? Угадаете с трёх попыток, кто в камерах окажется следующим или подсказать?

— Я не это имел в виду, Ваше Высочество, — подаёт голос Дайнслейф.

Кэйа ударяет кулаком по раскрытой ладони и, не дав озвучить следующую мысль, произносит:

— Я бы зацепился сначала за то, как он умер. Бесполезно фантома призывать — самоубийцы не могут разговаривать. Однако душа надолго будет привязана к той камере, где он испустил последний вздох. Если вся эта шайка-лейка была хоть немного связана с магией, то они не могли не знать, что ждёт в случае такой кончины.

— Ты про ад? — осторожно спрашивает Дилюк.

Кэйа, покатав его вопрос на языке, нехотя принимается объяснять:

— Ваши представления, которые так пытается навязать Собор, частично верны. Момент гибели — мощный всплеск эмоций, который в посмертии усиливается в несколько раз. Души самоубийц не нужны ни в раю, ни в аду, почему — без понятия. Каждый день они ощущают нескончаемые муки, терзаются содеянным поступком, вспоминая приятные моменты из жизни и бесконечно жалея. И так до тех пор, пока это не сводит фантома с ума. Дальше его или сжирают твари, или он превращается в одну из них. Осознанно обрекать себя же на такое? — качает головой. — Выдвину предположение, что или Айварс был полным кретином, или просто боялся кого-то намного сильнее вечного цикла мук.

— Логично бояться своего хозяина.

— Ага, — соглашается Кэйа, — а это Эрох.

— Во дворце есть ещё предатели, — понимает Дайнслейф, сжав пальцы на кружке.

— Именно, — соглашается Кэйа. — Один или два, может, немного больше.

На постах никогда не стоит по одному человеку, вспоминает Дилюк. Особенно если дело касается преступников. Вопрос безопасности: если кто-то сумеет вырваться, то ликвидировать угрозу проще нескольким людям, чем одному. Это практикуют в ордене — и эта же система должна быть у королевской гвардии.

— А что с Анфортасом?

— Прошу прощения, Ваше Высочество, — Дайнслейф хмурится, — от него не поступало никаких новостей. Наши люди сообщают, что он здравствует и занят королевскими проблемами.

Кэйа раздражённо ведёт плечом.

— Анфортас сейчас — самая лёгкая мишень. До этого могли опасаться папеньку — он бы не позволил навредить любимому сыночке, надежде королевства и спасителю всей семьи, — едва не плюётся. — Но папенька мёртв, а братец остался с открытой спиной. Пусть кто-то из Змеев приглядывает за ним.

— Будет сделано, — склоняет голову Дайнслейф, — Ваше Высочество наследный принц.

— Беспокоишься о нём? — встревает Дилюк.

Кэйа кривит лицо.

— Какой ты выдумщик, Благородство. Анфортас — юнец, а дворец ему не родная деревня. Знаешь, сколько сейчас, со смертью отца, повылезает крыс? И каждая захочет отхапать часть пирога — кто-то побольше, а кто-то поменьше, — Кэйа неожиданно замолкает и отводит взгляд. Море печали — ужасно горькое и выплёскивающееся за края с каждым последующим словом. — Лучше уж Анфортас на троне, чем какой-нибудь четвероюродный дядюшка.

— Ваш дядюшка однако же был к Вам довольно добр.

— Ага, — вяло тянет Кэйа, наморщив нос. — Только от него фальшью за версту несло. Экое дело — в круг доверия наследника влезть. Его благоверная туда же — все одного поля ягоды. Сейчас кто-нибудь обязательно попытается подмять под себя Анфортаса, в котором поголовно каждый видит слабое звено. Поэтому, — разводит руками, — от братца попытаются или избавиться, или захотят превратить в свою марионетку.

Каждый из них предпочтёт Анфортаса с венцом на голове, нежели того, с кем великое королевство быстро падёт. Невооружённым глазом видно, как Кэйю до сих пор коробит произошедшее почти месяц назад — и как он собственными руками расправился бы ещё с одним предателем, решившим бросить их на произвол судьбы. Если бы не люди Хальфдана, то Дилюк сомневается, что они смогли бы сбежать. Канализационные тоннели закрыты — там теперь висят крепкие замки, медленно ржавеющие под снежной влагой, а рядом натыканы патрули, чтобы никто не смог ни проникнуть внутрь стен столицы, ни убежать, будто перепуганная крыса.

— Думаешь, — покусав нижнюю губу, спрашивает наконец Дилюк, — твой брат попадётся на чужие уловки?

Кэйа пожимает плечами.

— Этого даже черти не знают. Анфортас только кажется божьей овечкой, а на деле воду мутит. Стоит заодно приглядывать и за Хадурой. За столько времени у них была уйма возможностей связаться с кем-то из наших людей, но это до сих пор не сделано.

Простая истина: если нынешний наследный принц попытается потопить Кэйю, то потонет сам. Всё слишком прочно запутано между собой — как нити липкой паутины, незаметно прилипшие к телу и опутавшие крепкими цепями. И всё сгорит — вспыхнет алым пламенем, сгинув в горячих языках и криках предсмертной агонии.

Дайнслейф хмурится. Тоже обдумывает всё — как выбраться, как помочь, что сделать.

Тишина затягивается. Слышно лишь треск дров в печи и шумное, напряжённое дыхание, наполняющее маленькую кухоньку. Кэйа бездумно глядит в пол — на узкие трещинки в древесине, куда однажды забилась лисья кровь. Наверное, он до сих пор слышит кислотный аромат смерти, на который всегда плюётся при работе. Тухлый, как болото, в котором лежит свежий утопленник — вязкость, превращающая язык в неповоротливый кусок плоти.

Айварс боялся Эроха, раз пошёл на такой страшный грех, как лишить себя жизни. Бесславно сдохнуть — и даже не в стане заклятого врага, а просто предав свой народ. Инспекторские руки протянуты ко всему, за что только выходит зацепиться; сети, слишком широко и глубоко раскинутые, раз продолжают раз за разом всплывать.

Цельная картинка происходящего постепенно собирается перед глазами, позволяя взглянуть на всё под совершенно другим углом. Дилюк только никак не может понять, чего же Эроху не хватало. У ублюдка была благородная работа с достойным жалованием, ещё какое-то время — и мог бы получить повышение, Дилюк как раз задумывался над тем, чтобы рекомендовать его на новую должность. Тяга к славе и власти? Докуда она дойдёт — ограничится ли только креслом магистра, на которое он так упорно метит, начиная распускать нелестные слухи про Джинн?

Она тоже не самое сильное звено. Женщина-магистр, которую в первые годы даже всерьёз не воспринимали — не больше, чем некая заглушка-кукла, чтобы Варка мог продолжать свою работу из тени. Дилюк поджимает губы. Джинн пришлось многое пережить, доказывая, что она тоже достойна — сражаться наравне с мужчинами и смело принимать любой вызов на спарринг, а затем — снова и снова пропадать на тяжёлых тренировках, игнорируя ломящую боль во всём теле и кровавые мозоли на девичьих ладонях от меча. Нужно время, чтобы люди окончательно приняли, что рыцарем может быть любой человек — столько же, чтобы принять и ведьм.

Дилюк путается. Он привык безоговорочно доверять короне, не ставя приказы под сомнения, но с каждым днём всё больше сомневается в искренности наследного принца. Может, Кэйа тоже вольно или невольно вносит свою ложку дёгтя, разглагольствуя о том, как их кинули в самом сердце Каэнри'и.

Сейчас Его Величество, может, и мёртв, но охота на ведьм по-прежнему действует. Отменить сможет только король — и не без тысячи сложностей и недовольств со стороны граждан. Слишком страшные нововведения для тех, кто с младых ногтей привык видеть в магии дьявола и адские пучины. Бунты, большие или мелкие, тоже неизбежны, а многие вовсе будут считать, что их правитель околдован. Но и оставлять всё так, как есть сейчас, — путь в никуда.

Кэйа говорит, что баланс рушится; что твари, больше не контролируемые ведьмами, активно лезут с другой стороны, открывают бреши-порталы, которые тоже некому закрыть — и эти дыры просто продолжают существовать, функционируя, как пульсирующее сердце. Нечисть наглеет, считая, что теперь им всё дозволено — страдает и Запретный лес, куда потусторонние выходцы лезут, почуяв родную могильную энергетику.

(— Спрингвейл, наверно, с ума сходит, — Кэйа чешет в затылке. — Я там не появлялся уже чёрт знает сколько.

— Разве жители не связываются с тобой как-то... — Дилюк подбирает правильное слово, — по-особенному?

— Ага, лисьей почтой, — он грузно падает на кровать. — Это же простые деревенские, трясущиеся, что их уличат в связи с ведьмой. Такие финты, как передавать послания через тварей, не прокатят. Они цепляли бумажки о помощи на доску объявлений, а Аякс, как гроза тамошних курятников, находил из всего этого вороха работу и тащил записки мне.)

Но и высовываться для помощи людям опасно. Не так давно, как помнит Дилюк, кто-то рыскал недалеко от границы, и она единственное, что пока что спасает от виселицы и огня.

— Айварс в итоге помер, — возвращается Дилюк к предыдущей теме, — и какие у нас есть ещё зацепки?

Дайнслейф неопределённо мычит.

— К нашему счастью, показаний и обвинений Карла хватило, чтобы действующий магистр смогла отстранить инспектора от орденских дел.

— Но не задержать?

— Нет, — мотает головой, — только отстранить. У него нет ведьминой метки, как и у нас фактических доказательств. Слова Карла пока что выглядят как попытка оклеветать инспектора, а отстранение — для спокойствия народа. Эрох всё ещё свободен в своих перемещениях. Если даже действующая охота его не коснётся, то коснутся все махинации, обнаруженные в документации.

Кэйа зачёсывает чёлку назад; Дилюк смотрит на то, как мягкие пряди текуче соскальзывают обратно, падают дождевыми каплями. Яркое серебро выныривает из морской толщи, а затем снова ныряет, бликуя безжизненностью.

— Он попытается сбежать.

— Он попытается сбежать, — подтверждает Дайнслейф. — Завтра состоятся похороны Вашего отца, но кто-то из наших людей постарается быть в Терновом порту.

Покивав, Кэйа замолкает. Он задумчиво шарит цепким взглядом по кухне — стреляет по углам, укрытым темнотой, по свече, поставленной на середину обеденного стола. Капли топлённого воска медленными сгустками катятся вниз, натекая в горячую лужицу. У Дилюка под кожей зудит неприятное предчувствие, собирающееся в тревожный комок.

— Я отправлюсь в столицу, — решает Кэйа. Дилюк несколько раз глупо моргает, надеясь, что ему мерещится. — Ближе к ночи, когда похоронная церемония уже пройдёт.

— Ты совсем с ума сошёл? — Дилюк недовольно складывает руки на груди, но Кэйа дёргает плечом.

— Папенькину душу кто-то упокоить должен.

— Мы в прошлый раз кое-как выбрались, — напоминает, — и ты хочешь повторить? Очень на костёр хочешь?

Кэйа цокает языком.

— Ты, Благородство, — красный бликует на чёрном дне, — остаёшься здесь. Дайнслейф будет со мной, — ловит чужой кивок, обещающий надёжную защиту, — как и Хальфдан. Каэнри'а в трауре — в столицу посъезжается почти всё королевство.

— Точно с ума сошёл.

— Это окончательное решение, я всё взвесил, — отрезает Кэйа. Ставит точку в разговоре, не собираясь слушать логические доводы, почему соваться в столицу — решение отвратительнейшее. Дилюк сжимает зубы до лёгкой боли, смотря на то, как Кэйа, плавно махнув кистью руки, разворачивается и скрывается в соседней комнате.

Внутри — поток жидкого огня. Едкая злость на глупые решения, принятые в одиночку. Дилюк смотрит на чернеющий дверной проём до тех пор, пока глаза не начинает неприятно резать от сухости, а голос Кэйи — звон колоколов, изо всех сил колотящий по слуху. Это же нельзя вот так вот оставлять; он поднимается со своего места, едва на запнувшись о хлипкий табурет. Дайнслейф молчит — смотрит пытливо, понимая намного больше, чем озвучивает. Даже несмотря на свою внешнюю отрешённость и холодность, он тоже особо довольным не выглядит. Кэйа эту дурь придумал явно не сейчас, пока они втроём болтали о делах насущных; может, Дайнслейф знал про абсурдные планы ещё до того, как переступил порог дома. Но слова Кэйи — приказы, против которых нельзя идти; лучи чёрного солнца, за которыми остаётся послушно следовать.

Как и в тот раз, когда Кэйа, ещё совсем не восстановившись, поплёлся на лисью могилу.

— Я присмотрю за Его Высочеством, — шёпотом всё же роняет Дайнслейф, поднося к пересохшим губам кружку с остывшим чаем.

Дилюк сжимает руку в кулак и выныривает из теплоты кухни, отправляясь аккурат по следам Кэйи.

Он обнаруживается в кабинете: стоит спиной, лениво шаря по столу, заваленному разными бумажками и письмами. Аккуратно сгребает шуршащие листки, складывая один к другому на край; согнутые половины немного топорщатся и пружинят, покачиваются на линии сгиба. Дилюк приваливается плечом к дверному проёму, недовольно смотря на то, как Кэйа расчищает тёмное пространство. Движения привычно плавные, но при этом несколько угловатые и выдающие нервозность, скопленную в теле. Она вырывается и становится заметной, а Дилюк тихо хмыкает.

— И что это сейчас было? — глухо спрашивает.

Кэйа не оборачивается, но это и не нужно, чтобы узнать, в каком он пребывает настроении. Крошечные огоньки, пляшущие на фитилях только-только зажжённых свечей, неровно дёргаются в разные стороны, словно кукла в неумелых руках. Пламя чувствует разлив магической волны — снова густой, как смола, но не сжимающей человеческое тело в стальных тисках. Отвечать он тоже не спешит, хотя отлично слышит вопрос, прилетевший прямо меж лопаток. Тянет время или просто не хочет, в очередной раз закрываясь — прячась в коробку изо льда.

Но Дилюк видит. Замечает мелкие детали, которые можно упустить из виду — сказывается полезная привычка, выработанная годами верной службы ордену.

— Если ты решил убраться, — с беззлобным смешком добавляет он чуть позже, — то занялся бы сначала своими ведьмиными приблудами. Клянусь, сегодня утром, когда вставал с кровати, я наступил на твои свечи.

— А разве это не ты отрабатываешь крышу над головой трудом и потом? — в том же тоне отзывается Кэйа. Он замирает, что-то тщательно обдумывая, и поворачивается к Дилюку лицом, присев на край стола. Тот, тихо скрипнув, замолкает, словно тоже вслушиваясь в назревающий разговор, от которого никуда не деться — только сбежать в лесную чащу.

— Я пару дней назад приводил всё в порядок. Это всё ты, решивший поколдовать на ночь глядя.

Кэйа хватается за сердце.

— В самое-самое, Благородство.

Дилюк отталкивается, постепенно приближаясь к Кэйе. С кухни слышится тихий шорох от Дайнслейфа, оставшегося в приятной полутьме обдумывать дальнейшие действия, но никто из них не обращает на звук внимания. Дайнслейф уже доверил дальнейший и неприятный разговор Дилюку, — иначе бы сам пошёл следом, пытаясь вразумить.

Кэйа смотрит. Внимательно — с тонким интересом, а затем чуть задирает голову, чтобы поймать такой же цепкий взгляд Дилюка, подошедшего совсем близко. По смуглому лицу стекают ручьи волос; рыжие блики от огня играются в морской пучине и нежно трогают серебряные сокровища, ушедшие на дно, как богатства с подбитых кораблей-воспоминаний. От красивых фрегатов остаётся только груда ржавеющего железа и гниющего дерева, которым больше не суждено принять прежнюю форму и бороздить просторы, разрубая силой волны.

— Ты совсем свихнулся? — тихо выдыхает Дилюк. — То есть, ты пойдёшь в столицу, а я просто сиди здесь и жди?

— Так будет проще, — упрямится Кэйа. — В столице меня подхватит Хальфдан, а Дайнслейф будет ждать в укромном месте снаружи. Мне одному с толпой смешаться намного легче.

Дилюк хмурится. Как капитан, как опытный рыцарь, он это понимает — одна личность, пусть и довольно подозрительная, бросается в глаза меньше, чем две. Но волнение, пульсирующее в груди, никуда не уходит. Сидит паразитом и грызёт, порождая десяток новых сомнений. Не в Кэйе — в его сохранности. Эрох, может, и отстранён от дел ордена, пока ведётся расследование, но всё равно не упустит шанса поймать беглого принца, за чью голову обещана хорошая награда.

— Считаешь, сёстры не справятся с тем, чтобы упокоить душу Его Величества?

Кэйа пожимает плечами.

— Я не знаю, — он задумчиво отводит взгляд в сторону. — И не хочу проверять. Проще сделать всё самому и быть уверенным, что папенькина душа не гуляет чёрт знает где, — Кэйа берёт руку Дилюка в свою; плавно оглаживает большими пальцами загрубевшую кожу на костяшках. — Ночью на королевское кладбище никого не пустят, а я знаю тайный ход, как туда пробраться. Пользовался ещё ребёнком, бегая на могилу матери. Поэтому доверься мне.

Дилюк переплетает их пальцы, ловит в крепкий замок. И держит крепко, будто не позволяя вырваться. Голос — вкрадчивый полушёпот, стекающий по чуть сгорбленному позвоночнику. В глубине себя понимает, что они не смогут всю жизнь сидеть в Лесу; рано или поздно всё равно придётся выбраться наружу, вдохнуть воздух, не отягощённый потусторонней силой. И Эрох сам себя не поймает, нельзя дать ему сбежать на чужие земли.

А ещё Дилюк с горечью, появляющейся травяной пряностью на языке, понимает, что не может удерживать Кэйю. Так или иначе, но это дело, касающееся семьи, пусть таковой их с королём назвать очень сложно — особенно после пыток и приговора на смерть в очищающем пламени казни. Кровь одна — и у неё звёздное сияние, подсвеченное солнечной чернотой.

Во рту пересыхает, а сердце рвано ударяется о рёбра. Сжимается. Дилюк, облизав пересохшие губы, горячо шепчет:

— Я не хочу снова снимать тебя со столба.

— И не будешь, — с натянутой лёгкостью усмехается Кэйа. — В истории с лярвой ты, помнится, тоже порывался со мной в Лес. Но я обещал тебе тогда вернуться — и я вернулся, — низкий бархат. Кобальтовая синева смешивается с янтарём, который выделяется ярким пятном нетонущего золота. Кэйа сейчас — мягкие углы, на считанные мгновения любопытно выглянувшие из своей острой брони. Мимолётность, заключённая в трепетности, но она рассыплется — и на этом месте вновь ярко вспыхнет дьявольское пламя.

— Где Лес, — хмыкает Дилюк, — а где Мондштадт. Всё-таки соскучился по костру?

Но Кэйа остаётся непробиваемой стеной.

— Скажу тебе то же, что сказал в тот раз. Вернусь так скоро, что не успеешь соскучиться.

С головой захлёстывает какое-то неясное чувство неотвратимости. Дилюк верит ему, но беспокоится так сильно, что грудная клетка едва ли не трещит. В столице сейчас слишком опасно, чтобы вот так просто туда бежать. Кэйа — стальные решения; глупые, но нерушимые.

Дилюк сглатывает вязкий ком.

— Мне тебя не переубедить, да?

Кэйа слабо улыбается — лишь уголки губ чуть приподнимаются. Но есть в его глазах безмерная печаль — плещется, плещется, плещется. И только на самом дне, где бликом всплывает киноварь, горит желание бороться — бороться до тех пор, пока шея Эроха не затрещит от сгустившейся магии; пока баланс ещё хлипко, но держится, не рухнув окончательно порванной тряпкой. Пока у них есть слабая, но надежда.

А сердце всё равно больно сжимается. От черноты неизвестного, надвигающегося со скоростью снежной лавины.

Дилюк тянет чужую руку на себя. Расцепляет пальцы и ловко перехватывает ладонь, не позволяя опустить, а затем с удушающей нежностью прижимается губами к тыльной стороне.

***

Знакомый холод игриво покусывает загривок и проводит невидимыми пальцами вдоль шеи, словно пересчитывая позвонки. Изо рта вырывается небольшое облачко пара, быстро растворяющегося в густоте ночной темноты.

Кэйа отряхивает озябшие руки, запачканные в земле — тоже промёрзшей; только черти знают, с чьей помощью топили снег и почву, чтобы её можно было раскопать до глубокой погребальной ямы. Он хмыкает, носком кожаного сапога аккуратно накидывая горсть снега на голый кусок и прикрывая содеянное. Никто не догадается, что в свежую могилу подрыт небольшой амулет, сделанный своими же руками — обычно, если фантомы не буйные, такие вещицы помогают затушить столп эмоций, вырывающихся хаотичными сгустками энергии в пространство. А если призраки всё же слишком обуяны гневом, что начинают лезть в мир живых и досаждать людям, то требуются разные по степени тяжести ритуалы.

На плечи наваливается что-то тяжёлое. Оно ловко просачивается под одежду и, прильнув к спине в обманчивой ласке, впитывается внутрь. Проникает прямо под кожу, засочившись вместе с кровью по венам. Только на языке призрачно оседает омерзительный привкус болотной кислости.

И ветер — проносится мимо вольным порывом, свистит на ухо зимней мелодией. Пытается стянуть с головы плотный капюшон чёрного плаща, расшитого серебряным узором — тонкие ветвящиеся линии, пересекающиеся друг с другом, растекаются на рукавах и каплями падают к подолу, прирастая шёлковыми нитями.

Кэйа поднимает голову, окидывая всё вокруг себя неторопливым взглядом. Место, что не меняется с годами, словно застывая во времени — или вовсе вне его. Серые надгробия выглядывают из земли мёртвыми глазами, неустанно следящими за всем, что происходит. Удивительно, что рядом действительно никого нет — ни одного живого человека, во всяком случае, хотя съезжается их чересчур много. Ещё днём столичные улицы были почти забиты разными-разными людьми, с восторгом в глазах глядящих по сторонам, а Хальфдан устало сетовал на то, что работы — не вздохнуть лишний раз. Рыцари, восседая на упитанных лошадях, внимательно патрулировали улицы, что хорошо помогает гвардии, но этого всё равно недостаточно. В голову забирается шальная мысль о том, что Дилюк, вероятно, до ужасающего красиво смотрелся бы: в начищенных серых доспехах, по которым расплываются кровавые линии густых волос.

Вокруг никого.

Только какая-то тварь прячется за массивное надгробие дальнего прапрадеда. Опасливо выглядывает, вцепившись костлявыми пальцами в безликую плиту и тихо проскрежетав когтями; следит, стреляя по его фигуре голодными глазами. Высматривает и думает, можно ли накинуться — попробовать сожрать, высосав все соки. Наверняка пришла сюда по запаху нового, совсем-совсем свежего захоронения.

Может, стоило отдать на растерзание папенькину душу.

Кэйа раздражённо ведёт плечом, а затем вскидывает голову, впиваясь венозной краснотой прямо в морду любопытной нечисти. Она чует густую силу, витающую в воздухе — и, замеченная, сжимается до небольшого клубка. Сгусток едва заметной энергии, катящийся между могил его предков.

Хочется проплеваться. Отца, как и следует обычаям Собора, похоронили прямо рядом с давно покойной королевой. Поджав губы, Кэйа несколько мгновений смотрит на её надгробие — скользит глазом, не скрытым повязкой, по вырезанному в камне имени, по дате и по короткой молитве в нижнем углу. За вознесение души в райские кущи; очередной хмык вылетает сам собой. Если бы народ знал, что она — ведьма, то закопали бы где-нибудь за городом в безымянных могильниках, как и всех грешников. Папенька так боялся позора, способного обрушиться на его голову, покрывающуюся с годами старческой сединой, что выставил идиотами всех вокруг.

И сколько людей полегло, унося вместе с собой под землю и его, Кэйи, тайну рождения?

Собственная бесполезность.

Если бы он не уродился с ведьминой меткой прямо на правом глазу, то, может быть, получилось бы и дальше всё скрывать.

Сзади раздаются неспешные шаги. Скрипит снег, превращаясь из пушистости в сжатую гладкость. Кэйа слабо дёргается, готовый отступать, но застывает на месте, ощущая достаточно знакомую энергетику — считывая её, как ярко бьющийся пульс. В груди разливается жар поднявшейся злости, а Анфортас смело подходит всё ближе и ближе — до сих пор, пока не встаёт почти плечом к плечу. Не боится, что его кости сожмутся под магической крепкостью, пойдут длинными трещинами, а затем — разлетятся в щепки, и сам он станет лишь ещё одной сломавшейся фигурой, чьё место — как раз рядом с отцом.

Кэйа до боли сжимает зубы.

Молчание вязкое. Как болото — и так же дурно пахнет.

Ловушка — очередная, почти как та, что захлопнулась в день бала-маскарада. Только палач ныне другой — молодая кровь, лишь кажущаяся простой, как одна серебряная монета. Анфортас не такой, каким пытается казаться, а цели, что он преследует, до сих пор объяты плотным туманом. Кэйа мог бы подумать, что брат просто желает власти и трона, но оно и так было лишь в его руках. Отец совсем скоро официально отрёкся бы от короны, передавая бразды правления в руки единственного наследника. Кэйа не соперник — точно не после того, как вся столица имела честь поглазеть на личность лесной ведьмы, прикованной к столбу.

— Я знал, что Вы придёте, — наконец тихо роняет Анфортас. Кэйа щурится.

— Какая честь, — выплёвывает, — мою скромную персону ждало само Высочество. Что, мне в спину уже направлен лук или заряженный арбалет?

Анфортас вздыхает. Он скрещивает руки за спиной — чёртов отцовский жест, впитавшийся и в собственные кости ещё с детства.

— Ни в коем случае. Вы вольны спокойно покинуть как кладбище, так и столицу.

Стоят ли слова Анфортаса хоть чего-то?

— Верить тебе на слово — себе дороже, — отзывается Кэйа, немного подумав. — И для чего слоняешься по таким неприветливым местам глубокой ночью?

— Я... — Анфортас запинается на полуслове, но, прочистив пересохшее горло, продолжает, — я знаю и понимаю, что Вы злитесь за мой поступок, но иначе было нельзя.

Кэйа не злится. Он в глухой ярости — такой ледяной, что холод этот оставляет чёрные ожоги на плоти.

— Нельзя было иначе? — переспрашивает, усмехнувшись уголком губ. — У тебя, Высочество, слуг мало, чтобы не передать короткое сообщение моим людям? — Анфортас открывает рот, чтобы что-то сказать, но Кэйа перебивает его, не желая даже слушать нелепые отмазки. — Я-то считал, что за все эти недели сумеешь придумать нечто более правдоподобное, — алой яростью мечет по чужой фигуре, — братец.

— Дело не в том, что я придумываю небылицы, братец, — в том же тоне отвечает и совсем не замечает, как Кэйа удивлённо вскидывает бровь. — Сейчас решается не только судьба всего королевства и моя, как единственного наследника, — Кэйа мрачно фыркает, — но и ваша. Ваша, магии, командира Дайнслейфа и капитана Рагнвиндра. Слишком много всего поставлено на кон.

Будто Кэйа сам этого не понимает; будто он всего лишь ведьма, несведущая о делах за пределами Запретного леса. Анфортас показывает зубы — пытается уворачиваться от едких комментариев, бьющих точно в цель, и выстраивать ещё хлипкие, но стены. Неплохое качество для без пяти минут короля, но всё ещё недостаточно, чтобы долго просидеть на троне.

Слушать вздор, который несёт Анфортас, Кэйа не желает. Малец с молоком на губах точно не будет его поучать.

— Девять дней, — резко меняет тему Кэйа, — приходи сюда ровно девять дней и омывай землю водой, освящённой в Соборе. Это поможет до конца упокоить совсем свежую душу. А будет что-то странное, то разыщи в столице какую-нибудь ведьму. Карл, например, без дела в камерах ордена штаны просиживает, — разворачивается, крутанувшись на пятках, и уже намеревается уйти, как в спину раздаётся напряжённый голос:

— Постойте, — Анфортас шумно сглатывает, а Кэйа замирает, лениво оборачиваясь. — Разве Вам совсем не интересно узнать, что же случилось?

Кэйа щурится.

— Какую игру ты ведёшь? — складывает руки на груди. — И с чего думаешь, что мне хоть немного нужна твоя болтовня?

— Иначе Вы бы ушли сразу, как только моя нога ступила на кладбищенскую землю, — сдержанно улыбается Анфортас.

Кэйа раздражённо дёргает верхней губой, снисходительно промычав:

— И что же ты так жаждешь поведать?

— В тот день Вы передали мне яд, — понизив голос до полушёпота, неторопливо начинает говорить Анфортас, больше не тратя крупицы ускользающего времени зря. Кэйа почти сразу ловит его взгляд — волнующаяся темнота чёрных дыр. Куски картины нехотя дребезжат, поднимаясь — восставая — и врезаясь в порезанную, покромсанную картину действительности. — Незадолго до того, как я должен был выдвинуться к месту встречи, встретил несколько придворных дам. Они всё выспрашивали, что за слуги со мной были — ни разу во дворце не видели, — Кэйа, склонив голову к плечу, тихо хмыкает. Анфортас, шумно сглотнув, продолжает неспеша говорить, вкрадчиво заполняя пробелы, зияющие пустотой. — Но я понимаю, как для Вас выглядело моё молчание и прошу за это прощения.

Хальфдан сказал, что в бумажках придворного лекаря указана остановка сердца. Учитывая неизлечимую болезнь, которой был поражён король, его скоропостижная кончина не вызвала ни у кого особых подозрений. До этого момента Кэйа гадал: виновны естественные причины или же Анфортас, эта надежда и спасение семьи, решится на кардинальные меры. Обсуждать переворот — это одно, приложить руку к смерти самого короля — другое. Младший брат — та ещё тёмная лошадка.

— Вот так сыновья любовь, — хитро щурится Кэйа. — А ты знал, что отцеубийство — грех?

Всё, что нужно — подтолкнуть к щекотливой и неудобной теме; задеть её, будто тыкнуть острым кончиком меча в плоть, а дальше — просто наблюдать. Анфортас морщит нос, не сразу находя хоть какой-либо ответ и на мгновение стыдливо отводит взгляд, уличённый в страшном поступке. Кэйа может понять свою нелюбовь к отцу и желание отомстить — за мать, за себя и свою искалеченную судьбу, переданную в руки бастарда, но мотив самого Анфортаса — нет. Так ли он радеет за жизнь магического, что готов рискнуть в первую очередь самим собой? Ведь по идее, если поглядеть ближе, отец лично ему зла не причинял, наоборот — забрал сиротку из деревни во дворец, подарив титул и немалую власть.

— Я знал, на что иду.

Это Кэйю и беспокоит. Слишком легко всё складывается. Или, может, всё куда проще, и Анфортас боялся, что рано или поздно вскроется его не совсем чистая кровь? Точно так же однажды сделал отец, приказав убить всех, кто принимал роды у покойной королевы и имел несчастье узнать греховную тайну, заключённую в ведьмину метку её новорождённого сына. Яблоко от яблони.

— Дай угадаю, — Кэйа снова недоверчиво цепляется к словам, — скажешь, что придворные дамы никак не отставали?

Ответом становится уверенный кивок.

— Ни я, ни Хадура не могли вернуться за вами и быть незамеченными. Даже у стен есть уши, Вам ли не знать, а капитан Рагнвиндр ужасно приглянулся лицом одной из дам, — Анфортас хмурит брови.

— Пустила слухи?

— Почти, — качает головой. — Леди Лоуренс всё выспрашивала имя этого слуги, которого во дворце больше не было видно. Справлялась о его здоровье: может, симпатяга лежит с лихорадкой. Наверное, она хотела получить его или себе, или для своей младшей дочери, — метко предполагает Анфортас, задумчиво постучав указательным пальцем, скрытым перчаткой, по подбородку. — До меня доходили слухи, что Вы с леди Эолой когда-то были обручены.

Кэйа фыркает.

— Отец и её мать договорились об этом ещё тогда, когда мы ходить не умели. К счастью, через пару лет после моего исчезновения и предполагаемой смерти, Эолу успешно выдали замуж за какого-то герцога.

— Разве принцам не суждена принцесса?

— Сказок перечитал? Вынырни из мира розовых пони, — качает головой. — Лоуренсы — хорошая политическая партия. Папенька должен был и тебе невесту приглядеть. Однако не пытайся заговорить мне зубы.

Анфортас сдержанно улыбается.

— Из-за того, что было запланировано, я не стал ещё сильнее привлекать к себе внимание, передавая послания. Разумнее всего было залечь на дно, — он ловко возвращается к прежней теме.

Проклятая ведьмина чуйка молчит. Спит сном — мёртвым и непробудным, не визжит о наглой лжи, летящей прямо в лицо. Хочется как следует выругаться. Звучит всё логично — даже нет того, за что можно было бы зацепиться, но Кэйа всё равно особого доверия не испытывает.

Жизнь была бы в разы проще, не носи Анфортас такого количества архиума на себе.

— Многие люди, как собаки, держат нос по ветру, — продолжает Анфортас, — и хватают всех, кого видят. Если в моём случае риск не столько велик, то в Вашем, старший брат, очень даже. Второй раз Вы, оказавшись на волосок от огненной казни, уйти не сможете. Ангела-хранителя больше не будет — его тоже казнят без суда и следствия.

— Намекаешь на...?

Анфортас кивает:

— И на командира Дайнслейфа, и на капитана Рагнвиндра.

Кэйа поджимает губы. В воздухе парит тяжесть невысказанных слов — и они больно жалят. Второй раз, как бы не хотелось верить в лучшее, сбежать от очищающего огня не выйдет. Поймают — приставят охрану в несколько раз сильнее, не позволяя помощи проникнуть извне, после — наконец сожгут перед огромной толпой.

— Хочешь сказать, чтоб я сидел в Лесу и не совал свой нос в дела дворцовые?

— Нет, — отрицает Анфортас. — Напоминаю об осторожности. Думаю, Вы и сами себя не простите, если Ваших людей отведут на виселицу. Как и Вы, они тоже не смогут дважды уйти от карательной руки. Хотя, — неожиданно хмыкает, — все во дворце были ужасно удивлены, когда дошли слухи о том, что командир Дайнслейф бежал с пленённой ведьмой.

Кэйа стреляет по нему нечитаемым взглядом, слегка опаляя кожу алым пламенем. Предупреждение — знать своё место, предупреждение — следить за языком. Но зерно правды в его словах всё же есть: и Дайнслейф, и Дилюк оказываются в таком незавидном положении только из-за греховной связи с Кэйей. По всей столице о них гуляют самые разные слухи — один нелепее и отвратительнее другого.

Во рту появляется сухость.

— Вы, должно быть, уже слышали про Эроха, — Кэйа согласно кивает. — Сейчас ведутся тщательные проверки его отчётности и того, почему многое не сходится с действительностью. Думаю, в ближайшие дни с капитана Рагнвиндра окончательно снимут обвинения в предательстве.

Обвинения в предательстве, может, и снимут, а вот сговор с ведьмой останется — несмываемая истина, перечёркивающая всё, как косой шрам, оставшийся после сильного удара мечом. Впадать в самобичевание не выход — и Дайнслейф, и Дилюк сами выбрали пойти на такой серьёзный шаг, но в голове всё равно бьётся мерзкое «но».

Ведь если бы не Кэйа — дьявольский прислужник и проклятый грешник, — то они оба спокойно жили и строили успешную карьеру дальше. Дайнслейф, быть может, однажды смог бы дослужиться до звания генерала, а Дилюк законным и упорным трудом подобрался бы к креслу магистра. А сейчас все они играются со смертью, пытаясь её перехитрить и ежедневно выискивая хоть какие-то лазейки. Даже если Эроха удастся призвать к ответу за всё, что он совершил, то сговор с ведьмой останется выжженным клеймом прямо на лбу.

Кэйа столько времени пытался заткнуть эти мысли, не позволяя им пролезть наружу. Он потерял Аякса, но не может потерять и остальных — тех, кто так близок душе и сердцу. Этот риск не является оправданным. Дайнслейф — клятвы, отданные ещё покойной королеве; несмотря на противоречия, всё равно останется рядом до тех пор, пока дышит. Слишком верный — слишком преданный. Но Дилюк — иное дело.

Колючая, как обросшая шипами, идея возникает в голове яркой вспышкой, озарившей темноту:

— Вернувшись, они могут дать показания, что были околдованы, — срывается вслух раньше, чем Кэйа успевает толком поразмыслить.

— Затаскают по разным проверкам и допросам, — тоже задумывается Анфортас, — но, в целом, может сработать. Если докажут, что теперь их помыслы чисты, а сердце принадлежит только Богу, то есть вероятность, что отпустят.

— Всё равно будут следить за каждым вдохом.

— Какое-то время — да, чтобы полностью убедиться, что дьявол не сманивает обратно к себе. Действующий магистр могла бы положительно повлиять на исход приговора — замолвить словечко, что разум действительно был под ведьминым контролем и нужно спасать, раз появилась на это возможность. Пока действует охота, мы не в силах что-либо сделать по-другому.

Кэйа ещё раз хмыкает. От понимания абсурдности ситуации — обсуждать подобные вещи прямо на могиле покойного отца, который всеми силами радел за смерть ведьм.

— Я смогу повлиять на указ только после коронации, — тише добавляет Анфортас. — Но Вы должны понимать, что это всё ещё не точно и люди, вполне вероятно, будут бунтовать.

Кэйа знает. Понимает. И то, что страну ждут бунты, и то, что ничего может не выйти. Людские головы слишком забиты святой верой о чёрном и белом, повлиять на это разом попросту невозможно. Нужно время — года и десятилетия. Но если есть шанс спасти ведьм и баланс — даже такой ничтожно призрачный, — то стоит хотя бы попробовать.

— Эрох знает, что Вы и капитан — слабые точки друг для друга. Уязвимости, — поясняет Анфортас сразу, — которыми легко воспользоваться, чтобы поймать двух зайцев разом.

— Угрожаешь?

— Напоминаю и предупреждаю. Это довольно очевидно — любой попытался бы воспользоваться такой лазейкой.

Кэйа угрюмо молчит, пожевав нижнюю губу. Анфортас, будь он трижды проклят, прав — сейчас Дилюк и он, Кэйа, сам, жутко друг от друга зависят. Боятся потерять, трепетно оберегая — и именно это может стать финальным гвоздём в крышку гроба.

А ещё это виднеется единственным шансом спасти Дилюка — он достоин куда большего, чем провести свою жизнь, прячась и скитаясь.

Удел ведьмы — держать и поддерживать баланс двух разных миров, стоя на перепутье между ними, а не долгая и счастливая жизнь, наполненная самыми яркими красками.

Только сердце сжимается. И ноет, жутко ноет от мысли, что предстоит сделать по возвращении в Лес.

***

Несмотря на все волнения, которые неконтролируемым вихрем бушуют внутри Дилюка, Кэйа всё же вернулся — и стянул камни, водружённые на плечи, позволив наконец выдохнуть. Действительно: не загремел на столб, с которого в этот раз дорога одна — в жар преисподней, и не попал в другие передряги, поджидающие на каждом углу. Совершенно целый и немного замёрзший — только ещё более нервный и раздражённый, чем обычно. Дилюк пытался выспросить, разузнать, что случилось, но в ответ — невнятное мычание и гнетущая тишина, кусающая кожу заново поднимающейся тревогой. Что-то определённо не так, но вот что — один Бог знает. Даже мёртвого разговорить проще.

Дайнслейфа нет и где он — домыслы. Может, вернулся в деревню у Моря одуванчиков или пошёл по новому следу, ведущему прямиком к козням Эроха. Кэйа не рассказывает — не посвящает ни в одну подробность того, как прошла вылазка в столицу. Идёт чуть впереди, неся в руке чуть покачивающийся фонарь с тускло горящим огнём. Языки, лижущие стекло, бросают под ноги изламывающиеся тени — щупальца, сотканные из вуали темноты, изгибаются и касаются сапог. Словно ад, вспыхнувший прямо под ногами и стремящийся поглотить; черти толпятся вокруг — глазеют любопытно, не смея подойди ближе, пока рядом их хозяин.

Дилюк не удерживается от сдавленного смешка, утонувшего в снежном скрипе. Пушистые шапки, переливающиеся драгоценными камнями, безжалостно приминаются, окрашиваясь в серую безликость. Запретная чаща постепенно редеет, подводя их к границе, куда, судя по всему, Кэйа так и спешит. Под ложечкой неприятно посасывает. Дилюка голодным гулем преследует неприятное предчувствие чего-то.

Вдалеке раздаётся громкий вой. Кэйа резко останавливается, повернув голову точно по направлению, откуда приходит звук — всматривается в шипящую темноту, идущую крохотными разноцветными мушками, и склоняет голову к плечу. Очередная притаившаяся тварь, понимает безошибочно Дилюк, смотря туда же — на едва покачивающиеся голые ветки дерева. И страха, как было прежде, это не вызывает; то ли он просто успевает привыкнуть к давящей атмосфере запретной части, или полностью доверяет ведьме, тут обитающей. Слишком забавно — то, как всё оборачивается.

Дилюк осматривается, покрутившись по сторонам. И Лес живой — дышит, рокочет, трепещет силой, что никак не может уложиться в маленьком человеческом уме. Всё кажется совсем другим; не таким, как тогда, когда он только-только попал сюда, ошибочно пересекая низину.

— Идём дальше, — вздыхает Кэйа, — это просто волки завыли.

— Просто волки? — хмыкает Дилюк.

— Ага, — кивает, чуть помедлив. — Волки. Самые обычные и вышедшие на охоту. До нас не доберутся, — шмыгает носом, — трупоеды бдят.

Дилюк удивлённо вскидывает брови:

— Разве трупоеды они не потому, что питаются трупами?

— Зима нынче голодная, они ведь не просто так на дичь в моих силках постоянно покушаются. Жрать всё равно хотят, а там уже всё равно — дохлое или живое. Волки тоже твари умные, за границу редко суются.

— Говоришь так, будто они разумны.

— Говорю так, — хмыкает Кэйа, словно начинает снова объяснять прописные истины, — будто зверьё отлично чует и опасность, и нечисть. Кошки в домах не только для того, чтобы мышей ловить.

Хочется закатить глаза. Кэйа набрасывает на себя излюбленную маску заносчивости и вселенской отрешённости, но и она давным-давно покрыта трещинами, а то, что внизу — Дилюк уже отлично знает. Только ему совсем непонятно, зачем это всё. Кэйа пытается выстроить вокруг себя толстые стены, спрятаться за ними, как за надёжной крепостью. И если в случае не самых дружелюбных встреч с Джинн или вторым принцем причины и следствия ясны, словно лежат на раскрытой ладони, то сейчас, когда они наедине, вопросы множатся с каждым новым шагом.

Капюшон падает с чужой головы, позволяя длинному хвосту рассыпаться водопадом по плечам — чёрная, чёрная вода, напитанная магией и серебряным светом от звёзд, некогда упавших с небес. Красиво до перехваченного дыхания и также ужасно печально. Но Кэйа, кажется, совсем не замечает, как мороз кидается на кончики его ушей, наверняка уже покрасневших от колющих укусов — упрямо бредёт дальше и почти не глядит себе под ноги, зная необходимые тропинки наизусть. Снова замолкает, будто немой. Погружается в свои тяжёлые думы, но Дилюк ведь готов разделить и их, и ношу, какой бы она не была по итогу. Ему казалось, что Кэйа тоже доверился, оттаял, так в чём же, чёрт его возьми, дело?

— Кэйа, — зовёт Дилюк, вдавливая хрустнувшую ветку в снег, — да скажи ты уже хоть что-то.

— Я тебе уже всё сказал.

— Всё сказал? Ты пришёл, как бесом укушенный, затребовал собрать необходимые вещи и выдвинуться в дорогу, — с досадой и искренним непониманием разводит руками Дилюк. — Ни причины, ни куда мы вообще идём посреди ночи.

— Просто следуй за мной, — со вздохом роняет Кэйа, — и помолчи, Богом прошу, Благородство.

Голос у него уставший. Севший. Бесцветный. Выгоревший — как догорающая свеча, на чьём фитиле ещё теплится последняя искра. Дилюк пытается проглотить вязкий ком, вставший поперёк горла, но не может — нервы, сплетённые накрепко между собой, не развязываются и не исчезают. В венах зудит желание догнать его, поймав за руку, остановить — взглянуть в глаза и докопаться, наконец, до того, что происходит. Оно такое сильное, что Дилюк до боли сжимает зубы и до красноты чешет запястье, в случайности нажимая на точки, простреливающие короткой болью. Загрубевшие подушечки пальцев с досадой нащупывают уже белеющий шрам, совсем немного проступающий над остальной кожей. Рваный — оставшийся от острых трупоедских зубов, когда твари начали драть его тело, истекающее кровью. Подвижность всё ещё недостаточная, чтобы крепко держать в руках тяжесть меча.

Единственный верный вариант — оставить Кэйю в покое. Подождать, пока он сам дозреет и расскажет всё, а не пытаться вытащить железными щипцами хоть одно-единственное слово. Не захочет — не расскажет, это тоже уже давно пройденный этап. Зашипит, как разъярённая змея, которой наступили на хвост, и сверкнёт алым пламенем.

Молчание неуютное.

Ветер тихо завывает совсем рядом, проносясь студёным дыханием мимо. На плечо давит полупустая сумка с вещами, которых у Дилюка здесь не так уж много — одежду он продолжает таскать из немаленького гардероба Кэйи, чтобы не ходить каждый день в том, в чём спас эту дурную ведьму от казни. С того момента проходит не слишком много времени, если обернуться назад и посмотреть более внимательно и пристально, но кажется, словно целая вечность. Необратимые последствия, которые приходится или разгребать, или быть готовым за них поплатиться.

Вскоре удаётся добраться до границы, ловко соскользнув в низину с невидимым глазу разломом. Преодолеть, перешагнуть, оказавшись там, где и лес совсем редкий — и не давит на плечи, желая поглотить и бросить гремящими костями на землю. Если не останавливаться, то через совсем немного покажется крупная поляна-пустырь с несколькими редкими деревьями, и можно будет разглядеть далёкие шпили королевского дворца, пронзающие облака, плывущие по небу.

Но Кэйа неожиданно тормозит. Оглядывается назад — на Лес — и, нахмурившись, дёргает плечом. Раздражён и злится, но вот на что — по-прежнему остаётся загадкой, увенчанной туманом. Дилюк неспеша подходит ближе, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Фонарь бликами играется на вышивке чужого плаща, переливается и бежит то вперёд, то снова назад. Тишина затягивается, а Кэйа замирает, уставившись на землю под ногами.

— Кэйа? — Дилюк обеспокоенно заглядывает ему в лицо.

Не отвечает, но явно ворочает что-то в своей голове. Перекатывает одну мысль на другую, а затем, словно приняв окончательное решение, поднимает наконец голову и встречается с Дилюком взглядом. Плещется на кровавом дне что-то невыразимое и неимоверно тоскливое, от чего собственное сердце болезненно сжимается.

— На этом наши пути расходятся, Благородство, — говорит он так просто, что Дилюк невольно вздрагивает.

— В каком смысле — расходятся? — он скрещивает руки на груди, нахмурившись, как тучи в дождливый день. — Прекращай темнить.

— Ты перестал понимать каэнрийский? С этого момента, — повторяет Кэйа тоном, не терпящим возражения, — ты идёшь своей дорогой, а я — своей. Так, как следовало поступить ещё давно.

Дилюк не понимает.

Или просто не желает понимать.

Он мотает головой, ощущая, как рыжие волосы непослушной густотой вылезают из синей, как морская глубина, ленты и хлещут по щекам, будто дают освежающую пощёчину. Отрезвляющую — и заставляющую сонные шестерёнки в голове снова крутиться, запуская единый механизм разума. С самого начала была договорённость о том, что Дилюк покинет дьявольское логово сразу после того, как раны затянутся и позволят находиться в вертикальном положении дольше, чем вспыхивает свеча. Но всё завертелось так, как завертелось — и события, и между ними.

— Я вывел тебя из Запретного леса, — продолжает Кэйа. — Дальше можешь отправляться без моей помощи.

Дилюк не понимает.

— Что, Бог с тобой, происходит?

— Однажды ты поймёшь, что я делаю так, как будет лучше, — Кэйа улыбается. Одними уголками губ — до отвратительного фальшиво. Натянуто, словно заставляет сам себя, а голос — его низкий голос, всегда подёрнутый приятным бархатом — звучит с неприятным надломом. Гордая осанка и расправленные плечи; снисходительность, от которой к глотке подступает фантомная тошнота. — У пустыря ждёт кобыла, воспользуйся ею, чтобы не брести ночью непонятно куда.

— Я отлично ориентируюсь в темноте, — одёргивает его Дилюк, но не успевает ничего сказать следом, как Кэйа перебивает:

— Конечно, гордость ордена, — пожимает плечами. — Но всё же рекомендую взять её. Хорошая, выносливая, характером недурна. Вы найдёте общий язык.

— Кэйа.

А в груди сжимается с каждым новом словом — сжимается храброе рыцарское сердце, пугливо забившись. Дилюк беспорядочно шарит по смуглому лицу в поисках хоть каких-то действительно стоящих ответов, но всё, что удаётся добыть — отравляющая горечь алого пламени, тускло появляющегося на чёрном дне. Кэйа устраивает очевидное представление, словно шут, выступающий перед публикой на потеху.

— Дилюк.

— Ты что, вдруг вздумал прогнать меня? Какой дьявол тебя в зад ткнул?

— Это уже не твоё дело, — резко огрызается Кэйа, прикрыв глаза и потерев свободной рукой переносицу. — Рыцарь и ведьма — чушь собачья, Благородство.

— Ага, — медленно кивает Дилюк, — и понял ты это, конечно, именно сейчас? Не о чем было больше думать, пока добирался от столицы до Леса?

— Мне просто надоело. Я устал.

Дилюк вопросительно вскидывает бровь.

— Немудрено, ты залетел в дом, как чёрт, и даже не отдохнул. Так может тебе это, — склоняет голову вбок, — проспаться, нет? А там глядишь — и настроение появится.

Но Кэйа раздражается сильнее, начиная напоминать разъярённую фурию.

— Надоело изображать, что мы друг для друга важны. Думаю, — делает паузу, — пора это прекращать.

Дилюк едва заметно сжимает руки в кулаки, а в груди — колет больно, но он лишь гулко хмыкает.

— Подумай ещё раз.

Впечатлённым Кэйа не выглядит: скорее как тот, кто вот-вот — и нашлёт какое-нибудь страшное проклятие. Это не пугает, как должно, а саднить в груди никак не перестаёт, словно прямо меж рёбер застревает острый наконечник стрелы.

— Однажды я обещал вывести тебя и отпустить на волю — и держу своё слово.

К чёрту твои слова, почти срывается с губ, но почему-то Дилюк не может их выплюнуть — бесшумно открывает рот и закрывает, как рыба, выброшенная на сушу. Задыхается — от непонимания, кружащего голову, от той дури, что несёт сейчас Кэйа. Рыцарь и ведьма — это, может, и чушь, но их это не останавливало. Притяжение сильнее, оно — правильные силы и верный уклад, быстро въевшийся в подкорку.

Кэйа закрывается сильнее, говорит неприятные вещи, превращающиеся прямо в воздухе в острые кинжалы, полоснувшие по открытому и уязвимому. Кости трещат.

— Благородство, — меланхолично тянет, нарушая молчание, начинающее затягиваться грубой петлёй вокруг шеи, — ты серьёзно считал, что вызываешь у меня симпатию? Ты, орденский пёс. Правильный до тошноты, — цокает, пока Дилюка прошибает сгущающимся напряжением, — и отправляющий на смерть моё племя. Ничто не искупит эти грехи, хоть обратись самым праведным монахом.

Да, он — орденский пёс, который отдавал невинных людей на верную и просто ужасающую смерть, но ведь Дилюк смог прозреть, смог открыть глаза и посмотреть на всё под совершенно иным углом. Те поступки — прошлое, которое невозможно изменить. С ним можно лишь смириться — не вымаливать прощение у Господа, а принять, раз за разом продолжая себя корить. Но и Кэйа это знал — знал ещё с того самого момента, когда только увидел истекающее тело, окружённое голодными трупоедами. Так к чему все эти слова?

К чему все эти тирады, рассекающие глубокими трещинами нутро? К чему каждое громкое слово, если они уже давно приняли все ошибки прошлого? К чему всё это, если в памяти ещё совсем свежа удушающая нежность, выплёскивающаяся наружу чувственными поцелуями, и каждое горячее обещание, данное друг другу? Одна часть Дилюка не верит — продолжает упорно отрицать каждый звук, проклятием вылетающий из чужого рта, но другая — импульсивная и жаркая — содрогается, прежде чем вылезти до невозможного глупым вопросом:

— Хочешь сказать, — облизывает пересохшие губы, — ты всё это время просто играл со мной?

Кэйа разводит руками:

— Ты — не больше, чем развлечение. Мне было интересно, — склоняет голову к плечу, шумно сглотнув, — как далеко может запятнать себя доблестный рыцарь.

Внутри что-то закипает и разливается ярким огнём — жидким, как расплавленные звёзды. Дилюк, тихо рыкнув, в несколько шагов подбирается к Кэйе, схватив его за грудки почти до треска дорогой ткани плаща. Чужие руки — холодные — ложатся поверх собственных ладоней, разгоняя мелкие мурашки, резво побежавшие к предплечью.

Глаза Кэйи — огненная бездна, где пляшут адские твари. Раскалённый янтарь плещется, готовый голодно накинуться магией, загустившейся в воздухе. Плотный разлив — и шёпот того, что находится по другую сторону. Он ухмыляется — так ярко, почти безумно, что липкая дрожь скатывается от лопаток до копчика; Дилюк встряхивает Кэйю, выуживая из него низкие, хриплые смешки.

— А ещё, — не затыкается, продолжая говорить-говорить-говорить, а звуки — эхо, кувалдами бьющие по голове, — ты хорошо вписался в мой план мести.

— Ты помог мне выжить, — гневно шипит Дилюк, — несколько раз. Скажешь, что всё для каких-то мнимых развлечений? Что, в Лесу совсем скучно стало? — хмурится. — Ты доверил мне свои слабости-

— Эксперимент, — перебивает Кэйа. — Кому ты что расскажешь, когда тебя связывает клятва на крови? Та самая, что была заключена в самом начале.

Дилюк коротко вздрагивает, словно на него неожиданно выливают целое ведро с ледяной водой.

— Разве не ты говорил, что не брал с меня клятв?

— Я солгал. На твоей душе стоит кровавая печать, вырезанная моими руками. Рискнёшь открыть рот — и магия сожрёт тебя, — понижает голос до шёпота — яростного, как морской шторм. Дилюк неверяще глядит прямо перед собой, пытаясь как можно быстрее уложить в голове, а Кэйа медленно приближается к его лицу. Дышит тяжело и будто загнанно — бурлящие вулканы Натлана; травяная пряность забивает нос. Дилюк сглатывает вязкую слюну, силясь сделать хоть самый крошечный вдох — позволить горной свежести проникнуть в лёгкие, наполнить, порвать. Он чувствует чужое дыхание на своих губах и не находит сил вовремя отпихнуть от себя, словно самую страшную нечисть, вылезшую из адских глубин. Кэйа видит это — замечает каждое колебание, усмехается: — Ты сам придумал любовь и сам в неё поверил, Благородство.

— Это-

— Твою горничную, — перебивает снова, не позволяя вставить ни одного слова, — мои люди вывезли в убежище Дайнслейфа в деревушке у Моря одуванчиков. Там её никто не станет искать, — ухмылка стирается со смуглого лица, обнажая острые, вековые льды и бушующую злость, обжигающую красным. Кэйа мягко берёт ладони Дилюка в свои — сжимает на мгновение до фантомного трепетно, продлевает касание, от которого искры перед глазами рассыпаются, а затем с силой отталкивает, отстраняется, и отступает на несколько шагов назад. — Так что отправляйся туда. Местные мальчишки, завидев твою яркую шевелюру, узнают и покажут, к какому дому идти, — Кэйа стремительно разворачивается, показывая только напряжённую спину, спрятанную под тёплой тканью зимнего плаща. Он заносит ногу, чтобы сделать шаг, но застывает на месте. — Уважаемому действующему магистру я тоже послал весточку. Если не побоится, то сможете встретиться там. Считай это, — посмеивается хрипло и совсем ломано, — великой честью. Просто плачу за твою помощь в паре дел.

Дилюк хмурится. Аделинда должна быть в поместье — жить в привычном для себя ритме, не оборачиваясь на дела, в которые оказывается впутан её господин.

— Она-

— В порядке, — заканчивает Кэйа. — Мы сделали это почти сразу же после похорон Аякса, — Дилюку кажется, что Кэйа горбится, но в следующий момент вновь вытягивается натянутой тетивой. — Просто тебе никто ничего не говорил. Твоё поместье — лакомый кусок и для наших доблестных стражей слова Божьего, и для шавок Эроха. Делай выводы.

Кэйа удаляется на несколько шагов дальше. У Дилюка мир вертится перед глазами, переворачивается с ног на голову, а вопросы продолжают множиться и множиться. Ответов нет, а все слова рождают ещё большие непонятки. Ещё вчерашним утром, когда Кэйа покидал Лес, было всё в порядке, так что может измениться за такой крошечный временной промежуток? Что успевает произойти в столице?

Кэйа режет нарочито больно, и Дилюк, совсем запутавшись, не знает, что верно, а что — нет.

— Ты готов просто так перечеркнуть всё, что между нами есть?

Кэйа вопросительно хмыкает, обернувшись через плечо.

— А что между нами есть? Я всего лишь склонил тебя, бедняжку церковную, на греховную сторону. И как же легко, оказывается, тебя получить! Легче, чем я даже предполагал, — длинная чёлка, растрепавшаяся от ветра, закрывает его лицо, не давая увидеть. — Ты выполнил свою роль, так и зачем мне более держать лишний рот с собой рядом? Я ведьма, — звучит сухо, — такова моя природа.

У Дилюка в ушах звенит. Бьются колокола до лёгкого головокружения, словно он успевает перебрать с терпкостью вина, а в груди колет нещадно. Что-то трескается — или рвётся, оседая на корне языка кровавой солоноватостью. Слов не находится — только кулаки начинают чесаться сильнее, но Кэйа, воспользовавшись заминкой, впритык приближается к границе. Одна его нога стоит по ту сторону, а другая — всё ещё на человеческой. Будто он отлично знает, что Дилюк вот-вот — и сорвётся с места, настигнув совой, чтобы втянуть в ожесточённый бой.

— И ещё, — лениво бросает Кэйа. — Я отдал долг жизни твоему отцу и твоему роду, когда спас осенью. Приблизишься к границе в поисках меня, — он ещё раз оборачивается. Дилюк видит уже лишь чернеющий силуэт, подсвечиваемый рыжеватым светом фонаря, но уверен, что в чужих глазах угрозой полыхает дьявольское пламя — так ярко, что собственное горло призрачно сжимает, словно позвонки сейчас разлетятся мелкой крошкой, — и будь уверен: спасать тебя я больше не стану.

Дилюку кажется, что он не дышит.

Что это — дурной сон.

Округа погружается в неприятную, некомфортную темноту. Дилюк глупо моргает, смотря точно туда, где несколькими минутами ранее исчезает Кэйа, а в голове продолжает звучать его голос, снова и снова повторяя каждое сказанное слово. Полная нелепица, в которой нет ни капли логики. Отмерев, он крупно вздрагивает, а затем больно щиплет себя за руку — тихо шипит сквозь крепко сжатые зубы. Ничего не меняется, не расплывается и не перецветает, знаменуя конец непонятного кошмара, вызванного изнурённым и уставшим разумом.

Лишь холодный ветер продолжает хлестать по щекам.