Дилюка захлёстывает стойкое чувство дежавю, когда хочет сказать, что Кэйе не верит.

Противоречия рвут на две противоположные части. Взаимоисключающие куски, не дающие покоя и свободно вздохнуть. Он растерян — и не знает толком, чему в итоге можно верить, что есть правда, а что — горечь лжи, пузырящаяся мерзкой болотной жижей.

Дорога до деревни у Моря одуванчиков проходит будто в плотном тумане, где не видно даже собственного носа. Вечная тропа, тянущаяся нескончаемой линией всё дальше и дальше, словно желает скрыться за горизонтом — и пропасть в жаре солнца. Сверкающий диск, повиснув высоко над людскими головами, прогоняет ночную темноту — развеивает её, как ведьмы справляются с назойливой нечистью.

Дилюк утирает тыльной стороной ладони щёку, совсем не замечая, как бледную кожу украшает росчерк брызнувшей крови. Уже засохший, замёрзший — напоминание о случившемся, о чьей-то гибели и о своей стойкости. Ходить по дорогам всегда опасно — там любят притаиться разбойники, желающие разжиться чужими богатствами. Если на несколько человек нападают не так часто, опасаясь проигрыша в бою, то одинокий путник — самый лакомый кусок. Особенно когда на нём нет сверкающих пластин рыцарских доспехов, и выглядит он самым обычным крестьянином, решившим под покровом темноты попутешествовать. Гвардейские и рыцарские патрули почти всегда обходят за несколько метров, лишь бы не отсвечивать и не загреметь по глупой случайности в камеры и на суд. Нападают, как правило, только самые отчаянные и думающие, что им уже совсем нечего терять. Нескольких таких бедолаг Дилюк и его отряд, или возвращающийся в столичную крепости, или только отправляющийся на задание, ловили. Связывали — закидывали кулём с картошкой на лошадиный круп и тащили в орден.

Запястье всё никак не проходит. Ноет, призрачно выкорчёвывая кости и жилы, тянет. Почти так же, как и в груди — под самыми рёбрами, о которые раз за разом ударяется ещё живое сердце. Залитое кровью — изрыгающее её, будто чужие руки вонзили в него острый кинжал, а после — провернули вкруг. Дилюк пытается быть стойким — таким, как и полагает быть мужчине; таким, каким учил быть отец, но всё равно изнутри сочится что-то уязвимое.

Уставшая после довольно долгой дороги лошадь неторопливо ступает на уже притоптанный снег, покрытый серой грязью. Наконец спешиваясь, Дилюк с нежностью похлопывает её по сильной шее — треплет, пальцами путаясь в жёсткой гриве. Большой чёрный глаз смотрит на него со звериной покорностью; наверное, даже за поводья тянуть не надо, как кобыла послушно пойдёт следом.

Любопытно оглядываясь по сторонам, Дилюк ловит себя на мысли, что снежные шапки в Запретном лесу куда красивее. Нетронутые — только иногда можно увидеть дорожку от лап трупоедов или другой нечисти, обладающей физической оболочкой. А дышится тут, в людской обители, проще и до забытого привычно — без давящей атмосферы, без лесного рокота, плотно обволакивающего со всех сторон. Нет липких взглядов, голодно прилетающих точно в прямую спину.

И только золотой кулон, украшенный кобальтовой синевой драгоценного камня, всё ещё висит на шее и греется о теплоту кожи. Незримо защищает от любопытной нечисти, ещё помнящей его, Дилюка, манящий запах. Из Запретного леса, в конце концов, не возвращаются — место настолько гиблое, что попал однажды — и сразу же пропал, сожранный и выпитый до дна, как терпкое вино из кубка.

Такой ли Кэйа хороший актёр, а Дилюк — наивный идиот, попавшийся на ведьмины уловки? Поверивший, что в грешниках есть что-то человечное; что-то, что никак не отличает их от простых людей, чья рутина — мольбы к Богу и упование на Его милость. Поверить, что с ним играли — что его провели, как несмышлёного ребёнка, — трудно. Почти невозможно. Дилюк ведь не дурак, голова у него варит, и он своими глазами видел, как Кэйа раскрывался. С опаской, медленно и постепенно. Как доверял всё больше и больше — как делился личным и сокровенным, таким, что, наверно, никто больше не знает.

Кэйа позволил взглянуть на свои сгнившие корабли-воспоминания, чьи обломки по сей день плещутся в море печали, позволил коснуться их, почувствовав каждую трещинку подушечками пальцев. Провести по ним, заглянуть внутрь — и пойти дальше, перебирая деревяшку за деревяшкой.

Дилюк что-то упускает из виду.

То, что успевает произойти в Мондштадте, например.

Ведь если Кэйа играл с ним, развлекался и проверял, как скоро сможет запятнать чистоту рыцарского сердца грехом, то какой смысл подпускать настолько близко к себе? Если следовать этой логике, то Дилюк остаётся по сей день для него ненавистным врагом; так какой, чёрти бы покусали эту дурную ведьму, смысл позволять взглянуть на свои раны? Кэйа не тот человек, который будет делать это налево и направо — слишком недоверчивый после происшествия с Варкой, слишком осторожный.

Зачем ему тогда делиться с орденским псом тем, что знали только самые близкие? Зачем позволял видеть себя в минуты острой слабости — когда замерзал, истощённый своей же магией; когда сидел на свежей лисьей могиле, сгорбившись и бесконечно виня себя в случившемся?

Зачем рискнул собой, отправившись после бала-маскарада не домой, обратно в Лес, а пытаться вызволить Дилюка? Поглазев на младшего брата, официально вошедшего в наследование короны, он запросто мог скрыться, как и говорил однажды. Никто бы из гостей, пришедших на празднование, не вспомнил бы безымянного человека, растворившегося мороком в морозной черноте ночи.

Дилюк, может быть, поверил бы. Чем, в конце концов, черти не шутят, а ведьмы — есть ведьмы, но.

Но поступки Кэйи — самое главное — не сходятся с его словами. Более того — противоречат.

Его болтовня про клятву тоже бред. Дилюк пока что в своём уме и отлично помнит тот день — и свой позорный испуг от фантома Беннета, застрявшего в доме по случайности, и первую встречу с нынешней ведьмой Запретного леса, слухи о которой знает даже слепой и глухой. Клятва была лишь для того, чтобы он не называл чужого имени вне Леса — чтобы в нелепости не вскрылось, что первый сын короля, хранитель знамени чёрного солнца и предыдущий наследный принц, жив-здоров. Тогда, несколько месяцев назад, Дилюк, быть может, и поверил бы. А сейчас он знает, что магию нужно направлять и пускать по точному следу.

Кэйа в очередной раз блефует, выискивая лазейки-трещинки, которые можно наполнить хитростью и колкими словами. Непонятны только причины, до которых Дилюк, увы, никак не может додуматься или хотя бы подобраться ближе, разгадав очередную тайну.

До чего же дурная ведьма. Невыносимый человек. Жутко глупый и в то же время невероятно умный.

Но если бы что-то произошло, то неужели они не смогли справиться вместе, как и было до этого? Почему Кэйа снова пытается взвалить всё только на свои плечи, и так почти сгибающиеся под натиском нечеловеческой тяжести? Он до сих пор чувствует себя ответственным за людей, за королевство, которые Его Величество однажды должен был вверить в руки законного сына. И за Лес — за тварей, что там обитают и ластятся к ногам, благоговейно булькая.

Кэйа, может быть, сам этого не замечает, но он разрывается между двумя сторонами. Не знает, на какую метнуться, чтобы всё уладить — лечь тем самым мостом, который в нём видела покойная королева. Наверное, по этой причине и старается помогать людям в близлежащих деревнях, решая их проблемы магическими способами. Денег, что он выручает за работу, не слишком-то много. С деревенских не содрать больше — они сами в основном бедствуют и кормятся тем, что даёт им мать-земля. Практически всё необходимое для жизни Кэйа получает от Дайнслейфа, стоящего на страже покоя своего господина: дорогие одежды и ткани, еда, колдовские приблуды и само звонкое серебро монет.

В Запретном лесу иногда проблем бывает столько, что Кэйа соскакивает ещё до кровавого рассвета и, схватив тканевую сумку через плечо, вылетает за двери. А приползает вместе с ночной мглой — уставший, почти валящийся с ног. Кэйе нет выгоды растрачиваться ещё и на людей, рискуя как своей шкурой, так и жизнью. Он ведь понимает, что зачастую отдаёт потустороннему себя, позволяя пить энергию — высасывать, а затем спит несколько суток подряд без задних ног и дрожит от холода, вгрызающегося в кости.

Могущественная ведьма, оказывающаяся всего лишь человеком.

Внутри скребёт.

Деревня не выглядит как-то по-особенному — всё такое, как и везде, только дома вырастают из земли в совершенно незнакомых местах. Образуют разные заветвления, плавно перетекая к соседние. А если пройти её насквозь по главной дороге, где проезжают нагруженные телеги, запряжённые домашним скотом или красивыми лошадьми, можно выйти к огромному полю. Необъятное — как море, уходящее за линию горизонта и кажущееся без конца и края. Сейчас там всё припорошено мягким снегом, лежащим чистыми шапками, чьи верхушки переливаются в лучах яркого солнца, а с приходом весны, когда земля обнажится и станет мягкой, полезут зелёные стебельки с пушистыми головками. Сотни и сотни оперившихся канареек, покачивающихся на ветру — их будут собирать местные трудяги, делая знаменитое вино из одуванчиков, которое так ценится в столице. Ни один виноград — даже самый спелый и самый сладкий — не сравнится с мягкостью одуванчикового привкуса.

Рыжая кобыла медленно идёт вперёд — выносливая, как и было обещано, покладистая. Надо бы добраться до местного трактира, повыспрашивать, у кого можно купить для животины еды.

Дилюк с внимательностью крутит головой по сторонам, пытаясь хотя бы примерно понять, куда же двигаться дальше. Явно потрёпанный указатель, вкопанный глубоко в мёрзлую землю, положение не спасает — на неровных дощечках высечены лишь абстрактные направления. Одуванчиковое море — прямо, назад — Мондштадт, налево — ещё какая-то деревня с вычурным названием. Любопытные зеваки, уже вышедшие из своих протопленных и тёплых домов, удивлённо на него глазеют, словно на заморскую диковину.

В словах Кэйи есть правда: из-за Дилюка может пострадать Аделинда, оставшаяся на тот момент в поместье. Пусть она далеко не из робкого десятка, но Эрох — ублюдок, который ни перед чем не остановится. Дилюку бесконечно стыдно за всё, что приходится пережить по его вине. Но как Кэйа мог перевезти её сюда, не поставив в известность никого, кроме Дайнслейфа? И, самое главное, почему он скрывал до последнего?

Всё так или иначе возвращается к первоначальным мыслям и поганым домыслам.

Кэйю понять невозможно. Бездна — изменяющаяся каждый раз, перестраивающая стены-лабиринты.

Волнение пульсирует в груди. Дилюк мог бы сказать, что это — тоже ложь, но он, вопреки всему, продолжает верить ведьминому слову, практически не ставя под сомнение. Убежище Дайнслейфа где-то тут — прячется среди одинаковых домов и небольших участков земли. Кэйа мог бы хотя бы сказать приблизительный ориентир, а не уповать на чью-то помощь, которая может и не прийти. Медные волосы — горящий огонь, запирающий в густых прядях падающее солнце.

Полный смуты в голове, он добирается почти до середины деревушки. Забытый людской говор приятно ласкает слух, пролетая мимо вместе с тёплым ветром. Не кусачим совсем, не злым, как голодные твари. Одежда чуть прилипает к взмокшей спине; ещё пара недель, что пролетят совсем незаметно, и в свои права вступит долгожданная весна. Начнёт таять снег, превращаясь в жуткую грязь, в которой по колено вязнут ноги, а после — пойдёт первая зелень. Хочется уже поскорее — зимние холода кажутся нескончаемой тягой серых дней. В голове мерцает колкая мысль о том, что Кэйа начнёт ворчать чуть меньше, ведь нужные ему коренья будет в разы легче добывать. Только в этот раз он один — нет ехидной лисы, скрашивающей будни.

Дилюк кусает губу. Сдирает тонкую кожицу в полной задумчивости и отрешённости, совсем не замечая, как хлипкая дверь одного их обветшалых домов распахивается, выпуская разрумянившегося от бега и торопливости мальчишку.

— Господин! — вытаскивает из пучины размышлений голос, только-только начавший ломаться.

Дилюк невольно вздрагивает, оборачиваясь на источник звука. Упирается истинно рыцарским взглядом в ребёнка — короткая смоль растрёпанных волос, чёрные, как два колодца, глаза с симпатичным сиянием на дне. Тот замирает на мгновение, теряясь под чужой пристальностью, но в следующее мгновение трясёт головой, неловко улыбнувшись:

— Я вас ждал, господин! — восклицает он. — Идёмте, идёмте скорее за мной. Вы не туда пошли, нам по дорожке направо!

Руки слегка дёргают поводья, направляя лошадь в указанную сторону. Тропинка сбоку сужается, оставляя место для одного человека; вытоптанная линия ведёт в неизвестность, петляет чуть в сторону и вынуждая огибать небольшую яму полукругом, а затем — съезжает вниз с небольшой горки. Лошадь дёргает ушами, будто недовольная маршрутом, но продолжает идти, увязая мощными копытами в рыхлом снегу.

— Не боишься, — спрашивает Дилюк, отправляя вопрос мальчишке точно в спину, — что я окажусь не тем, кого ты ждёшь? Или просто плохим человеком?

— У нас гости приезжают редко, — пожимает плечами. — Вряд ли бы я спутал.

— Как твоё имя?

— Ньёрд, господин, в честь повелителя морей из сказок.¹ Мне было велено отвести в указанное место человека, чьи волосы напоминают огонь. И вот Вы тут — судьба, верно.

Ньёрд, замечает Дилюк намётанным глазом, пытается держать спину прямой, а плечи — расправленными. Храбрится, но голос, чуть дрожащий моментами, выдаёт волнение с головой. На губах сама собой ползёт усмешка; он, пусть и ребёнок, но наверняка тоже успевает в голове прогнать мысль об ошибке. Гостей тут пусть и мало, но всё равно никогда нельзя знать наверняка, кто же заявится. Дилюк может оказаться всего лишь случайным обстоятельством, которое ужасно похоже на того, кого Ньёрд ждёт. Сегодня ему просто повезло, но хорошо бы в будущем соблюдать большую осторожность.

Знание, что его тут ожидают, разливается по телу приятным теплом. И, опять же, Кэйа показывает доверие, так смело раскрывая убежище своего человека. На это клятва точно никак не распространяется; при желании Дилюк может спокойно сдать укромное место, где прячется Дайнслейф от столичного розыска, и уже на следующий день тут соберётся настоящая засада. Уповать лишь на дилючье благородство — глупо.

На языке скапливаются самые разнообразные ругательства, но чем ближе они подходят к точке назначения, тем сильнее густится туман в голове, перекрывая непрекращающийся поток разных мыслей. Что сказать Аделинде после того, как он внезапно сбежал с пленённой ведьмой, исчезнув на долгое время? Джинн, как его старый и хороший друг, должна была известить о том, что Дилюк жив и здоров, но это не отменяет капли стыда, разливающейся неприятным жаром от шеи. Будто он — юнец, которого вот-вот отчитают за дурной поступок.

Наверное, всё дело именно в том, что это Аделинда. Человек, заменивший семью после гибели отца; последнее, что хочется — заставлять её волноваться или подвергать опасностям.

Дом — самый обычный; не маленький, но и не хоромы, в которых можно потеряться. Достаточно ухоженный двор бросается в глаза: тут нет ни снежных шапок — всё счищено в сторону, к забору, словно подпирая его. Ньёрд останавливается у довольно хлипенькой калитки, достающей Дилюку по пояс, и, важно распрямив плечи, сообщает:

— Мы пришли, господин. Вам сюда. Давайте займусь Вашей лошадью? У нас отличная конюшня, господин гвардеец всегда оставляет там своего коня.

На снегу остаются чёткие следы от копыт; лошадь, будто понимая человеческую речь, в ответ мотает головой и громко фыркает. Хорошо бы, если её отведут в спокойное место, накормят и напоят, а Дилюк, разрешив предстоящие дела, зайдёт позже и обязательно отблагодарит монеткой. Не огромные деньги, но всяко лучше, чем совсем пустые карманы.

Дилюк бросает взгляд на несколько небольших окошек. Яркое февральское солнце кидается на мутноватые стёкла ослепляющими бликами, ползёт от одного угла к другому, послушно следуя за наклоном головы. Обычная деревенская простота, какой никогда не было в фамильном поместье и в высшем свете, завораживает. Дарит небольшой покой — передышку и безопасное место, куда можно нырнуть мышью, спрятавшись. Отдохнуть, не обращая внимания на быстротекущее время снаружи, оно — непрерывный шторм, качающий на мощных волнах хлипкие корабли.

— Спасибо.

Ньёрд лучезарно улыбается, показывая щербинку между зубами. Он делает совсем неумелый поклон, невольно заставляя Дилюка беззлобно ухмыльнуться, и, схватив поводья, тянет лошадь за собой. Они стремительно скрываются за ближайшим поворотом, будто растворяются сном, распадающимся в реальности. Где-то в стороне громко кудахчут куры, выпущенные из курятника на улицу — квокают, переминаясь с лапки на лапку, и остервенело склёвывают рассыпанное на завтрак зерно. Дилюк никогда не рассматривал подобные места как те, в которых он, привыкший совсем к иному, смог бы жить. Заезжая по делу рыцарского задания или просто бывая где-то проездом, он всегда удивлялся такому быту, совсем отрезанному от столичной суеты. Непривычное — до искреннего интереса и уважения к тем, кто в этом ритме существует изо дня в день.

Жизнь в Запретном лесу — нечто, находящееся между. Между всем: быстротечностью Мондштадта и деревенской неторопливостью, человеческим и потусторонним. Пересечение нескольких миров. Они врезаются друг в друга на ужасных скоростях, как кареты, налетающие друг на друга на узкой дороге. Впечатываются, застревают, крошкой оседая на земле — пеплом, устилающим всё вокруг. Падающие звёзды. Сгорающие.

Шаги отдаются эхом в голове. Наверное, Кэйа сейчас бы обязательно съязвил — поддел, мол, куда же девается твоя рыцарская смелость, Благородство?

До чего же всё-таки глупое прозвище.

Проходя во двор, Дилюк мотает головой, прогоняя навязчивый образ и фантомный бархат низкого голоса, мурчащий дьяволом прямо на ухо. Будто его всё же успевают проклясть, натравив одну из хитрых тварей — и вот она следует по пятам, не упуская из виду; насылает на хрупкий людской разум морок, стараясь медленно свести с ума, сломив крепкий рыцарский дух. А потом сожрёт — выпьет, как и многих до него; как и многих после.

Рука, сжатая в кулак, несколько раз громко ударяет в дверь. Хлипкая — дрожит под натиском, того и гляди слетит с петель, впуская внутрь дома зимнюю стужу. Липкая слюна катится вниз по пищеводу, а затем вновь возвращается в тугой ком, вставший поперёк горла от переполняющего волнения. С той стороны слышится торопливая поступь по скрипучим половицам; бряцают цепочки, отходящие от защёлки. Дилюк, невольно затаив дыхание, наблюдает за тем, как рушится последняя преграда.

А там, по ту сторону, — и правда Аделинда. Неспеша поднимает голову, открыв рот, чтобы сказать что-то — и тоже замирает, удивлённо вытянувшись в лице. Её глаза, наполненные топлёной карамелью, неверяще скользят по Дилюку — ощупывают рыжее зарево макушки, спускаются к лицу, словно отчаянно выискивая подвох. Явившаяся на порог иллюзия, вылезшая прямиком из Запретной чащи, где не бродит ничего, кроме затхлости и гибели.

Сердце волнительно выстукивает в груди: она в порядке. Она действительно в полном порядке — не выглядит изнурённо или болезненно, наоборот, отдохнувшей и выспавшейся. В поместье всегда приходилось вставать раньше всех — контролировать остальных служанок, раздавать команды и исправлять, если кто-то что-то сделал не так.

Дилюк делает смелый шаг вперёд и, не предупреждая, просто заключает Аделинду в крепкие объятия. Её маленькая фигура тонет в руках, целиком и полностью закрываясь, прячась от обрушившихся невзгод. Молчание затягивается, но оно уютное, как мягкий и тёплый плед, положенный на колени перед камином. Прикрыв глаза, Дилюк утыкается в чужую макушку, — а пахнет отчим домом; тёплым молоком, какое приносилось ему в часы болезни, и противным ладаном, что очищает углы от скользкой нечисти. Только больше нос, привыкший к самым разнообразным благовониям, не режет — колет и сжимает раненое сердце, разрывает на две части, где одна отчаянно просится обратно в ведьмину обитель, а другая — радуется мнимому возвращению в привычные стены.

Аделинда вздрагивает от неожиданности, замирает и каменеет. Она отстраняется, когда Дилюк наконец разжимает руки и выпускает из сильного кольца; и глядит всё ещё удивлённо. А глаза блестят, почти выплёскиваясь скопленным в теле волнением. Оно так явно бушует — перебрасывается на самого Дилюка, которому бесконечно жаль за всё, что он устроил. За всё, во что втянул. За совершённые поступки расплачиваться должен только сам Дилюк и никто больше; он попал к ведьме и в ней безвозвратно утонул, он по своей воле сбежал, когда можно было забыть про Запретный лес и вернуться к прежней жизни.

— Господин Дилюк!.. — восклицает Аделинда дрогнувшим голосом. — Что же Вы... — она теряется, ещё не пришедшая толком в себя, не уместившая его неожиданное появление на пороге дома в голове. — Что же Вы стоите на крыльце, как побирающийся! Проходите скорее, Боже ж мой...

Он невольно оборачивается, заскользив острой внимательностью по округе.

— Тише-тише, — неловко посмеивается, переступая порог. Теплота потоком ударяет по щекам, слабо защипав стремительно согревающуюся кожу. — Ни к чему нам лишнее внимание.

Вдали от дома, но всё равно чувствуется что-то ужасно привычное и радующее сердце. Уличная дверь плотно замыкается, не позволяя больше февральским морозам проникнуть внутрь и оставляя их безуспешно биться о возведённую мощь преграды.

— Пойдёмте скорее, налью чая, — хлопочет взволнованная Аделинда. — Небось устали с дороги?

Зимний плащ с причудливой вышивкой остаётся висеть на гвозде в прихожей. В доме ужасно чисто — нет ни лишней пыли, ни вещей, раскиданных то тут, то там. У Кэйи такое можно увидеть достаточно нечасто: обычно он погрязает в делах настолько, что на тщательную уборку не остаётся толком сил. Обычно Кэйа вылизывает каждый угол до блеска перед особыми праздниками, в остальном же — прибирает по мере своих возможностей. В последние месяцы такие домашние заботы были успешно свалены на Дилюка, довольно быстро запомнившего, где и что лежит.

Кухонька, как и ожидается, не слишком большая, но позволяет спокойно развернуться двум взрослым людям. Аделинда достаёт посуду и ароматный чай, явно привезённый с чужих берегов. Яркая медовость дразнит мягкой сладостью, а пустой живот, в котором не было ничего со вчерашнего обеда, громко урчит, настойчиво требуя еды. Приходится передёрнуть плечами и громко прочистить горло в кулак, заглушая вой голодного организма, однако от удивлённого взгляда, перетекающего в осуждающий, всё равно не спасает. Всё-то услышит и всё заметит — пройдётся материнской заботой от головы до пят, в досаде качая головой.

— Господь Всемогущий, господин Дилюк! — всплеснув руками, ругается она. — Каким же Вы стали худым, смотреть невозможно! Чем Вы кормились, позвольте полюбопытствовать?

Овощами, почти срывается вслух, но Дилюк крепко сжимает зубы, чтобы в случайности не ляпнуть. Иногда зайцами, если те попадались в ловушки и не были утащены трупоедами, которых Кэйа клянёт, на чём стоит белый свет. Не дворцовые пиры и даже не кушанья в поместье, но этого с головой хватало, чтобы напитать себя энергией на весь день. Про мерзкую сатанину, которую Кэйа зовёт «лечебными отварами», Дилюк предпочитает тактично не вспоминать.

Он подходит к Аделинде ближе, вознамериваясь взять заваривание чая в свои руки:

— Сядь, пожалуйста, — просит ровным голосом. — Я сделаю.

— Господин!

— Слышать ничего не желаю, — забирает из чужих рук — тонких и сухих — небольшой чайник, который умело ставит на горячую печь. — И я совсем не похудел. Не переживай.

Стул, протащившись ножками по деревянному полу, чуть поскрипывает. Аделинда несколько раз моргает, теряясь в словах, но всё-таки находит, чем возмутиться снова:

— Да как не переживать-то? Вон, — кивком головы указывает на статное тело Дилюка, спрятанное под блузой, стащенной из шкафа Кэйи, — худой, как моя стиральная доска.

— Ты преувеличиваешь. Я правда хорошо питался.

— А что тогда? Заболели? — озадачено цыкает, кусая тонкие губы. — Я же с детства Вам говорю, господин, нужно держать ноги в тепле. На дворе не лето!

Волнение. Красочное, цветастое, ощутимое. И пульсирующее теплотой — Дилюк знает, что она это не со зла. Свыкнуться ещё не может, переживая приятное удивление от совсем неожиданного визита. Наверное, если Аделинда кого-то и ждала, то этот кто-то — или деревенские, или тот же Дайнслейф. Никак не Дилюк, новостей от которого не было настолько большой промежуток времени, что десять раз можно похоронить и оплакать потерю.

Руки по уже выработанной привычке засыпают необходимое количество заварки.

Хочется обо всём рассказать. Начать с того задания по задержке группы контрабандистов и предательства Эроха, а заканчивая — непонятной выходкой Кэйи ночью. Но и волновать Аделинду ещё сильнее совсем нет желания: до неё по-любому доносились самые разные новости, щедро приправленные нелепицей из слухов. Десятки разрозненных фраз застревают в горле, так и не находя выход. Они тонут — медленно опускаются на дно тяжёлыми камнями, накрывая Дилюка мягким саваном из тревог.

Аделинда молчит, с внимательной задумчивостью глядя на его ладони. Графу не пристало заниматься такой работой: сесть в ожидании, когда всё подадут на стол — да, но никак не делать всё самому. Однако такие мелочи — самое малое, чем можно выразить свои извинения за пережитое. И самому Дилюку, за столько времени привыкшему к самой разной домашней работе, совсем не в тягость. Какой он сейчас господин и граф? Беглец, грешник и преступник, чьё место — на эшафоте.

— Я рад, что ты в порядке, — удаётся вытащить из себя раскалёнными щипцами. — С тобой хорошо обращались?

Аделинда тупит взгляд. Мнёт в пальцах подол длинного платья, но отвечает уверенным кивком без капли сомнения и секунд промедления.

— Не переживайте, господин Дайнслейф — крайне вежливый мужчина. И работы тут куда меньше, чем содержать в чистоте целое поместье, попутно гоняя нерадивых служанок. Хилли, пройдоха, понесла от нашего конюха, представить можете? Пришлось давать в разы меньше дел.

Дилюк удивлённо вскидывает брови.

— Не помню, чтобы Хилли была повенчана.

— Так и не была. Дело-то молодое, но как бы злые языки шептать чего не начали.

Кэйа бы сейчас фыркнул, сложив руки на груди, и сказал, что пусть носит мелкий амулет, заговорённый против сглаза.

— Дайнслейф... — ждёт, пока закипит чайник, Дилюк, — ничего не говорил?

Аделинда замолкает. Вздыхает тяжело, устало — горестно.

— Говорил, конечно. Пытался заверить, что Вы в полной безопасности под крылом Его Высочества наследного принца, — причмокивает. Лёгкость сменяется затрещавшим напряжением, вновь давящим на горло и плечи. Дилюк видит, как она старается подбирать слова, но истинные мысли просачиваются невыразимым — остаются в воздухе, густятся, как магия. Ведь каждая собака уже знает, что Его Высочество наследный принц — сбежавшая с казни лесная ведьма.

— Я не околдован, — смело говорит он, — могу даже перед Богом поклясться.

— Ради этого человека Вы пожертвовали всем, — севшим голосом напоминает Аделинда, окуная в ледяную воду правды. — Отреклись от хорошей карьеры, к которой так старательно шли многие годы. Господин Дилюк, — её голос становится тихим шелестом листьев в лесу, — просто скажите: оно того стоило? Вы не жалеете о сотворённом?

Не укоряет. Не может понять и разобраться во всех хитросплетениях, свыкнуться с новым положением дел, а Дилюк — всего лишь глупый человек, однажды повстречавший ведьму. Узнавший её ближе — с разных-разных сторон, медленно, но верно пропадая каждый день всё сильнее и сильнее. До тех пор, пока не стало поздно; пока он, не взяв смуглую ладонь крепко в свою и не заглянув в чужие глаза, не поклялся стать опорой.

Дилюк не жалеет. Ни о чём — каждый момент, проведённый бок о бок с Кэйей, загорается чем-то необъятно тёплым в груди. Тем, что сейчас ужасно сильно тянет и выкорчёвывает, мучительно умирая. И просится обратно — туда, где взгляды кроваво-красные, а улыбки — шкодливо-хитрые.

— Оно того стоило.

Оно стоило всего.

Неторопливые разговоры ложатся влажными бинтами на свежие раны, изливающиеся терпкой киноварью. Мягкий тон голос Аделинды убаюкивает растревоженное сердце, а её бережные руки собирают порванные куски, но так и не могут сшить. Между обрывков зияют чёрные трещины-дыры — и только призрачная звёздная крошка изредка проглядывает едва заметным сиянием.

Забытое.

Кажется, они не сидели вот так вот уже целую вечность, с обманчивой беспечностью обсуждая всё на свете. И Дилюка, в конце концов, прорывает — на долгий рассказ, затягивающийся вокруг горла шипованной цепью. Он избегает некоторых подробностей, которые Аделинде точно знать не следует, но живо вспоминает каждый миг, проведённый в Лесу. Начиная с самого первого дня, когда Кэйа в глазах был проклятым грешником и адским отродьем, которое всё ещё не в ордене лишь по причине благородного сердца Дилюка, отвечающего на добро добром. Как дела стремительно продолжали закручиваться всё сильнее и сильнее, как Эрох, этот мерзкий выродок, поджидал в таверне.

Рассказывает и о днях плена, когда считал, что от виселицы никак не сбежит. О том, как его неожиданностью выпустили и позволили вернуться домой — вдохнуть родного-родного воздуха, прогуляться по окрестностям, знакомым до лёгкой саднящей боли в груди. О надеждах, появившихся в тот момент; и о том, как они рушились, осыпаясь едким пеплом под ноги, стоило только увидеть совсем обессилившего Кэйю, прикованного к столбу.

Аделинда чутко вслушивается в каждое слово — ловит, изредка покачивая головой в лёгкой досаде. Дилюк усмехается — не мог он иначе. Не мог оставить дурную ведьму умирать — себя бы ни за что не простил. Да и не задумывался в тот момент даже о «стоит или не стоит», тело само ринулось в бой — ближе к человеку, к которому так сильно сердце рвётся, словно даже представить боится ту зыбучую реальность, где Кэйа — очередной фантом, запертый в мире по ту сторону.

Он знает, предполагает, что Аделинда, возможно, не сможет этого понять. Ведьма и рыцарь, мужчина и мужчина — очередной еретический вздор, за который следует поскорее вздёрнуть. Непозволительная греховность, которую святые отцы в Соборе так силятся вытравить из людских умов, направляя по тропе Божьей.

А Дилюк, быть может, не такой уж и благородный муж, каким с детства мечтал стать. Он ни в чём не раскаивается, не чувствует себя виноватым — лишь самым обычным человеком, которому не чужд сердечный трепет. Последние слова Кэйи, облачённые в острые ледяные пики, режут неимоверно больно. Вонзаются насквозь, вгрызаются, как трупоеды в сочный кусок мертвечины. Проносятся в голове снова и снова эхом, будто назойливый писк очередной твари. Кулон, всё ещё висящий на шее, становится тяжёлым — полнится воспоминаниями, от которых так глупо губы в улыбке разъезжаются. Непозволительная несдержанность, мягкость, всплывающая откуда-то из самых глубин воинского сердца.

Аделинда молчит — думает что-то, в уме складывает. А затем тоже говорит — о том, как была напугана, когда по её душу явились гвардейцы; когда они везли её непонятно куда, ничего не объясняя. Но вскоре прибыл Дайнслейф, явно очаровавший её своими великолепными манерами, — ввёл в курс происходящих дел. Хороший собеседник и помощник, смеётся она, господин такого высокого чина, а не чурается тяжёлой и местами грязной работы. Дилюк хмыкает — знала бы она, как Кэйа любит домашние обязанности на чужие плечи перекидывать, если возможность выдаётся. И что он сам, что Дайнслейф, оказываются выдрессированы, как охотничьи собаки.

Этот дом — убежище. Дайнслейф определённо довольно скоро тут появится, только как смотреть ему в глаза — Дилюк не знает. Стоит ли узнавать, как поживает Кэйа, или лучше промолчать, словно они с лесной ведьмой никогда и знакомы-то не были? Перепутье.

Должно становиться хоть немного легче от груза, падающего вниз, но на деле интересующих вопросов только прибавляется. И все они жужжащим роем копятся в голове, болюче сталкиваются друг с другом, толкаются. Кроме непоняток, касающихся Кэйи, остаются вопросы и насчёт второго принца, который так некстати пропал с поля зрения. И, конечно, Эрох.

— А казался таким порядочным, — делится Аделинда, всплеснув руками. — Никогда бы не подумала, что он способен на подобные гнусности.

— Сдаётся мне, он пойдёт на всё, чтобы добиться своих целей.

В дверь раздаётся громкий стук. Трижды — Дилюк коротко вздрагивает, пригретый теплом; вытягивается, как по струне. Аделинда моргает несколько раз и жмёт плечами: лишних гостей тут не бывает. Только Дайнслейф, но для его возвращения ещё слишком рано.

— Я открою, — поднимается Дилюк из-за стола, подальше отставив чашку с почти допитым чаем. Приятная сладость послевкусием остаётся на языке, вяжет, вызывая желание сделать ещё один некрупный глоток, смакуя каждую цветочную ноту.

За окном — вечерние сумерки, продолжающие густеть с каждой минутой всё сильнее и сильнее, выпуская из себя всё потустороннее. Нужно быть аккуратным, напоминает сам себе Дилюк, если Кэйа решил отречься от их связи, то и лесных тварей более ничего особо не сдерживает. Только кулон, заговорённый на защиту — золото нагревается от жара кожи, чуть-чуть выглядывая из расхлябавшейся шнуровки блузы на груди.

С другой же стороны, Дайнслейф может войти сам.

Рука невольно ложится на острый кинжал, висящий на бедре аккурат вместо тяжёлого меча. Гость терпеливо ждёт. И точно знает, что хозяева дома — шагов больше не слышно, значит, некто послушно стоит за запертой дверью и ждёт, пока ему откроют. Дилюк тихо снимает цепь, опуская её висеть прямой плетённой нитью из крошечных звеньев, а затем рывком распахивает дверь и предусмотрительно делает шаг назад, готовый или блокировать удар, или атаковать первым.

Но в ответ на него уставляются два лазурных озера, полных самого искреннего удивления. Джинн шмыгает красным от мороза носом, моргает несколько раз, окидывая фигуру напряжённого Дилюка с головы до ног. Она встряхивает головой, позволяя пшену волос, собранных в хвост, хлестнуть отрезвляющей пощёчиной по пунцовым щекам. Будто прогоняет морок, но магия не рассеивается, оставляя всё на прежних местах.

Точно, запоздало вспоминает Дилюк. Кэйа ведь сказал, что послал действующему магистру весточку.

Желудок сжимается. Он не думал, что Джинн действительно явится сюда, откладывая весь ворох важных дел. Не думал, что она доверится словам ведьмы, которые Дилюк даже в глаза-то видеть не видел.

— Дилюк! — восклицает Джинн на выдохе. Чужое удивление — тёплые, трескучие искры, нежно покусывающие обнажённые участки кожи. Уличная прохлада скатывается по спине неприятной и липкой дрожью.

— Проходи скорее, — Дилюк приходит в себя — ощущает, как время вновь продолжает свой непрерывный ход. Быстрое, безжалостное, хаотичное. На пороге никакие вопросы не решаются и старых друзей так тоже не встречают.

Кэйа говорил, что мутит воду Анфортас, но на деле же — и сам хорош. Темнить и недоговаривать у них, видимо, семейная черта, да простит Бог такие ужасные мысли, касающиеся будущего короля.

Джинн проходит в дом, чуть потеснившись, чтобы Дилюк мог протянуть руку и закрыть за ней дверь. Она зябко ведёт плечами, принимаясь стягивать с плеч белый зимний плащ, чей воротник богато подбит серым и мягким мехом. Крупные пуговицы, покрытые позолотой, громко кричат фамильным гербом о принадлежности к одной из знатных семей. Довольно опасно в таких одеждах разгуливать по пустынным тропам — Джинн, разумеется, магистр и сильный, достойный воин, по праву носящий меч, но всякие ситуации могут произойти. Она это тоже знает — улыбается уголком губ. Тепло и успокаивающе. Отсутствие доспехов острой искрой бросается в глаза; самая обычная гражданская одежда, только вместо длинной юбки — брюки, заправленные в утеплённую кожу сапог.

— Ты без формы, — вырывается утверждением.

— Да, — кивает Джинн, — доспехи привлекут слишком много внимания.

— Больше, чем плащ с гербом? — беззлобно хмыкает Дилюк.

— Конечно, — кивает. — Мне нужно было как-то сбежать из дома. Негоже оставлять собственного же мужа с лишними вопросами в голове, а правду он, думаю, совсем бы не оценил.

Учитывая, какие печальные отношения связывают Варку и Кэйю, — точно.

— И ты...?

— В Терновом порту ждут важные дела, — Джинн на мгновение становится до привычного серьёзной. — Для этого я и приехала, когда узнала, что ты будешь тут.

Скрипят половицы, подпевая каждому шагу; провожая по совсем коротенькому коридору на кухню, где остаётся сидеть Аделинда. Она снова замирает камнем, стоит Джинн вплыть за Дилюком следом, а затем — расплывается в лёгкой улыбке, от которой на душе становится ужасно тепло. Плотное напряжение постепенно рассасывается, спадает, давая лёгкому и пьянящему воздуху проникнуть в лёгкие. Наполнить уставшие тела, подарить передышку между непрекращающейся гонкой.

Джинн здоровается кивком головы, присаживаясь на выдвинутый для неё стул.

— Боже мой, господин Дилюк! — Аделинда убирает за ухо короткую прядь волос, вылезших из причёски. — Если бы я знала, что сегодня будут гости, то что-нибудь бы приготовила!

— Безумно рада видеть, что ты в добром здравии, Аделинда, — теплотой солнечных лучей посмеивается Джинн, прикрыв ладошкой рот. — Мой визит не стоит твоего беспокойства.

— Неудобно-то как...

— Нальёшь чаю? — Джинн принюхивается, слыша в воздухе ещё остающиеся медовые ноты, соблазнительно вылетающие из наполовину опустошённого чайника. — Неужели какой-то сорт из Ли Юэ? Пахнет просто восхитительно.

— Мне тоже показалось, что есть нечто, характерное для Ли Юэ, — вмешивается Дилюк, отодвигая для Джинн стул. Главное — разболтаться, заминая возникшую неловкость; вовсе нет нужды стоять у плиты, тем более, когда все гости явились настолько неожиданно, что невежливость — это их приезд.

— После бала-маскарада Варка сдружился с каким-то торговцем из провинции Чэньюй и закупил у него столько чая, что, кажется, хватит до самых седин. Сказал, что всё ради налаживания отношений с хорошим господином. Подарок, мол, представляете? Мы уже неделю с лишним пьём сугубо этот сорт.

Тон — шутливая лёгкость. Белая краска, размешивающая непроглядность густой черноты. Усаживаясь на соседний стул и откидываясь на резную спинку, Дилюк думает, что они раньше так же, как и сейчас, часто сидели втроём. Ещё до замужества Джинн частенько останавливалась в поместье Рагнвиндров, добираться до которого в разы быстрее, чем до её собственного. Аделинда приносила сладкие десерты — мягкие и свежие, разливала ароматный чай по чашкам, а затем садилась с краю, не особо даже слушая чужую болтовню.

Но Джинн, будто опомнившись, принимается тщательно осматриваться по сторонам. Вгрызается наточенной цепкостью в углы, мажет внимательностью по маленьким огонькам, пританцовывающим на кончиках фитилей. Несколько толстых свечей медленно таят, воском скатываясь на и так уже запачканные блюдца. Улыбка исчезает с её молодого лица — пропадают смешные ямочки, — оставляя только рыцарскую пристальность, не упускающую притаившуюся опасность. Шуршит подол платья Аделинды, тихо звякает посуда, расписанная забавным узором — сделанным тоже скорее всего на заказ.

Джинн трогает тонкую дужку. Проводит подушечкой указательного пальца вверх-вниз, а затем чертит полукруг по горлышку, словно затягивает на чьей-то шее невидимую верёвку.

— Ты без ведьмы, — метко замечает она. — Сначала я думала, что он просто где-то сидит и не вылезает, а сейчас чётко понимаю — его тут нет.

Дилюк хмурится. Кэйа уж точно не стал бы сидеть где-то в укромном месте, стараясь лишний раз не отсвечивать. Точно не перед Джинн — точно не перед действующим магистром ордена, который, будь его воля, уже был бы разобран по кирпичу, а остатки — сожжены. Будь Кэйа тут — уже бы во всю пытался извести Джинн язвительными комментариями, разящими правдой точно в цель, и обжигал алым пламенем. Внутри — прямо там, где бьётся живое и уязвимое — сжимает.

— Ему необязательно всегда быть рядом.

— Однако же, — Джинн поднимает на Дилюка в миг посерьёзневший взгляд, а Аделинда, пошаркав по полу ногой, аккуратно присаживается на свободный стул, — в предыдущее время вы были практически неразлучны. Хотя ты и сам знаешь, что таскаться по оживлённым улицам одному проще, чем вдвоём. Особенно, когда вы скрываетесь.

— Кэйа, — певучее имя стекает с губ чистой водой, оставляя на языке привкус морской соли, — остался в Лесу.

Джинн не без иронии хмыкает.

— И какова причина?

— Эрох, — отмахивается Дилюк. — Проще разделиться, чтобы выполнять два дела одновременно, а не только одно.

Ложь — неприятный осадок. Ядовитый, жгучий. Хочется верить, что это — истинные причины, по которым Кэйа сделал то, что сделал, но всё равно каждое его слово в очередной раз всплывает в голове змеиными укусами. Может быть, Дилюк настолько дурак, что по сей момент всеми силами пытается оправдать то, что нельзя?

Джинн постукивает указательным пальцем по чашке.

— После отстранения Эрох, кстати, даже не появлялся рядом с орденом.

— Мы думаем, — Дилюк согласно кивает, — что он попытается сбежать. Несостыковки в отчётах уже дали почву для обвинений в нескольких преступлениях, если ещё и найдутся свидетели, то никак не отмажется от виселицы за измену.

— Мы думаем, — глухо повторяет она, с колким раздражением ткнув языком во внутреннюю сторону щеки. — Как же сильно тебе успели задурить разум своими грязными речами?

Глубокий вздох. Усталый, сиплый, чуть свистящий на самом выдохе, когда лёгкие начинают опасно сжиматься от нехватки воздуха внутри. Кэйи рядом нет — это развязывает всем присутствующим языки и даёт возможность высказываться так, как они думают. Аделинда только тупит взгляд, предпочитая никак не вмешиваться в господские разборки. Джинн так быстро не изменит своего мнения — не после того, как всю жизнь живёт со стойким мнением, что место магии — гореть в очищающем пламени.

Дилюк хочет рассказать всё — каждую-каждую деталь, ощущая всем собой, как на поверхности карминовой радужки разгораются звёзды-искры. Хочет переубедить, достучаться, но понимает, что этого не сделать — точно не сейчас и точно не так быстро.

— Никто меня не дурил, — противостоит он, — перестань.

Джинн — наточенная острота меча, оставленного вместе с белым плащом в прихожей.

— Околдовал, значит. Ты ведь ел и пил из ведьминых рук, так как можешь быть уверенным, что туда не было подсыпано что-то?

А Дилюк просто это знает и всё.

— Он спас мне жизнь, Джинн. Приютил у себя, хотя не должен был.

Она упрямо скрещивает руки на груди.

— Это не меняет его сути. Ведьмы, — цыкает, — коварны и злы, там всегда есть двойное дно.

Или гонка за собственными целями, где Дилюк становится разменной монетой — частью отмщения, церковной бедняжкой, с которой интересно было забавляться.

— А затем решил пожертвовать всем, чтобы снова спасти меня, — крепко хватается за голос разума, продолжающий тускло мерцать в сгущающейся темноте из сомнений и незакрытых вопросов.

— Именно поэтому я не сдала его. И тоже помогла. Ради тебя.

— Ради меня и из-за данных клятв?

Джинн вздрагивает, словно от пощёчины. Весь этот разговор — прогулка по тонкому, тонкому льду, который медленно начинает трескаться. Кривая сеть паутины расползается всё дальше, становится больше и шире, грозясь разломаться на осколки при любом следующем шаге — неаккуратном движении.

Она прокашливается в кулак, ловко меняя тему беседы:

— Свидетели помогли бы закопать Эроха ещё глубже. Он и так уже не отмоется от всего, что натворил, но чужие показания здорово ускорят идущее следствие. И помогут взять под стражу. Сейчас это сделать нельзя, мы с Варкой перебрали все доступные варианты. Но я бы сказала, что свидетелем можешь выступить ты, — Джинн поднимает на Дилюка ясные глаза, глядящие в самую-самую суть, а затем она со сквозящей горечью усмехается. — Но ты ведь не откажешься от связи с ведьмой, не так ли?

Вопрос режет. Попадает прямо в цель — в красный кругляшок, продырявив его насквозь и прочно застряв. Это снова — шанс. Последний, возможно, после которого таких подарков судьбы больше не выпадет. Покаяться в Соборе, исповедоваться и надеяться на прощение страшных грехов, навсегда закрывших путь в райские сады. Солгать, что ведьма Запретного леса его просто опоила, околдовала и опутала своими коварными сетями, управляя, словно послушной марионеткой. Вернуть всё так, как и должно быть: человек праведный отрекается раз и навсегда от соблазнительного шёпота тьмы.

В груди сжимается.

Выкорчёвывает.

Воет.

Аделинда осторожно заглядывает Дилюку в лицо, пытаясь разглядеть хоть один ответ, но там — переливающаяся бездна, какая сияет в небесах. Цветная — не чёрная и не белая, не безликая, а яркая настолько, что глаза слепит.

Отказаться от всего, что было, — равнозначно тому, чтобы отказаться от себя.

— Почему мы так боимся ведьм, — роняет вслух Дилюк, — а не тех, кто их сжигает?

На лице Джинн отражается рыжим — пламенным — бликом удивление.

— Потому что магия — грех.

— А кто так решил? — во рту пересыхает. — Ведьмы не то зло, которого людям нужно опасаться.

Ответа не поступает. Только задумчивость, сочащаяся тонкой струйкой дыма. Каждого учат ещё с младенчества, что магия — неправильно, что это поцелуй самого дьявола, посылающего на землю своих слуг. Дальше может быть только хаос, поглотивший всё; никто ведь не задумывается потом, что так ли это на самом деле, привыкнув к вбитой в голову мысли. Дилюк и сам её долго искоренял — медленно отщипывал по кусочку, проживая день за днём с могущественной ведьмой, одно упоминание которой наводит неподдельный страх и ужас.

— Кэйа всего лишь человек. Такой же, как и все ведьмы. Разве среди простых людей, — пальцы крепко сжимают горячую чашку с чаем, а напряжение тонко отскакивает в больное запястье, — не находятся настоящие выродки? Тот же Эрох, например.

— Лесная ведьма-

— Лесная ведьма, чьё сердце больше, чем у многих.

Джинн в досаде поджимает губы. Хмурится, но не пытается спорить: то ли понимает, что Дилюк — упёртый баран, который не сдвинется с места, то ли сама думает о чём-то.

— Я знаю, что ты не в восторге от помощи ему, — помолчав, тихо дополняет Дилюк. — Но всё равно спасибо за всё, что делаешь.

Джинн хмыкает:

— Ты даже не представляешь, друг мой, в какой я ярости от ситуации, в которой оказываюсь бессильна. Мы, рыцари, всего лишь оружие. Карающие лучи, отходящие от мощи Чёрного Солнца. Я не в восторге, — взгляд её — прочная сталь; крепкие, крепкие щиты, — но предать клятвы — предать себя и свою честь. Моё личное мнение не имеет ни веса, ни значения. Это знаешь и ты, и он.

Кэйа — камни острой огранки; холодные ветра, спускающиеся с высот Драконьего хребта. Слова, некогда им произнесённые, западают рыболовным крючком. Он знал, на что давить при последней встрече — испытывал, хитро сверкая дьявольским пламенем; проверял и направлял туда, куда нужно лишь ему.

Кэйа — каэнрийский венец, держащий в своих руках обжигающий холодом солнечный диск. А тот не оставляет на смуглых ладонях ожогов и чернеющих ран, только свет — морские глубины и падающие звёзды.

Джинн верна чести и рыцарскому кодексу, который они все божились чтить и соблюдать; она не может пойти против того, в чьём теле резво бежит королевская кровь, даже если всё внутри кипит от злости и противится.

Рыцари — мечи, призванные разить в цель.

Она размыкает губы, чтобы снова задумчиво произнести:

— Я не слепая, Дилюк, и я видела твои взгляды. Такие, что нет ни капли сомнения: если ему будет грозить малейшая опасность, ты не останешься в стороне и бросишься грудью на защиту. Это больше, чем просто рыцарская преданность Чёрному Солнцу. Хочешь знать моё мнение? — короткими ногтями барабанит по светлой столешнице. — Всё ещё считаю, что это неправильно. Но ты по-прежнему мой друг, которого всем сердцем желаю спасти от несправедливых обвинений.

Сначала Дилюк схватит Эроха, а потом будет решать, что же делать с Кэйей и своими разорванными в клочья чувствами.

— Послезавтра в Терновом порту один корабль отходит до берегов Снежной, — вспоминает он. — Насколько удалось выяснить, Эрох пытался договориться с капитаном. Так ты по этой причине тут?

Джинн снова согласно кивает.

— А ещё я хотела повидаться с тобой. Однако до меня долетали слухи про корабль — и это, пожалуй, отличная возможность схватить Эроха практически с поличным. Он точно будет там — даже сомневаться не нужно. Но ты уверен, что попытается сбежать из Каэнри'и?

— Да. Все люди, которыми он приторговывал, будто мясом на рынке, отправлены именно в те края кому-то по имени Дотторе. Значит, так зовут его покровителя, под крылом которого попытается спрятаться.

Задержать ублюдка, а после отправить на верную смерть. Приговорить к виселице, как того требует закон, или бросить в низину, где тянется разлом-граница — и пусть твари пожрут его, пусть лесная ведьма сорвёт весь свой гнев, размозжив кости в пыль, а после — развеет эти песчинки на лисьей могиле.

— В Снежную корабли отбывают не так часто, как Эроху хотелось бы. Учитывая обстановку, он вряд ли будет ждать дальше. Сбежит.

— Сначала я думала, что, может, стоит отправить туда несколько отрядов для подстраховки. Но мы должны пойти только вдвоём, — тяжело вздыхает, приняв окончательное решение. — У стен тоже есть уши. Эроха нельзя спугнуть, слишком скользкий.

Рискнуть.

Задержать.

Или погибнуть.

Пауза затягивается — оборачивается бархатными лентами вокруг шеи, несильно сжимая. Джинн хмурится, сводя брови к переносице; смотрит в чашку — на то, как бликами переливается ароматный чай.

— Ведьма не будет вмешиваться? — наконец спрашивает она.

В голове — пустой звон неизвестности. Хотел бы Дилюк дать точный ответ и быть уверенным, но планы Кэйи — всегда сущая импровизация и резкая смена первоначальных целей. Угадать, что творится в его дурной голове, попросту невозможно. Остаётся только глупая, наивная вера во что-то светлое и незапятнанное. Финт вчерашней ночью определённо должен иметь немаловажную задачу, а ещё Кэйа отлично знает: Дилюк не станет сидеть, сложа руки, если можно хоть как-то действовать. Может, на то и был расчёт — разделиться, где каждый из них займётся только одной определённой проблемой.

Так пусть Кэйа разбирается с дворцовыми делами, направляет младшего брата, над которым тоже сгущаются тучи интриг и опасностей. Пусть не забивает свою умную голову лишним, а нацелится лишь на то, как же усадить Анфортаса на трон, не потерпев при этом крушение. А Дилюк займётся крысой — выловит Эроха везде, где бы тот не решил затеряться.

— Не должен.

Джинн медленно отпивает остывший чай, смачивая неповоротливый язык.

— Я поклялась защищать людей от зла. А теперь, считай, невольно ему потакаю.

Усмешка сама собой рвётся наружу, змеёй расползаясь на губах.

Дилюк тоже присягал на верную службу во имя спокойствия простых граждан.

А ещё он клялся, что станет Львиным Сердцем лесной ведьмы.