Залог успеха в любом деле — холодное, бронированное сердце, не впускающее в себя ничего постороннего. Оно просто бьётся — поддерживает в теле жизнь, не давая упасть мертвецом на заснеженные равнины, и остужает горячую голову, чтобы в случайности не натворить дел. Это Дилюк усёк ещё очень и очень давно: когда только решил стать рыцарем, пробившись в новобранцы ордена. Истина, остающаяся уже прошедшими синяками на теле; выбитая неудачами на первых заданиях, когда, к его счастью, не давали ничего серьёзного. Много воды с тех времён утекло — сейчас не найти даже истоки, остаётся только память.

И он, если повертеть в разные стороны, уже далеко не юнец. Однако что-то всё равно противно ноет внутри, тянет, будто руки хватают и усердно пытаются вырвать. Оно лезет из маленьких щелей, из трещинок, проступая водой над краями. Тёмной, переливающейся, будто в ней собран настоящий звёздный блеск. Волшебство и магия — то, что не видел больше ни один живой человек. И не смердящее совсем, а чистое и прохладное. Искреннее.

Раньше Дилюк дал бы себе обжигающую оплеуху, чтобы очнуться. Может, и сейчас следует, но рука не поднимается сбросить с себя морок, саваном навалившийся на плечи. Не хочется забывать ни на секунду; почему-то внутри у него есть странное, смутное ощущение, что эти чувства, бабочками пытающиеся найти выход, наоборот придают больше сил. Незримо пихают в спину, не позволяя повернуть назад, и смотрят ало до поджимающихся пальцев.

Джинн, вопреки своей преданности слову Собора, которое проросло сквозь неё терновыми веточками, тоже понимает, что единственный её шанс выжить — встать на сторону Дилюка. Он не сразу приходит к этому простому, как пять пальцев на ладони, заключению, но глухо закашливается от осознания, остро стукнувшего в голову. Мало того, что Эрох распускает нелестные слухи, здорово вредящие карьере, — а когда они расползутся ещё сильнее, подогреваемые людскими домыслами и дровами-словами ублюдка, то пожар вспыхнет столпом.

План Кэйи тоже прост.

Тот, кто захочет потопить его, — потонет сам.

Дилюк, поклявшийся в верности. Анфортас, устраивающий дворцовый переворот и радеющий за магию. Джинн, согласившаяся помочь беглецу и ныне разыскиваемому преступнику. Все они — пешки в умелых руках с по-аристократически длинными пальцами. Кэйа незаметно оплёл своими нитями паутины всех, с кем имеет дело; каждый, кто захочет сбросить его со счетов, сгинет на виселице за сговор с ведьмой. Восхищающая расчётливость, потрясающая продуманность и невероятная хитрость, достойная хорошего наследника правящей короны.

Кэйа выворачивает свод правил Собора наизнанку — обнажает хлипкие швы, помогающие обрести немалую выгоду.

И это восхищает.

Дилюк не может сказать, что и сам совсем плох в разработке разных хитросплетений, с помощью которых можно с успехом выполнить поставленную задачу. Однако же он, несмотря даже на свои капитанские доспехи, больше воин — грубая сила, рубящая головы.

Наверное, будь Кэйа с ними, то смог бы что-то придумать. У Дилюка и Джинн чёткого плана, увы, нет. Только какие-то отголоски, которые с трудом получается друг с другом сцепить. На руках — считанные крохи информации, добытые трудом магистровских лазутчиков. Ничтожно мало, чтобы видеть происходящее полной и живописной картиной, но лучше, чем глухая темнота, в которой пришлось бы тыкаться наугад. И Дайнслейфа дождаться тоже не удалось — он, вероятно, сейчас в Лесу. И Дилюк всем сердцем надеется, что у Кэйи всё в порядке.

Повороты продолжают друг с другом сливаться, превращаясь знакомые карты города. Красться в темноте становится чем-то привычным до короткой усмешки, изогнувшей прямую линию губ. Попадаться на глаза нельзя ни рыцарям, ни тем более гвардейцам — нельзя даже Джинн, которая пока что официально чиста и ни в чём не обвинена. Слишком много предателей развелось, а доверенный круг сокращается с каждым днём всё больше и больше. Среди рыцарей, разумеется, ещё есть порядочные люди, верные чести, но и прихвостней Эроха хоть отбавляй. Известны только некоторые имена, а остальные прячутся, как крысы, и лицемерно улыбаются в лицо при встрече.

Один человек, а столько проблем. Раньше, до всего этого, к Эроху было уважение, а теперь ничего, кроме злости и неприязни. Нестерпимо — до покалывающих ладоней — хочется наконец прикончить сволочь, попившую стольким людям кровь; хочется вонзить остриё любимого меча прямо в трусливо колотящееся сердце, обрывая жалкую жизнь. И восторжествует справедливость — Джинн останется в безопасности, Дилюк наконец вздохнет полной грудью. Он мотает головой; забрать пульс Эроха должен Кэйа. Испорченная репутация не может сравниться с гибелью члена семьи — и Кэйа имеет полное право отомстить.

Ублюдка главное успеть задержать. Смочь это сделать — побить, конечно, как следует, вкладывая всю злость и ярость в крепкие кулаки, а затем передать на ведьмин суд. Пусть Кэйа решает, что с Эрохом делать: захочет содрать с крысы шкуру своими руками — хорошо, бросит на корм тварям — тоже сойдёт.

Джинн осторожно выглядывает за угол, намётанным взглядом бывалого воина оглядывая узкую улицу. Она хмурится, прижимаясь спиной к ледяному каменному блоку очередного безликого дома, встреченного на пути. Дилюк прислушивается; бренчания брони не слышно, но, может быть, патрульные просто стоят на месте. Капюшон плаща так и норовит соскользнуть вниз, мешается, растрепав густую чёлку. Яркая медь назойливо лезет в глаза и мановением ветряной игры щекочет скулу. Снять бы, сбросить, но февральские морозы не жалеют: ветра становятся по-настоящему голодными, кусачими, как бешеные псы. Солнце, не особо пригревающее, днём как-то осаживает заострившийся нрав природы, но ночью отпускает вожжи.

Кончик носа наверняка настолько красный, будто окунают в киноварную краску.

— Мы слишком выделяемся, — кусает губы Джинн. — Там, немного дальше, уже прихвостни Эроха.

Дилюк хмурится.

— Уверена?

Джинн, сделав короткую паузу, утвердительно кивает.

— Да, сегодня у нас нет патрулей на этих улицах. Что ещё тут могут делать наши рыцари, учитывая, что инспектор во всю готовится к побегу?

Взгляд Дилюка падает вниз, на подол своего плаща, расшитый национальным узором. Тоже ручная работа, сделанная на вкус Кэйи — изысканно, но не слишком вычурно. Серебряная вышивка красиво подчёркивает разноцветную глубину глаз, сливаясь драгоценным металлическим блеском с сизостью в морской копне волос.

Джинн чуть нервно теребит крупную пуговицу, на лицевой стороне которой вырезан герб её дома. И правда, тихо хмыкает Дилюк, слишком выделяются. Нужна хоть какая-то маскировка, способная выиграть немного времени.

— Сколько там человек?

— Я увидела только двоих, но в проулке может стоять ещё кто-то.

Кивнув, Дилюк делает несколько шагов назад, почти высовываясь из укромного места между домами. Эта улица, если всё верно, точно параллельна следующей. Нужно подобраться ближе — с такого ракурса вполне реально разглядеть ещё людей, если такие есть.

Созревает идиотская идея. Глупая, будто у ребёнка, заигравшегося в войну.

— Не будем переходить дорогу, нужно прокрасться вкруг. Если их двое или незначительно больше, то прикончим всех, — Джинн, внимательно слушая каждое слово, невольно касается рукояти меча. — Переоденемся в их форму и сольёмся с остальными. Эрох вряд ли поплывёт в Снежную один, иначе бы не брал с собой всю свиту.

На чужом лице интейватами расцветает саднящая горечь.

— Никогда не думала, что подниму меч против своих же людей, — бесцветно срывается с её губ.

Дилюк понимающе кивает. Он тоже никогда не думал — даже мысли такой не допускал, что будет проливать рыцарскую кровь.

— Это больше не наши люди, — пытается найти слова утешения. Ободрить, придать сил и уверенности перед грядущим. — Наши люди сейчас бдят на точках, которые указаны твоей рукой и не смеют ни ослушаться, ни сомневаться. А это — крысы, — он кладёт руку Джинн на плечо. В лазурных глазах всплывает острая огранка льдов — готовность перед неизбежным, готовность обнажить меч. Однажды в её взгляд вернётся мягкость парящих одуванчиков. — Что мы делаем с вредителями, Джинн?

— Истребляем.

— Всё, что мы сейчас сделаем, на благо простых людей.

— Мы отступаем от Божьего слова.

— Мы отступаем от слова Собора, — поправляет её Дилюк. — Бог всегда с нами.

Законы гласят, что преступники должны быть сначала задержаны. Убиты в случае, если оказывают активное сопротивление; убиты самозащитой, но во всех иных ситуациях предписывается отвести в стены ордена, где проведут долгие допросы и расследования, а затем последует суд. Отступиться от заученной схемы, нарушить её — нарушить заповеди Собора. Всю жизнь им следуя, сделать это невозможно страшно. Дилюк знает — понимает. Он прошёл через то же самое; не знал, что правильно, а что — нет.

В конце концов, грехи окружают человеческую душу на протяжение всех лет, остаться чистым и незапятнанным просто невозможно. Они ведь даже рождаются в грехе, так о чём может идти речь? Главное — просто жить по совести. И Бог воздаст за честно прожитую жизнь. Если упустить шавок Эроха и его самого, то невинных людей пострадает гораздо, гораздо больше. Они с Джинн, так или иначе, продолжают выполнять свою работу и свой долг — искореняют зло, способное навести хаос.

Сердце колотится где-то в пульсирующей глотке.

Они гуськом прокрадываются к точке, из которой, по предположению, должен быть наилучший обзор. Лезть в логово, полное крыс, затея сама по себе паршивая, как успел уже выяснить однажды Дилюк на своей шкуре, но других идей попросту нет. Послать патруль с официальным задержанием — могут предупредить, слишком большая огласка. Только самим прыгать в пекло и молиться, чтобы не сгореть там заживо.

Слепая вера в то, что они справятся. Должны. Иначе не может быть. Глупо, может быть, но это — надежда, не дающая пламени внутри погаснуть насовсем.

Слепая вера в то, что Дилюк смог понять поступок Кэйи правильно. Он ведь видел то, что скрывается под ведьминым ехидством; то, что прячется глубоко под наращённым льдом. Это не ложь — или Дилюк тщетно пытается убедить себя, не желая открыть глаза и взглянуть отвратительно булькающей правде в лицо.

Джинн прижимается спиной к дому, опирается на камень ладонью и слабо поглаживает шероховатую поверхность, словно пытается успокоить сама себя. Убедить, что так — правильно; что истребление — единственный путь. Дилюк аккуратно выглядывает из-за угла: почти ночная темнота становится совсем густой и падающей на спины, расползается мелкими мушками и тварями, наверняка уже повылезавшими из нор.

Два рыцаря, накрытые поздним вечером, негромко переговариваются между собой, а до слуха долетают обрывки жалоб на осточертевшую зиму и вечные холода, словно Каэнри'а не знает другой погоды. Никаких коварных планов, изложенных в нелепости, как бывает в сказках.

Рука тянется к кинжалу за поясом, а Джинн что-то беззвучно шепчет — молится. Просит прощения за свой поступок, просит помиловать в райском царстве заплутавшие души, соблазнившиеся сладкими речами искусителя.

Наверное, за душу Дилюка она так же просила Его милости.

Так что же хуже: стать предателем народа или спутаться с темнотой, погрязнуть в ней с головой, вкусив запретного и невозможно грешного?

— Вроде больше никого нет.

— Да, я тоже больше не вижу никакого движения, — кивает Дилюк. — Но как бы лучников или арбалетчиков нигде не притаилось.

— Если говорить про засаду, — тихо хмыкает Джинн, — то самое выгодное место — крыши, чтобы атака была с высоты. Но они, судя по всему, тоже прячутся, и лишь изображают патруль на случай, если по улице пройдёт чужак.

— Ты не делилась с гвардией патрульными маршрутами на эти дни?

Замешкавшись, Джинн тяжело вздыхает, а после отрицательно качает головой.

— Слишком много предателей развелось. Эрох смог протянуть свои корни и в стенах нашего ордена, и во дворце. Я не могу безоговорочно доверять другим.

Дилюк понимающе фыркает, но всё равно спрашивает:

— А нынешний командир Змеев?

— Хальфдан, вроде, — из её рта вырывается облачко пара. — Хороший малый, но я показала ему фальшивые маршруты.

Это значительно помешает делам Дайнслейфа, но Джинн понять возможно — она делает всё, чтобы сберечь людей, вверенных под её магистрское крыло. Лишние жертвы никому не нужны и, думается Дилюку, Хальфдан далеко не глуп, чтобы безоговорочно повестить на маленький обман.

Привыкшая вести людей за собой, Джинн срывается с места первой. В пламени факела, услужливо и сиротливо висящего на стене одного из домов, сверкает сталь острого меча. Белые ножны остаются пустыми, будто голодный рот птенца, ждущий, пока его наполнят вновь. Рыцари оборачиваются на шум, обнажают по привычке клинки и блокируют первый рубящий удар; высекаются искры, фонтаном летящие на мёрзлую землю и в ней же пропадая. В чужих глазах лишь на считанные мгновения сверкает удивление от появления самого действующего магистра, но оно быстро сменяется на что-то ещё; на что-то, совсем отличное от рыцарской преданности.

Джинн ловко пригибается, уходя от ответного удара, переступает ногами, крепко на них держась — наступает, не позволяя противнику уйти. Второй ублюдок успевает прокрасться сбоку, уже взмахнуть мечом, но Дилюк налетает разъярённой совой. Цепкие и острые когти впиваются в плоть, пронизывают, отбрасывая в сторону. Худощавый мужчина ударяется от неожиданности затылком о стену; кинжал удобно ложится в руку, а короткое лезвие с тихим свистом рассекает плотный от напряжения воздух. Остриё мажет по пунцовой от мороза щеке, оставляя тонкую полоску, наливающуюся алыми градинками. Лицо рыцаря озаряет узнавание.

Они не пытаются поговорить, откреститься, что всё это — не так понятное. Не отводят подозрения, но бьют всерьёз, исполняя эрохов приказ: принести голову действующего магистра и её беглого капитана.

Джинн с силой сжимает зубы. Избежать кровопролития никак не удастся — или самим лечь тлеющими костями, или выиграть битву. Дилюк прижимается к чужой спине, доверяя защиту своего тыла; кружатся, топчась почти на одном месте мелкими-мелкими шажками. Ждут момента, когда можно будет рвануться вперёд, наваливаясь на противника грубой силой. Шум битвы проносится по опустевшим улочкам звучным эхом, будто петух, во всё горло кричащий ранними утрами.

Тело двигается само, наизусть помня движения битвы; Дилюк резко приседает, морщась от резкой боли под коленом. Выпрыгивает, без лишних промедлений бросаясь в атаку, а мороз кусает за щёки, забивается холодом в горло, остужая до неприятных ощущений при быстром, хаотичном дыхании. Цепкий взгляд молнией проскальзывает по чужому телу, вспоминая каждое слабое место в тяжёлом звоне доспехов. Бить напрямую в грудь не имеет никакого смысла — маленькое лезвие никак не сможет расколоть металлическую пластину.

Кинжал голодно вгрызается в открытую шею. Проникает мощным ударом почти по самую рукоять, а рыцарь вздрагивает, как от удара молнии, распахивает глаза, в которых застывает нечто, в чём разбираться нет совершенно никакого желания. Рывок назад — горячая кровь хлещет брызгами, выскакивает из ещё живого, но рухнувшего на колени тела. Крупными меч, покрытый разными царапинами и мелкими зазубринами от битв, падает рядом, а примятый ногами снег окрашивается в алую терпкость. Горячую — пар тонкими и почти незаметными струйками поднимается наверх, потянувшись к чёрным небесам.

Оставшийся рыцарь, сражающийся с Джинн, на мгновение тормозит, скосив взгляд на умирающего товарища. Тот что-то тихо хрипит, силится сказать, зажимая обеими руками продырявленную шею, но густая жижа булькает в горле, попадает в рот и вытекает вишнёвой густотой.

Кулон призрачно пульсирует. Дилюк не видит, но знает: твари рядом. Они чуют смерть — стекаются на её сладкий, сладкий аромат.

Джинн пользуется чужим замешательством. Вскинув руки с мечом повыше, она делает резкий выпад полукругом. Слышится тихий хруст разрубаемых сухожилий и костей; голова летит вниз, глухо откатываясь в сторону. Ровный срез тоже покрывается бурными кровавыми потоками, бьющими, будто натланские гейзеры. Ещё одно тело заваливается плашмя, а Джинн, переводя потяжелевшее дыхание, отходит глубже в проулок. Затаивается в тенях, выжидает с так же замершим на месте Дилюком, вслушиваясь в окружающие звуки и проверяя, не бежит ли кто на шум драки. Только ветер шепчет на непонятном языке.

— Упокой их души, Господь, — просит Джинн, а затем переводит всё внимание на Дилюка, чьи медные волосы успевают совсем растрепаться от пылкого сражения. Лента глубокого кобальтового цвета — ещё хранящая в себе травяной запах — слабнет и едва не падает на землю, пачкаясь. — Нужно оттащить тела поглубже в темноту.

Серые пластины наплечников скрежещут по голому камню, выглядывающему из-под снежного слоя. Стоптанная рыхлость царапается, тянется следами, окрашенными в тёмно-красный и остаётся тошнотворными разводами. Как змеи, уползающие обратно в темноту, чуть вильнув в сторону. А отрубленная голова с выпученными глазами-стекляшками так и остаётся валяться, более никому ненужная, на тропинке. В Лесу бы на неё сразу набросились трупоеды, не оставляя ни кусочка плоти — только череп со сколами от острых и чуть загнутых клыков. По-хорошему убрать бы, хотя бы спрятать, ведь утром, когда горожане вылезут из своих берлог по делам, наверняка обнаружат и начнётся переполох.

Перед тем, как скрыться в темноте проулка следом за Джинн, Дилюк ещё раз оборачивается, задумчиво бросая взгляд на место кровавого сражения. Выглядит жутко: они, рыцари, разумеется, видели зрелища и более мерзкие, но вот простые зеваки... Хочется тяжело вздохнуть. Ордену точно прибавится ненужной работы и одно лишнее расследование. Славно будет лишь в том случае, если им удастся схватить Эроха. Тогда Джинн, как магистр, достаточно быстро уладит это дело, а в случае возникновения сложностей поможет Варка.

Мёртвое тело, пачкая всё ещё вытекающей кровью, валится на снег. Кэйа бы точно сейчас в очередной раз как-нибудь съязвил, не сумев смолчать.

Раздевать трупа сложно — тяжёлая плоть так и норовит завалиться обратно, а белый плащ Джинн, уже сброшенный с плеч, остаётся в уродливых разводах, прочно въедающихся в ткань. Звякают пластины брони, цепляемые на себя — они ложатся забытой тяжестью, отдающей саднящим чувством в измученном думами сердце. Дилюк ощущает себя призраком — тем самым безликим фантомом, который может лишь наводить страх на неискушённые души, трепещущие перед неизведанным. Последний раз, когда он носил доспехи, кажется настолько далёким, словно был сном. Воспоминанием из грёз, вспыхнувших под крепко сомкнутыми веками. По спине катится липкая дрожь.

— Одежду придётся оставить здесь, — совладав с собой, указывает Дилюк на их промах.

— Придётся, — неохотно соглашается Джинн, умелыми движениями застёгивая тонкие ремешки-крепления. — Я бы, конечно, предложила спрятать в более укромном месте, а не там, где произошло убийство, — морщит нос, — однако лишним временем мы, судя по всему, вообще не располагаем.

— Чем быстрее, тем лучше, — кивает Дилюк. Он наклоняется над бездыханным рыцарем и, уперевшись ногой в его плечо, стаскивает тяжёлый шлем, под который можно спрятать яркий цвет волос. — Тебе бы тоже следовало, — настоятельно советует, а Джинн, пождав губы, с печалью поглядывает за угол, где остаётся валяться голова. Всё-таки удастся её чуть-чуть прибрать, чтобы не так бросалась в глаза людям.

Отрадно, что Джинн — бывалый воин, не брезгующий не только испачкаться в чужой крови, но и нацепить на себя одежду мертвеца, а затем — взять в руки отрубленную голову с вывалившимся наружу языком. Он забавно болтается, покачивается маятником; из перебитой шеи торчит обнажившийся позвонок, на самом кончике-острие которого собираются алые капли.

— Считаешь, что Эрох ещё в Мондштадте?

Заправляя светлые пряди под тяжёлый металл, она уверенно кивает.

— Если верить словам лазутчиков, то его видели ещё вчерашним вечером. Патрульные у ворот не сообщали о перемещениях, значит, он должен быть где-то здесь. Вся эта свита, — Джинн окидывает взглядом остывающие тела, — явно не собирается оставаться в пределах Каэнри'и.

— Их казнят за предательство.

— Именно. Побег Эроха лишь укрепит его вину и мы имеем право задерживать каждого прихвостня. Суд скорее всего не станет долго расшаркиваться и отправит на эшафот за измену, Бог свидетель, а ещё обвинения в сговоре с ведьмой.

В её ровном голосе слышатся отголоски осуждения. Непринятия. Невидимый камень летит аккурат в огород поморщившегося Дилюка, прекрасно понявшего невзрачный намёк. Однако от своих слов он тоже отступать не станет. Его и Кэйю связывает нечто большее, чем кровавые клятвы; нечто намного нежнее и сильнее, чем магия, бурлящая в венах.

— Я не стала говорить при Аделинде, — хмурится Джинн, — но Собор высказывает волнения относительно Его наследного Высочества.

Дилюк мелко вздрагивает.

— Хотят сказать, что он слишком молод для короны?

— Нет, — Джинн пристёгивает к поясу чужие ножны, с сожалением оставляя свой белый меч у стены. — Подозревают в том, что он тот ещё смутьян. Об этом мне рассказал Варка, пришедший с вечерней молитвы. Я не берусь обвинять Его Высочество на основе слухов, злые языки могут быть где годно. Если священнослужители позволяют себе клевету, то непременно сыщут Божий гнев. Скоро должна быть коронация. Боюсь, что может случиться что-то нехорошее.

Кэйа тоже об этом говорил. Анфортас действительно тот, кто стал сеять смуту, и для многих это — верный знак, чтобы начать бунтовать. Королевская гвардия должна не спускать с него глаз.

— Но у каждых слухов должна быть своя почва, чтобы они звучали правдоподобно, а не как бред умалишённого.

Джинн, подняв голову, согласно кивает. Дилюка пронзает догадкой: людям не нужно много. Достаточно лишь удобно зацепиться крючком за то, что старший брат будущего короля — порождение адских глубин, слуга дьявола, живущий среди прожорливых тварей запретной стороны.

Охота наступает на пятки каждого; дышит могильным холодом и отравляет едкостью гари. Ещё с самого начала было понятно, что Собор просто так не отступится — ни сейчас, ни после того, как на голову Анфортаса положат тяжесть сверкающей короны. Если только воспользоваться бесчестной хитростью, опоив ведьмиными зельями святых отцов — пусть, одурманенные, потакают решениям нового короля.

Дилюк точно будет гореть в преисподней. Вероятно, черти уже готовят самый жаркий котёл, весело хохоча до надорванного пуза.

— Нас вычислят по брошенным вещам.

Джинн прикусывает нижнюю губу.

— Мы рискуем с самого начала. Если шмотки обнаружат, — в её голосе звенит наполированная сталь, — то пусть для начала найдут нас среди своих. Поднимется небольшая, но суматоха, а это — наши возможности.

Схватить.

Или погибнуть.

Идти по следам, когда не видно дальше собственного носа, сложно. Они сходятся во мнении, что сразу врываться во вражеский стан — идея несколько провальная, если можно отсрочить неминуемое и прокрасться иным путём. Приходится вспоминать все тайные и узкие тропы, какими обычно никто не ходит. Улочки кажутся до невозможного одинаковыми, а Мондштадт — постоянно изменяющийся лабиринт, не позволяющий добыче выбраться. Откуда-то всё же доносятся чужие голоса, сонно переговаривающиеся между собой о всякой ерунде. Приходится ориентироваться на один только звук, идти н него, будто следуя за яркой нитью.

Выход из столицы всё ближе и ближе. Вряд ли там будут сейчас толпиться обычные граждане, время позднее — в такое если кто и выходит, то точно не в этом квартале, где нет ни трактиров, ни борделей, ни прочих увеселительных заведений.

Дилюку невольно вспоминается первый побег из крепких стен Мондштадта, когда приходилось тоже красться, надеясь, что ни одна живая душа не найдёт и не разоблачит. В тот момент он считал, что проклянёт Кэйю сам, но ныне вспоминает всё с лёгкой улыбкой, тронувшей губы. Джинн это замечает отточенным вниманием, привыкшим заостряться на любых и самых незначительных мелочах, но, вопреки ожиданиям, ничего не говорит. То ли из-за своего благородного воспитания, то ли из-за того, что в Кэйе всё же течёт истинная венценосная кровь, то ли просто для того, чтобы лишний раз не задевать самого Дилюка по живому. Дураку понятно, что Джинн заметила его нервозность и несколько подавленное состояние. Они ведь крепко дружат с самого-самого детства, знают друг друга вдоль и поперёк. Спасибо ей, что не задаёт ненужные вопросы, на которые совсем не хочется отвечать.

Горло болит от холодного воздуха, но мороз не чувствуется из-за постоянного движения; по спине стекает крупная капля пота, неприятно щекочет, пробуждая желание почесаться. Сжав зубы, Дилюк продвигается точно следом за Джинн, позволяя ей вести, как старшей по званию. Но чем ближе они подходят к нужному углу, тем сильнее поднимается в груди волнение. Становится шипящей гадюкой, раскрывающей в угрозе капюшон — длинное жилистое тело трепещет, покачивается, напряжённое и готовое кинуться в атаку.

Ради этого момента пришлось столько пережить. Стольким пожертвовать. И поставить в итоге на кон всё, что есть.

Джинн опускается на одно колено, тихо цокнув пластиной доспеха по обнажённому камню.

— Смотри, — зовёт она едва слышным шёпотом, вынуждая присесть рядом. — Вон там, справа. Видишь большую телегу?

Дилюк щурит глаза, силясь прорваться сквозь летающие мушки темноты.

— Ворота никто не охраняет, — замечает он первым.

— Или убрали патрульных, — делает выводы Джинн, — или они были из своих.

Прихвостней Эроха не сказать, что много. Дилюку удаётся насчитать около семи, стоящих чуть поодаль вместе с разбуженными лошадьми, которым предстоит долгая дорога. Путь до Тернового порта отнюдь не близкий, при хорошем раскладе доберутся только к утру.

Взгляд скользит по лицам. Смутно знакомые, вероятно, доводилось однажды пересекаться в стенах ордена. Руки против воли сжимаются в крепкие кулаки — до лёгкой боли в побелевших от злости костяшках. Столько крыс! Столько чёртовых крыс — и все были буквально под боком, изображая из себя достойных людей! Возмущение застревает в горле невысказанной бранью, коей очень хочется, не сдержавшись, разразиться.

— Видишь что-нибудь?

— Мгм, — глухо отзывается Дилюк. — Уродов, которым место на виселице.

— Да, это я тоже заметила, — вздыхает Джинн, коснувшись пальцами холодной каменной кладки на дороге для сохранения равновесия. — Но Эроха среди них нет.

— Может быть, он куда-то отошёл? Из Мондштадта, как мы с тобой выяснили, деться никуда самостоятельно не мог. И тут тоже не останется.

Джинн пожимает плечами.

— Я залезу в телегу, — задумчиво тянет она. — Больше никаких мешков с грузом не вижу, значит, они успели всё погрузить и теперь, быть может, ждут или Эроха, или какого-то сигнала.

— Как скажете, магистр, — усмехается Дилюк. — Тогда не высовывайся и сиди там. Я пройдусь рядом и осмотрюсь, может, удастся чего-нибудь выяснить. Потом примкну к этим семерым. Всё равно окажемся в Терновом порту, там тихонько вылезешь и тоже сольёшься с округой.

— Хороший план, — одобряет кивком. — Нам нельзя позволить им уплыть в Снежную.

Дилюк смотрит в её решительные глаза, горящие огнём к борьбе и нерушимой, крепкой волей. Семь человек пусть и стоят чуть поодаль от набитой телеги, но всё равно в любой момент могут обернуться — заметить движение краем глаза, услышать шорох и решить проверить. Тогда весь план коту под хвост. Нужно как-то их отвлечь, чтобы Джинн сумела спокойно проскользнуть на вражескую территорию и надёжно спрятаться на несколько долгих часов.

Рука ныряет в левый карман брюк, нащупывая тканевый платок с мелкой-мелкой пылью. Сердце гулко колотится в груди, вопит, что это неправильно, — но Дилюк затыкает назойливый внутренний голос, запирает на крепкий-крепкий железный замок и выбрасывает ключ.

— Ты что-то задумал, — уверенно констатирует факт Джинн.

— Это порошок из перемолотых спор, — наскоро объясняет он, разжимая кулак и показывая чуть зеленоватую пыль, которую сразу же норовит тронуть любопытный ветер. — Если распылить их в воздухе, то можно создать иллюзию. На несколько мгновений, но хватит, чтобы выиграть время.

Джинн неодобрительно щурится.

— Эта уловка от дьявола.

Дилюк передёргивает плечами. Всего лишь небольшой ведьмин фокус, которому Кэйа научил после трагедии в столице. Ходил по кухоньке туда-сюда с важным видом и по-королевски заложив одну руку за спину, рассказывал увлекающие и пугающие разности — о магических трюках, способных спасти жизнь даже праведному рыцарю. Говорил низким голосом, прочно засевшим в голове: не все грибы подходят, только определённый — опасный, ядовитый, растущий в самой-самой тёмной чаще запретной стороны. Там, где бродит леший, изо дня в день бдящий за своими землями; где смех игривых нимф становится совсем громким и соблазняющим нырнуть по самую макушку в болотную трясину. Собирать грибные споры следует в начале осени, когда сочный изумруд листвы сменяется на слепящее золото, — и что большинство запасов уходило на зелья для Аякса, а те крохи, которые остались после его печальной гибели, пусть Дилюк заберёт себе.

Не думал он, что всерьёз пригодится.

Перемолотые в ступе крошки неприятно сыплются в ладонь, чуть царапая острыми гранями кожу.

— Я подберусь к ним поближе, — совсем тихо шепчет, — а ты будь готова.

Джинн хмурится, не отрывая задумчивого взора от крепко сжатого кулака.

— Не от Бога это, Дилюк, — пытается воззвать к здравому рассудку, — не от Бога.

— Мне и так гореть в вечном пламени.

Он — принятые решения. Крепкие, как гранитные плиты, стоящие намертво. Джинн прикусывает кончик языка, чтобы вслух не смогла сорваться очередная и заранее тщетная попытка достучаться. Одуматься. Вернуться на правильную тропу, щедро политую божьим светом — и шагать по ней, прямой и понятной, до дремучей-дремучей старости, когда безликость пепла окончательно сожжёт пламя в густых волосах. Шлем давит на пучок, обмотанный кобальтовым шёлком ленты; если снять давящую железяку, опускающую спасительную тень на лицо, — пряди разольются слезами вулкана по плечам.

Путь Дилюка отныне пролегает через тернии, через тонкие и петляющие тропинки, расходящиеся лабиринтами в разные стороны, и только одна-единственная — правильная, а остальные ведут на верную, неминуемую гибель. Твари бдят, чувствуют его манящий запах, заставляющий невидимо скалиться и капать от голода слюной.

Джинн ждёт необходимого сигнала, чтобы наконец высунуться из своего ненадёжного укрытия. Она иногда оборачивается назад, вслушиваясь в тишину улиц: не нашли ли уже трупы, не началась ли суматоха и поиск, а затем снова возвращается в прежнюю позу на полусогнутых коленях.

Дилюк аккуратно подбирается к шавкам Эроха ближе. Их тихие разговоры становятся громче и намного разборчивее; тоже чего-то ждут, но чего — не совсем понятно. Самого Эроха, скорее всего, но где его черти носят? Разве не логичнее убраться из Мондштадта как можно быстрее? Кажется, что Дилюк и Джинн что-то упускают из виду. Что-то очень важное — и это скребущее по нервам чувство преследует Дилюка с самой размолвки с Кэйей. То ли виновны в действительно только чужие ядовитые слова, так или иначе морочащие голову, или Дилюк в упор не замечает какие-то вещи.

Прижавшись спиной к стене дома, он кончиком языка проходится по подушечке указательного пальца. Замирает, не дышит, убеждаясь, что надоевший февральский ветер дует в нужную сторону — воздух, будто понимая, что задумано коварным планом, подхватывает измельчённые грибные споры.

Морок появляется не сразу. Безликая тень вырастает в проулке, высится потусторонним монстром, лапами-веточками призрачно проскрежетав по стене. Один из мужчин вздрагивает, наконец обратив на хитрость внимание:

— Там что-то есть! — прикрикивает он.

— Где? — спохватившись, спрашивает второй. — Ничего не вижу. Брешешь уже, что ли?

— Да ты гляди! Гляди! — указывает в нужном направлении пальцем.

— Кем бы ты не был, — гаркает третий, сжав в ладони эфес меча, — лучше выходи и сдавайся.

Дилюк прикусывает нижнюю губу до лёгкой, но саднящей боли. Сдирает тонкую-тонкую кожицу, ещё совсем нежную и только появившуюся, чувствуя, как мороз припечатывает колючим поцелуем. Джинн скрывается за трепещущей коричневой тканью-дверцей, забравшись в телегу ловким прыжком.

Наверное, будь у этих семерых увальней наручи из архиума, какие носят королевские гвардейцы, Дилюка бы сразу раскрыл вибрирующий металл. Трое остаются охранять телегу, а четверо, решив разделиться на пары и окружить узкий проулочек, скрываются в зашипевшей темноте.

Нет никакого смысла ждать, пока вернутся — нужно как можно скорее отыскать Эроха. Крыса обязана быть где-то совсем недалеко; Дилюк бы сказал, что не может же он кинуть на произвол судьбы тех, кто ему так по-собачьи предан, но затем вспоминает, о каком ушлом кретине идёт речь. Эрох сделает что угодно, лишь бы выйти сухим из воды или просто сохранить свою шкуру. Вряд ли он действительно заботится об этой шайке идиотов, готовых сложить ради него головы — буквально.

Всего через пару улиц Дилюк останавливается, едва не поскользнувшись на полоске льда. Опять раскатали дети, найдя забаву прямо посреди прохожей части — днём наверняка прячутся где-то недалеко и, зажимая рот ладошками, наблюдают, как взрослые раз за разом падают и бранятся на чём стоит белый свет. Кто-то из этих проказников обязательно или уже огрёб, или огребёт в недалёком будущем. Каждую зиму горожане жалуются рыцарям, что местные дети совсем распоясались: житья не дают. Но взгляд приковывает отнюдь не скользкая полоса с несколькими сколами в середине, а тёмная куча прямо впереди. Дилюк щурит глаза, превращая их в мелкие-мелкие щелки, замирает неподвижной статуей — наблюдает, пока обострившиеся чувства складно воют в одну глотку: «бежать».

Густой клубок почти незаметно шевелится, словно перетекает на другой бок ленивым и раскормленным котом. Очередная тварь, вышедшая на охоту с заходом солнца.

( — Пусть ваши людские чувства не такие острые, — хмыкает однажды Кэйа, — но они, если правильно научиться прислушиваться к себе, тоже могут о чём-то предупредить. Низшие твари — лёгкая погань, ими двигают лишь базовые инстинкты. Тёмная энергия, которая притягивается к такой же. Совершенно лишены разума, не могут специально обмануть несчастную и неискушённую душеньку. Запомни, Благородство, пригодится: любое потустороннее — всегда могильный холод.)

Спёртая затхлость. Вероятно, Кэйа сейчас бы сморщился, словно хлестнул стакан уксуса разом, и непременно выплюнул бы что-то вроде «воняет кладбищем». Дилюк столько времени ощущал, как к его телу, лакомому куску, прилипало множество-множество любопытных и голодных глаз; не видел уродливых рож, но явственно чувствовал, что твари рядом. Вокруг. Наблюдали и ждали, пока их хозяин уйдёт, поделившись куском добычи.

Тёмный сгусток фантомно булькает. Перекатывается на следующий бок, уменьшается, будто тает, как сугроб под тёплыми солнечными лучами. И, превратившись в совсем маленькую точку, плющится лужей, впитывающейся в мёрзлую землю. То ли прячется, то ли уползает в другое место, не найдя, чем здесь покормиться.

Не выдержав, Дилюк всё же крестится. И даёт себе мощную затрещину, напоминая, для чего именно он сейчас тут стоит. Точно не для того, чтобы разглядывать нечисть и проверять, насколько остра может быть человеческая огранка ощущений.

Эроха нигде нет, но он точно ещё не мог покинуть столичные стены.

По затылку наотмашь бьёт холодящая жилы мысль.

Дилюк обходит округу по несколько раз, но, что самое для него странное, не встречает ни одной души — живой, по крайней мере, твари тут точно ползают. Снова смотрят, невидимые человеческому глазу; таращатся до неприятного липко, до желания сжать в пальцах кулон, нагретый теплом собственного тела. Может быть, приходит какая-то совсем запоздалая мысль, эта нечисть вылезает прямиком из Запретного леса, влекомая следом-запахом. Чаща ведь непременно попытается забрать то, что, как считает, ей теперь принадлежит. Сейчас Дилюк лишь простой человек, подставляющийся под тьму.

Он считал, что удастся наткнуться хотя бы на один или два патруля, но по близости нет ни рыцарей, ни даже гвардейцев. Джинн убирала посты только рядом с выездом из города, чтобы была возможность схватить неподозревающего о засаде Эроха, но дальше нет. Поднимаясь по узким улочкам вверх, в соседний район, откуда слышен тихий плеск воды, Дилюк ощущает, как механизмы в голове начинают медленно крутиться. Единая мозаика — разбитая на осколки — лениво собирается в цельную картинку, от которой горло резко сжимает волнением.

Рыцари отсюда убраны не просто так. И не рукой Джинн. На территории Мондштадта тоже есть порт — он совсем-совсем крохотный и выходящий к берегам Сидрового озера, а оно, в свою очередь, впадает крупной речушкой в огромное море. Терновый порт для торговых кораблей предназначен куда лучше, чем столица, готовая принять только несколько крупных фрегатов.

В животе переворачивается буйство злости, когда он, аккуратно высунувшись из очередного проулка, замечает ещё несколько человек. Лица скрыты плотностью наброшенных капюшонов — крысы нагружают толстыми мешками небольшой драккар, будто готовятся к долгому, долгому путешествию по водным массивам.

Эрох с самого начала не планировал отплывать из Тернового порта.

Это очередная обманка, фальшь. Песок, брошенный в пылу битвы прямо в глаза врагу, не ожидающему такой подставы. Возможно, на тот корабль сядут только его прихвостни, но сам ублюдок — гордо стоит на деревянном помосте драккара, раздавая указания. Его голос вгрызается в тело вспыхивающей яростью, засаднившей в солнечном сплетении. Дилюк сжимает и разжимает кулаки, быстро прикидывая в уме, что можно сделать, ведь за Джинн вернуться никак не получится. Бежать обратно к главным воротам слишком долго, а там придётся ещё и искать путь, как передать ей, сидящей в телеге, новость. Нужно самому подобраться к Эроху поближе; с ним всего пара человек, с которыми, если постараться, вполне можно справиться. Главное — не дать ублюдку отплыть.

— Эй, — окликает Дилюка незнакомый мужской голос. Обернувшись, он видит перед собой высокого человека, на чьём плече висит ещё один мешок с заранее приготовленным провиантом, — чего ты мух ловишь?

— Задумался, — вырывается будто бы прокуренной хриплостью из глотки.

Мужчина щурится. Его маленькие глазёнки, почти целиком скрытые тенью от рыцарского шлема, наливаются ледяным подозрением.

— Не помню тебя, — хмыкает он, поправив соскальзывающий вниз мешок.

— Я от ворот, — ляпает Дилюк первое, что приходит в голову. — Мы готовы к отправлению. Послали, вот, доложить-с.

— Так и делай дело, а не стой столбом, — морщит нос рыцарь. — А лучше, знаешь, — причмокивает, слегка зашепелявив, — я сам доложу. Шуруй-ка в амбар, там ещё мешки остались. Быстрее сгрузим — быстрее освободимся.

Подозрение, сквозящее в чужом голосе, стрелой вонзается в спину Дилюка, стоит ему только, кивнув, резко крутануться на пятках в нужную сторону. Оно такое же липкое, словно позади остаётся вовсе не человек, а нечисть, принявшая безопасный для людского разума облик. Очередной пущенный морок, а в действительности — тварь, уже облизывающая удлиняющиеся клыки.

Дилюк с силой сжимает зубы. Кожа призрачно зудит от пузырящегося под ней желания выхватить кинжал из-за пояса и всадить очередному предателю прямо в сердце, а затем кинуться на остальных. Перебить всех, оросив мёрзлую землю горячей кровью, и добраться наконец до Эроха. Он так близко и так одновременно далеко; сердце бухает в груди, посылая в разгорячённую ненавистью голову импульсы-воспоминания обо всём, что пришлось пережить по чужой вине. Если бы не козни Эроха, Дилюк бы успешно задержал группу контрабандистов, сдав их наконец в орден и на дальнейший суд, закрыл бы дело, которое не давало покоя уже Бог знает сколько времени. Они с Кэйей, скорее всего, не встретились, но зато с ним по-прежнему был бы Аякс.

Амбар дышит сыростью. Становится так тихо, что слышно, как в дальнем углу копошатся голодные мыши. Нужно взять один из мешков — и, изобразив из себя трудягу, незаметно прокрасться во вражеский стан. Слиться с остальными, дополнив свою нелепую выдумку; они тоже не побегут сейчас проверять её на правдивость — слишком уж долго, у Эроха нет столько времени.

Цель совсем близка.

Дилюк осматривается в полутьме: амбар остаётся совершенно чистым. Пустым. Здесь больше нет ни одного мешка, ни другого груза, необходимого в плавании.

Приоткрытая дверь внезапно захлопывается.