Море тщетно пыталось взобраться по крутым каменным ступенькам — волны толпились внизу, подталкивая друг дружку белыми бурунами, и каждая новая вскарабкивалась на спину предыдущей. Они наваливались, ударялись, разочарованно чавкали, так и не преодолев даже половины пролёта. Волны откатывались — и снова шли в наступление: первая, вторая… Солнышко припекало голову, издалека доносились разрозненные крики чаек, волейболистов и продавцов горячей кукурузы. Рин уже успела свою доесть и теперь сидела, отрешённо перебирая пальцами гладкие тёплые гальки. Складывала их пирамидками. Серые — к серым, белые — к белым.

Хорошо здесь, на платном городском пляже — море прозрачное и чистое. И купаться можно сколько влезет, а не десять минут — от свистка до свистка старшей вожатой. Жаль, что этот день — счастливое исключение, а всё остальное время приходится торчать на территории лагеря, где весь берег загажен — половина пространства от песка до буйков не море, а густое болото, горячий, вонючий, чавкающий разлагающийся суп из буро-зелёных водорослей. Их запах доносится даже до корпусов, врывается в спальню: йод, тухлятина, соль…

Рин разлеглась на ступеньке, прикрыв лицо козырьком кепки и сунув под голову скрученное валиком полотенце.

За летнюю поездку в пионерский лагерь, на море, следовало сердечно благодарить школу — ведь это именно администрация всё организовала.

Белая пирамидка из гальки развалилась. Серая ещё держалась. Новый камешек, ещё один… Рин не понимала, зачем использовать такой пережиток прошлого, как слово «пионерский». Ну нету ведь уже пионеров, и страны, которая их придумала, нет и в помине тоже. Только оказавшись в этом, с позволения сказать, райском месте, Рин поняла, что пережиток — не одно только название «пионерский», а вообще весь грёбаный лагерь в целом.

«А я по лагерям, по лагеря-а-а-ам». — напевала Рин на манер любимых отцом блатных песен вот уже две недели. Эх… И ещё одну предстоит пережить… вот так припеваючи, хотя хочется не петь, а напиться. И пойти повеситься где-нибудь… на красном пионерском галстуке — тоже убожество, каких поискать…

Нет, Рин, конечно, и раньше догадывалась, что люто ненавидит совковое наследие со всеми его распорядком и дисциплиной… но только теперь окончательно поняла, насколько в действительности сильна эта ненависть.

О… убивать хотелось с семи утра — и до десяти вечера. На подъёме, на зарядке, перед завтраком

«ставим подушки парусом, полотенца складываем корабликами». На хрена такой отдых сдался? Ей что этого, в школе за учебный год было мало? В жопу себе затолкайте подушечный парус и полотенечный кораблик, уважаемая (нет) госпожа вожатая. А потом можешь ещё пропихнуть поглубже, да, той самой палкой, на которой «наша гордость — отрядное знамя». Ещё была гордость — отрядный девиз. И лагерные кричалки… «Кто шагает дружно в ряд — это наш крутой отряд, кто шагает дружно в ногу — уступайте нам дорогу».

Ходить полагалось, раздирая глотку подобным идиотизмом. А уж если приходилось сталкиваться с другим строем лагерных заключённых, то надлежало проделать целый дурацкий ритуал: потопать, похлопать…

Может, у кого-то просто на такое встаёт, и где-то за кипарисами прячется толпа жадно наблюдающих извращенцев?

Рин немного утешало только одно — присутствие творческих начал и чёрного чувства юмора (или чувства чёрного юмора?) у народа из её школы, и вместе с тем отсутствие этого самого бесценного чувства у всех без исключения вожатых.

«Кто шагает дружно в ряд — это наш слепой отряд! Кто шагает дружно в ногу — уступай слепым дорогу!» — Улучшенная уже на второй день кричалка и правда вселяла бодрость. А всего-то и было нужно, что немного подкорректировать.

Ох, и кривились вожатые, ох, и кислые у них были лица…

Это самоирония. Не слышали, нет?

В этот лагерь свозили не только слепых — инвалидов здесь собралось на любой вкус: и глухие, и немые, и колясочники. Не лагерь — некондиционный цветник!

Рин задалась вопросом: а глухих и немых вожатые тоже заставляют разучивать кричалки?

Оказалось — да. Жестовые кричалки, ёу — ну не крутота ли?

Всё свободное время заключённых в лагере для несовершеннолетних инвалидов полагалось куда-нибудь употреблять — не обязательно рационально. Главное… максимально тупо, и улыбки ещё натягивать такие, до ушей, чтобы с первого взгляда было понятно: искусственным счастьем тут все перекачаны — рожи вот-вот растрескаются по швам.

С этими грёбаными улыбками строем на завтрак — вкусно, но так мало, будто не подростков кормили, а воробьев.

С завтрака — тоже строем. Весело, радостно. А если тебе и не весело, то всё равно… веселись, запевай песенку про десять утопившихся поросят!

Потом надлежало о обязательно чем-нибудь заниматься. Это «чем-нибудь» отнимало всё свободное время, но, хоть убей, уже вечером Рин не могла припомнить, куда же, собственно, просрала весь день.

Водя хороводы вокруг дежурного командира, кем бы он ни был?

Шляясь туда-сюда, обязательно строем, по территории лагеря?

Танцуя на якобы дискотеке, где танцевать то и так, как хочется, было запрещено, а вместо этого приходилось обезьянничать, повторяя каждое движение за вожатыми?

И вот этого Рин ждала целых два месяца? На эту херню истратила три недели своего бесценного лета?

Единственной отрадой могло бы стать море. Должно было стать — в этой поездке Рин и увидала-то его, взлелеянное в мечтах, впервые.

Но это ведь совковый лагерь для заключения инвалидов. Тут по-нормальному быть не может.

У нас водоросли гниют, что дышать невозможно? Весь берег булькает? Что делать — почистить? Да ну зачем? Давайте просто заставим ребят… с улыбками, наперегонки, очень быстро забегать в воду? Ну там же всего несколько метров — пробежал и забыл. А дальше водичка чистая.

Рин вот уже три дня не могла забыть мерзкое ощущение от хрустнувшего под пяткой крохотного рыбьего трупика. А месячным она была рада, как манне небесной (чем бы эта манна ни была). Ведь, если у тебя месячные, в море не загоняют. А если месячных нет — то изволь. Хочешь-не хочешь — беги и улыбайся, улыбайся и беги!

По свистку — туда, по свистку — обратно.

Если бы на соседнюю, нормальную базу отдыха не приехала Вероника с родителями, если бы, арендовав машину, они не примчались за Рин, не забрали бы её… на один день, увидеть настоящее море…

Серая пирамидка из гальки тоже обрушилась. Устав штурмовать лестницу, волны отступили — наверное, передислоцировались или изобретали новую стратегию наступления. Рин грелась на тёплых камнях, как ящерица.

Сегодня вечером, когда вожатые позволят взять телефон из сейфа, она снова скажет брату, как ей нравится отдыхать и какое прекрасное, красивое, тёплое море.

Впервые эти слова будут правдивыми.

Ведь лучше сейчас соврать, чтобы брат не расстраивался и, чего доброго, не сорвался сюда — забирать своего Лисёнка. У Лёши и так забот полон рот.

А Рин не сахарная. Две недели перетерпела — и ещё одну выдержит.

Другие же терпят. Так чем она лучше? Да?