Диме пять лет, и ему снится, что он смотрит на небо. Оно находится так высоко, что он впервые понимает: ему никогда не дотянуться до него рукой. Потому что смотрит он со дна какого-то оврага — или ямы, — и бока яростно печёт что-то горячее и липкое. Дима еще не знает, что это кровь, он всего лишь пару раз разбивал коленки.

Он не рассказывает про сны маме — знает, что будет волноваться. Ему пять, и кажется, что он может победить дракона в одиночку — что ему какие-то сны? Даже если после них в глазах собирается соль, а засыпать снова — страшно…

Диме десять. Ему снятся темные глаза с золотыми искрами, красные капли на светлой шерсти и раскаленные прикосновения пальцев к боку.

Ему пятнадцать. Сны приходят всё реже, он влюбляется, и сны будто обижаются на него, Диму. Перестают сниться вообще. Он и не ждёт их, наоборот, радуется избавлению от навязчивых образов, потому что психолог в школе сказал, что подобные сны — плохо.

В двадцать два, получив впервые ножевое ранение он понимает, что во сне лежал на дне волчьей ямы. Бок похоже печёт, чувствуется что-то липкое и горячее под пальцами. После снятся успокаивающие руки, которые гладят по голове, и сорванный шепот, напевающий колыбельную. Разобрать слов он не может, но просыпается с ощущением потери. Словно во сне видел кого-то бесконечно родного, а после забыл навсегда. После таких снов хочется завыть, заплакать или пойти и утопиться в раковине. Но Дима этого, конечно же, не делает. Ему двадцать два, и он твердо знает, что драконов не существует, но со снами он ещё готов бороться. Он пьет ромашковый чай, подолгу рисует, но стоит только отвлечься и на чистом листе появляется лес из снов. Хотя сами они приходят всё реже.

Ему двадцать пять. Сны не появлялись уже два года, а вот сегодня ночью вернулись. Он бежит по лесу, под лапы мягко стелется звериная тропа, над головой — яркая, желтая, круглая луна. И ему хочется то ли запеть, то ли завыть, но не горестно, а счастливо. На весь лес рассказывая о том, как это здорово — бежать, следуя за небесной матерью, загонять неосторожную добычу, а после прийти… Домой. Поскрестись в дверь, видя в окне лучину, зная — ждут. Его ждут. И он готов снова бежать в ночь, поймать луну, победить любого зверя — ведь это для него в окне горит свет. И это опьяняет сильнее погони, держит крепче цепи.

Дима просыпается с рассветом, с бьющимся сердцем. Ложиться заново смысла нет, скоро на работу. Поэтому он встает, ищет наощупь в сумраке очки, плетется нога за ногу на кухню и пьет сладкий — почти приторный — черный крепкий чай, сидит на подоконнике и пытается нарисовать то, что только что увидел.

Мысли разбегаются в стороны как кучка тараканов, собрать образ воедино не получается. Тогда он прикрывает глаза и невесомо, почти что ощупью, рисует что-то не задумываясь. На листе появляются очертания хижины, вырастают деревья-великаны. На пороге, в дверях дома, замер хрупкий силуэт, но как он не пытался, дальше пары штрихов дело не пошло. Незнакомка — а он уверен, что это девушка — пожелала остаться неузнанной.

— Ну, что же… Желание дамы — закон, — бормочет Дима, закрывая блокнот и убирая его в рюкзак.

Сегодня ему предстоит тяжелый день: поиск виновных во взрывах в центре города только начинается.

В участок Дима приходит рано, но, что удивительно, Гром уже на месте. С серьезной миной перебирает ворох документов, и явно радуется, видя на подходе напарника:

— О-па, Дим, давай, двигай сюда! Сегодня будем допрашивать магнатшу, владелицу заводов-газет-пароходов, фрау Августу ван дер Хольт собственной персоной.

— Она замужем?

— Нет, одинокая мадама, только младшая сестра есть, да и та где-то в Амстердаме.

— Тогда она мефрау… — Машинально поправляет Дубин, погрузившись в свои мысли. В груди скребется странное предчувствие: не чего-то плохого, а, скорее перемен. Допрашивать настолько важных шишек Дубину еще не приходилось.

«Допросим… Ну, это если прорвемся через сотню охранников», добавляет мысленно Дима, стоя в холле гостиницы, где остановилась мефрау Хольт.

Их осматривают с особым рвением, и Дубину кажется, что подозрения в данном случае обоюдны — они думают, что мефрау Хольт руководит взрывами, а сама «магнатша», как её прозвали в отделе с легкой подачи Игоря, совершенно точно верит, что у них в каждом кармане по гранате, а в рюкзаке у него так вообще бомба. Во всяком случае, его вещи проверяют дважды.

И когда их всё же запускают в святая святых — номер Августы ван дер Хольт, Дима готов зубами цепляться за любую улику.

Мадемуазель встречает их в белом халате, в который при желании могла бы завернуться дважды. На голове — тюрбан из полотенца, что делает её похожей на какую-то южную царицу, встречающую своих вассалов. Во всяком случае, смотрит она на них именно так, но, когда встречается глазами с Дубиным — замирает. На секунду, на мгновение, почти незаметно вздрагивает. В комнате пахнет озоном, слышится легкое потрескивание, будто в розетку включили старое радио. Гром переглядывается с Дубиным: обоим интересно, что за электрогенератор дал разряд только что. Но спрашивать они, конечно же, не будут. Так, посмотрят, понаблюдают. Вдруг выпадет из-под плотно задернутых штор? Или вон, из ванной раздастся треск и шипение молнии.

— Итак, уважаемые полисмены, какие у вас ко мне вопросы? — Голос у Хольт мягкий, мелодичный, с легким акцентом. Она явно давно учит русский, но при этом знает его не в совершенстве: в разговоре Дима замечает, что она может перепутать падеж или род. Но всё равно её навыки вызывают восхищение. Как и кажущаяся расслабленность — будто кошка в засаде. Вот она вальяжно развалилась в кресле, закинула ногу на ногу. Потянулась за водой. Но во всех движениях скользит хорошо скрываемое напряжение, будто пружина готова в любой момент разжаться.

Руки её покрыты застарелыми ожогами, и в голове роятся и множатся вопросы. Когда она успела получить настолько серьезные раны? Человек вообще в силах вынести подобное?

Все это он отмечает мимоходом, пока слушает ответы мефрау Хольт. Заходят они издалека, интересуются целью визита в Петербург — как будто сами не знают, ей-богу. Спрашивают и про дроны, вот тут уже мефрау заливается соловьем, объясняя им преимущества чуда техники, но упускает одну маленькую деталь: она рассказывает это тем, кто может потерять работу из-за её технологий.

Нет, Игоря, конечно, не уволят. Дима тоже надеется остаться — он только начал работать. А вот другие ребята, которых он хорошо знает, которым каждый день пожимает руки — как потом смотреть им в глаза, если кто-то попадет под сокращение? Кто вообще будет решать, кого из них «целесообразно» заменить на машины? Кто-то будет высчитывать процент «человечности» в органах правопорядка?

Дроны вообще доверия не вызывают. Слишком часто крутят по телеку фильмы про апокалипсис и восстания таких вот совершенных и безукоризненных роботов. А как доверить такому свою жизнь? Ведь служба и опасна, и трудна — как бы пафосно это ни прозвучало.

— Скажите, Вы уже слышали про взрывы в Петербурге?

Дубин задает этот вопрос невзначай, в разговоре, хотя все понимают — вот она, истинная цель их визита.

Гром внимательно смотрит на реакцию магнатши, но ничего крамольного не видит. Она сочувственно покивала, картинно ужаснулась, но, в общем и целом, становилось ясно: ей плевать на взрывы. Её ли рук это дело?

Да черт её знает. Дима с одинаковой уверенностью может заявить, что эта женщина по локоть в крови, или же — святая невинность. Хотя на святую она уж точно не похожа.

Матовая, смуглая кожа будто светится изнутри ровным сиянием, черные густые волосы обрезаны по плечи. Глаза — воистину очи дьявола, темны как сама ночь. Дубин старается не встречаться с ней взглядом, потому как ему чудится, что в её омутах легко утонуть. И если бы Дима верил в чертей, он поставил бы на то, что все они соберутся в этих темных провалах.

Августа ван дер Хольт обещает содействовать следствию, с усмешкой клянётся сообщить, если узнает что-то первая. Дубин буквально чувствует, как крутятся невидимые шестерёнки у неё в голове. Мефрау что-то обдумывает, и почему-то он уверен, что её новая идея так или иначе связана с ними. А еще — готов поклясться, что ему она не понравится. Хольт отходит к окну, и взгляд цепляется за небольшое темное пятно, резко выделяющееся у ворота халата.

Буквально пара сантиметров непонятного материала и россыпь искр над воротом, которая, к счастью, не поджигает одеяние хозяйки номера.

Замечает это пятно не только Дубин. Пока он обдумывает, будет ли тактично спросить мефрау про необычную деталь её спины, вопрос уже звучит:

— А что у Вас на спине?

Хольт поворачивается и с усмешкой отвечает, всем своим видом показывая: «какой вопрос, такой ответ».

— Позвоночник. Это имеет отношение к делу?

Гром — невиданное дело — немного тушуется, но тут же берет себя в руки.

— Это мы и пытаемся выяснить. Можете подробнее рассказать?

— Извольте.

Далее следует история, от которой у Дубина брови грозят пересечь линию роста волос, и только усилием воли у него получается «держать лицо».

— Кое-кто в детстве был… Необычайно непослушным ребёнком. Случилось так, что мой позвоночник был сильно повреждён, но, к счастью, наука шагнула вперёд. Руки обожгло тогда же — ну что вы, я заметила, как вы внимательно на них смотрели. Сейчас у меня заменены некоторые кости, а функции нейронов выполняют электрические приборы. Так что не советую подходить слишком близко: я бьюсь током.

— Ваша… Особенность, скажем так, сильно повлияла на здоровье? — «Оставаться профессионалом, оставаться профессионалом» — твердит себе Дубин, слушая плавную речь с чуть хрипловатым, горловым звуком «р».

— Нет, что вы, — мефрау светски улыбается, опираясь о подоконник, — я всего лишь вряд ли доживу до тридцати пяти, а остальное — мелочи.

После такого заявления разговор не клеится, и уходят они несолоно хлебавши. Дубин спиной чувствует тяжелый, напряженный взгляд мефрау, и передергивает плечами, будто пытаясь сбросить его.

— Железная мадам, — выносит вердикт Игорь, скатывая протокол допроса в трубочку.

«Да уж, тяжело, наверное, с ней работать», думает Дима. Насколько ей тяжело жить с приговором — он старается не думать. Не каждому дано знать и не знать одновременно, когда он умрёт. Может быть завтра, может — через год. Прожить меньше тридцати пяти лет — звучит, на самом деле, ужасно.