Жизнь течёт неспешно, и когда темной ночью Бельтейна пес, что так и не покинул её, начинает выть, а после превращается в юношу с золотисто-белыми волосами и зелеными глазами, Ингенойх не пугается.

— Как тебя зовут? — Спрашивает она, склоняя голову на бок, а после отворачиваясь и кидая превращенному одеяло.

— Анвелл[1]. — Спустя долгие мгновения хрипло отвечает он, а Ингенойх смеется, ведь боги определенно издеваются над ней.

Только её пёс может носить имя «Возлюбленный».

— Моё имя Ингенойх, будем знакомы.

Дни текут, несутся торопливыми ручьями с вершин холмов, Бельтейн сменяется Мабоном, после — Самайном. На Йоль Ингенойх пьет берёзовый сок и делит свою чашу с Анвеллом. В его глазах бушует зелень первых ростков, руки пахнут теплом, немного полевыми травами и медом. В глазах Ингенойх догорают золотые искры, а клыки на миг удлиняются, но кто будет замечать такие мелочи в поистине волшебную ночь? Она — уж точно нет. У неё есть дела поважнее, например, принюхаться, чем пахнут волосы Анвелла сейчас, когда он человек? Столкнуться с ним пальцами, покраснеть, а после рассердиться на саму себя — что это, стыд? Смущение?

У неё не было подруг, которые рассказали бы про первую любовь. У неё уже не было матери, которая смогла бы помочь.

Но была ночь, был Йоль, березовый сок в чаше и глаза напротив. Чужие пальцы, которые не хочется отпускать, снег за дверью… Вместе теплее, правда же? Это всё зима виновата, холод, который пробирается в дом. И ещё немного — Йоль. Анвелл же не зря нашёл омелу?

Он вытачивает из дерева колечко, которое Ингенойх надевает на шнурок и вешает на грудь. На кольце — символы. «Век за веком, жизнь за жизнь».

Ингенойх теряет счет времени, и уже точно не может сказать, сколько его утекло с момента изгнания, но замечает, что всё чаще чужаки забредают в лес. Она видит их сквозь ветви чащи, лес прячет её — пока что. И она щедро делится своей добычей с духами, чувствуя их молчаливое заступничество. Однако, ничто не может длиться вечно.

В поселениях шепчутся про ведьму, что живет с диким зверем в одном доме, поклоняется злым духам, да проводит ритуалы на погибель рода людского.

В поселениях боятся ведьму. Боятся её, Ингенойх, изгнанную так давно, что память об этом уже стерлась из людской истории.

Она перебирает пучки трав, когда по коже мурашками проходится неясное беспокойство, холодит затылок, а черные волосы завиваются змеями от напряжения, витающего в воздухе.

Ингенойх откладывает нож, выходит на крыльцо, где мечется стылый ветер, толкающий её в спину, будто зовущий куда-то. И она, как всегда до этого, повинуется, понимая, что ветер никогда не заманит в ловушку. Он поможет, укроет от своры, отведет охоту, откроет ягодные поляны, раздвинет колючие ветки при спуске к реке.

В этот раз ветер приносит ей горе на своих бесплотных крыльях. Она чувствует, что что-то не так уже когда выходит в перелесок и видит овраг, которого там никогда не было.

От оврага почти ползёт к ней большой золотистый пёс. Его бока окрашены алым, он с трудом встает на ноги, покачиваясь.

Ингенойх почти тащит его до хижины, пачкая руки, длинную рубаху, волосы алым.

Почти у порога Анвелл падает, тяжело и мелко дыша.

И тишину леса рвет тонкий, надрывный скулёж, переходящий в дикий вой. Утробно, по-сумасшедшему громко Ингенойх воет, на одной ноте, не зовя, нет — выплескивая горечь и боль.

Горло срывается на хрипы, пальцы зарываются в густую, теплую шерсть, которая теперь испачкана чем-то алым. Алым — будто художник мазнул кистью по золотисто-белому холсту. Но там, ниже, расходятся разводами раны, которые она зашьет.

Она зашьет.

Ингенойх встает, ровно, отрешенно глядя перед собой. Твердым шагом идет в дом, достает кривые иглы, глиняный кувшин, нити, травы. Руки мелко и мерзко дрожат.

Она прикрывает глаза. Чуткий слух улавливает тяжелое, прерывистое дыхание у порога, в голове мутится, перед глазами пляшут черные точки от злости и ощущения беспомощности. От самой себя — такой никчемной и слабой — противно.

Она поднимает руку, замахивается, и с небывалой злобой бьет себя саму по щекам. Наотмашь. Отвешивает пощечины до тех пор, пока лицо не начинает гореть огнём, а в голове не воцаряется кристально-чистая, спокойная пустота. На языке чувствуется медный привкус, губу пощипывает — разбила.

Руки больше не дрожат.

Иглы бултыхаются в огненной воде, нити тоже избавлены от возможной заразы и она, приговаривая что-то непонятное, старательно шьет, поглаживая успокаивающе мокрую от крови и пота шерсть.

Он скулит, еле слышно, так, что сердце рвется от боли. Он, тот, кто даже не вздрогнул, ступив на раскаленные плиты храма, тот, кто всегда был более чем сдержан и терпелив — почти ноет, жалуется, лижет теплым шершавым языком руки, будто прощаясь.

— Нет, не смей, слышишь!

Ингенойх снова с остервенением разжевывает траву, залепляя раны, рот уже сводит от кислого вкуса, слюны не хватает - внутри будто песок и камни с Длинной Дороги перемешались. Но она упрямо двигает челюстями, сплевывает, прикрепляет на рану мякиш, шепчет заговоры, которые никогда не были рабочими в её исполнении.

Когда сильное сердце под ладонями замирает, она не верит.

Глаза ловят остановившийся, замерший взгляд. Сорванное горло выдает невнятный хрип.

Ладони не дрожат, когда она прикрывает его глаза. Когда копает стоптанную, спресованную землю, упрямо сжимая до боли зубы, кусая нижнюю губу так, что раздирает в кровь. Капелька её крови падает на мягкую шерсть, а сверху — пара слёз. Она так давно не плакала — пожалуй, со смерти родителей.

Пальцы начинают дрожать, когда она снимает с шеи шнур с кольцом. Деревянный кругляш ложится на Анвелла. У неё больше никого нет — только лес, ветер и гроза. Она одна — теперь по-настоящему один на один со всем миром, который невообразимо велик, но Ингенойх этого пока не знает. Весь её мир сузился до белого пятна в яме.

На шерсть опускается горсть земли.

— Покойся с миром, душа моя. — Шепчет, закапывая единственного друга. Возлюбленного. Частичку сердца. Тянется привычным жестом сжать кольцо на шее, но пальцы хватают лишь пустоту. Рядом с ней — пусто. На шее — пусто. В душе — пусто.

Ингенойх падает на колени, и руки скребут землю. По тонким пальцам идет рябь, ногти удлиняются, превращаясь в когти. Тело ломает и гнёт, бросает в жар, а после сразу — в холод. Рвется кожа спины под костяными пластинами хребта, выбивающегося наружу. Сочится сукровица. По телу бегут разряды, рык в горле сопровождает гром приближающейся грозы. Ингенойх встает, кровь тонкой струйкой бежит из носа, и она размазывает её рукой, тянет тонкие пальцы к небу. Руки сами собой сплетаются в одном ей ведомом танце, горячая кровь становится платой, капая на жадную землю, давно не знавшую дождя. Гром гремит всё ближе, сверкает молния, летит к Ингенойх.

Ингенойх распахивает руки в крест, принимая белую частичку смерти. Разряд прошивает до самого сердца, гулко стучит в груди, распирая. Она не может сдержаться и кричит, кричит, протягивая опять руки вверх. Первые капли дождя падают тяжело, размывая кровь. Волосы липнут тяжелым плащом к спине, небо снова прорезает вспышка, которая становится для Ингенойх последней.

Руки горят огнём, если бы она открыла глаза — увидела бы, как краснеет и покрывается ожогами кожа. Но Ингенойх жмурится, пока руки идут волдырями, не смотрит, пока из пальцев лезут костяные шипы. Не видит, как на месте опалённой жаром кожи появляется чешуя.

На её месте медленно распахивает крылья золотой дракон. Ведет шеей, неловко переступает когтистыми лапами. Первый оборот приходит поздно. Над поляной тяжело взлетает невероятной красоты и силы существо.

Столб пламени вьется в воздух, а после ложится на старые бревна.

Она хоронит прошлое, сердце и единственное близкое существо.

Дальше все как в тумане. Проходят минуты - а может, дни? Недели? Год?

Несколько лет.

Полвека.

Золотой дракон яростен и беспощаден.

Золотая бестия не знает жалости.

Пещеры за лесом полнятся сокровищами: монетами, драгоценностями, слитками.

С каждым мгновением в животном обличии она все больше теряет связь с реальностью, теряет все то немногое человеческое, что в ней оставалось.

И убежище в горах люди всё чаще зовут логовом твари.

[1] Анвелл – Возлюбленный (кельтское имя)