Руки в крови не дрожали, возлагая на черный алтарь вырезанное сердце. Дыхание было мерным, а голос — спокойным и выверенным, отдающимся эхом от высоких сводов, усиливающимся пустотой темного помещения. Распевая молитву, Филипп медленно опустился на колени, продолжая повторять слова на чужом, чуждом человеческому уху и рассудку языке. На мгновение мысли его обратились к прошлому — перед внутренним взором вновь встал залитый солнцем храм, лик взирающего с креста распятого Иисуса, дымка ладана, вьющаяся в золотистых лучах... Скрипнув зубами, юноша отогнал воспоминания, зажмурившись сильнее и настойчивее повторив:

— Натур лу вак садим тьерде, ган, ханте луме хшен мертеш... Ийа, Ньярлатхотеп! Ийа! Ийа!

Громкость нарастала с каждым звуком. Каждый слог был подобен удару ножа — резкому, порывистому, пронзительному. Откинувшись назад, молодой культист простер руки, выкрикнув во всю мощь легких имя черного древнего бога, устремляясь к нему всем своим существом, открывая свою оскверненную душу для его присутствия...

И не почувствовал ничего.

Несколько мгновений прошло в глухой тишине, прежде чем Филипп повторил слова воззвания. Затем снова, и снова, с каждым разом все сильнее теряя уверенность и самообладание. Распахнув, наконец, глаза, он устремил молящий, алчущий взгляд ввысь, сквозь провал в крыше, к чернеющему над головой ночному небу.

Межзвездная бездна осталась безмолвной. Ответом ему стал лишь шелест холодного ветра, заблудшего в облезлых стенах старой брошенной церкви.

— Почему?..

В дрожащем шепоте просквозило отчаяние. Непонимание. Почти детская обида. Опустив взгляд на свои руки, юноша сжал кулаки — чувство брошенности накатило на него с новой силой, точно так же, как после таких же бесплодных и бесполезных молитв к другому, светлому богу. Но ведь в отличие от Иисуса и его Отца, этот был настоящим. Филипп видел его. Филипп слышал его голос. Филипп ощущал его касание. Филипп был удостоен его внимания в достаточной мере, чтобы счесть себя благословенным, но...

Но теперь он молчал.

— Почему ты больше не отвечаешь мне, о, Великий Хаос? Почему ты лишил меня своей милости? Владыка... Я ведь отдал тебе все, что имел! Я оставил позади всю свою жизнь, чтобы только служить тебе, и...

— Ты так уверен?

Отзвук холодного, бесстрастного голоса заставил молодого культиста вздрогнуть, обернувшись. Возникшая позади фигура в длинных темных одеждах почти неслышно подошла ближе, бросив из-под капюшона взгляд, под которым Филиппу тут же захотелось сжаться, съежиться в мелкий комок и исчезнуть, лишь бы только не испытывать ощущения, будто тело его пронзают две тонких иглы, проходя сквозь кожу и мышцы, вплоть до самых костей. Стараясь дышать как можно тише и ровнее, юноша опустил глаза, скрывая за маской почтения нежелание видеть ее лица — по спине пробежали мурашки и в церкви как будто в одночасье стало холоднее.

Мимолетное поглаживание по волосам ощущалось касанием трупа.

— Он видит твою преданность, это верно. Но он видит и твою ложь. — Липкий страх встал комком в горле от этих слов и Филипп шумно сглотнул, чувствуя, как сжалось в груди его собственное сердце. И следующие слова, мягкости вопреки, отчего-то совсем не утешали. — Конечно, дело лишь в том, что ты все еще юн. В таком возрасте трудно разом отбросить все свои человеческие страсти. И даже просто признать их наличие кажется очень нелегкой задачей. И все-таки — подумай. Что отвращает твои мысли от всецелого единения с его вечным хаосом? Кто держит тебя на земле, не давая устремиться к звездам?

Юноша вдруг понял, что совсем не хочет отвечать. Коротко мотнул головой, стиснув кулаки и зубы, собирался соврать, что не знает. Вот только в следующий момент тонкие пальцы обхватили его подбородок и потянули наверх, заставляя, запрокинув голову, взглянуть туда, где клубилась в провалах глазниц всеобъемлющая, пробирающаяся в самую потаенную глубь его сознания неестественная тьма...

И тогда Филипп вспомнил.

Солнце светило ярко, но еще ярче была улыбка. Ясная, искренняя и теплая, согревающая не кожу, но душу, пробуждая в нем светлые чувства. Смех звучал словно трель весеннего ручья, а в объятиях было уютнее, чем в самой мягкой перине. И куда-то исчезали, растворяясь, все тревоги. Отступали в бессилии горькая злость и едкое, тоскливое разочарование. Все плохое будто забывалось — не хотелось думать ни о своем сиротстве, ни об изуродованном лице, ни о вечном безмолвии того, кого представляли как его защиту и опору... Было просто хорошо — настолько, что почти получалось уверовать в лучшее...

— ...это любовь, Филипп.

— А?

Встрепенувшись, он поднял глаза, чувствуя, как сердце, на мгновенье замерев, после забилось чаще.

— Бог есть любовь — таковы слова святого Иоанна. Знаю — всем нам кажется порой, будто Он отвернулся от нас. Однако следует помнить, что это вовсе не так, и Господь любит тебя ничуть не меньше всех остальных...

И тепло в груди резко сменил колкий, режущий холод.

— Да, да... Конечно. Я помню, да.

Клеменс никогда не мог понять, что он жаждал любви не от Бога.

— Значит, Клеменс...

Голос извне заставил культиста крупно вздрогнуть, сбросив с разума цветастую дымку воспоминаний. Моргнув пару раз он, наконец, осознал, где находится. Догадался, что последует дальше, на мгновение оцепенев. Понадеялся услышать что угодно кроме, но...

— Ты ведь знаешь что должен будешь сделать, верно?

Очевидный намек задавил всякую надежду на иное завершение.

— Я... — Голос сбился, прошелестев шорохом осенних листьев. Откашлявшись, он все же продолжил: — Есть ли у меня выбор? Может быть какой-то иной путь или...

— Ты же хочешь снова вернуть себе милость истинного бога? — Тон по-прежнему остался мягким, но холод вокруг вдруг стал таким, что тело на мгновение пробила дрожь. — Или ты предпочтешь отвернуться от нас, отступив, уже будучи в шаге от единения с вечностью?

Все еще теплое сердце, бывшее прежде на алтаре, упокоилось ныне в бледной и костлявой ладони.

— Мне знакомо твое чувство, Филипп. Его хватка сильна, а яд очаровательно сладок. Оно лишает разума, толкает нас на бездумные, безрассудные поступки, путая наши мысли и затуманивая взгляд. Но оно так же лживо и мимолетно, как и все прочие мирские страсти.

На пол закапала кровь, когда пальцы медленно сжались, сдавливая мертвую плоть. Юноша судорожно вздохнул.

— Разве дало оно тебе хоть что-то помимо мучений, терзаний и горестей? Разве не даровало радости только для того, чтобы вскоре отнять, причинив еще большие страдания? Разве было в нем что-то, что сделало твою жизнь лучше?

Чужие слова были жестокими — и очень меткими. Резали душу своей правотой, острой сталью бередя незаживающую рану. Пробуждали обиду, тоску и бессильную злость.

Клеменс любил Бога и весь этот мир — но не его.

— Так неужели ты хочешь сохранить в себе то, что дарует лишь боль? Когда ты можешь очиститься в пустоте и возвыситься, навсегда сбросив рабские оковы своих слабостей — вправду ли ты желаешь выбрать человека?

Филипп не ответил ничего, вместо этого молча приняв ритуальный кинжал.