Минул мне двадцать пятый год, когда господин отец мой привел ее в дом наш – были у нее тонкие, что шелест тростника на ветру, руки, да темные, что золото древних городов, глаза.

– Она будет служить тебе, пока не минет пять весен, – сказал мне господин отец мой. – А покуда не настанет пятая молодая луна апреля, она твоя.

И на том он оставил нас – меня и Тростник да Золото. Я назвал ее так сразу, как увидел, а она приняла это имя.

Была Тростник да Золото весела и легка – что первый солнечный луч в мрачном нашем царстве, и когда обращалась она гончей, и самый быстроногий конь из нашей конюшни не смог бы ее догнать. Была она и услужлива – не мог я просить о лучшем слуге, чем милая моя Тростник да Золото, подносящая мне в обеих руках красный до черноты чай. А боле всего любил я, когда в утешение гладила она мои ладони и говорила со мной голосом светлым, как предутренняя мгла.

Однажды я спросил ее:

– Отчего ты, милая моя Тростник да Золото, так добра ко мне? Не господин ли отец мой пленил тебя, не много ли то – целых пять весен? Отчего ты так весела со мной, в мрачном нашем царстве?

Но Тростник да Золото только рассмеялась на то:

– О, господин мой Тишина в Ночи, то моя тайна и никто кроме господина отца вашего ее не знает. Он не пленил меня, но я осталась ему должна – а оттого мне не в тягость выплатить долг. За плечами у меня только дороги да ветры, так отчего мне не возрадоваться тому, кто принял меня всем сердцем? Если радость моя в том, чтоб быть стрелой на тетиве вашей – так отчего мне не стать ею?

Я ничего не ответил милой моей Тростник да Золото. Не знала она, сколько сожженных городов осталось за господином отцом моим, не знала она, что перо легче и моего сердца будет, а оттого любовь ее была легковесной, и так я той любви жаждал, что не нашел в себе сил заговорить с ней об этом.

– Тогда если радость твоя велика, услужи мне в охоте моей снова, – сказал я. – Потому как светла сегодняшняя ночь, и лишь ты будешь быстрее полета моей стрелы.

Поклонилась на то милая моя Тростник да Золото – что ветвь ивовая изогнулась. Не знал я тогда еще, что милая моя Тростник да Золото ведает больше моего, и в сердце моем поселилась еще одна тяжесть.