А в до прозрачности светлые ночи, когда вторая из трех неблагих лун поднималась над небосводом, я выходил на охоту вместе с милой моей Тростник да Золото.

И лучший из моих коней – Мирцам, звезда глашатая, тушь чернильная, – верно нес меня над всеми заливными лугами, и множество раз мы возвращались домой с добычей, какую доставали мои стеклянные стрелы. То были лисы и зайцы со слипшейся, пахучей от стоячей воды шерстью, застигнутые мной под вечно скорбящими ветлами. Они падали в поднятую погоней муть наших зеркальных лугов, а Тростник да Золото подбирала их и заботливо подавала мне – и мы возвращались обратно, омытые запахом влажных корней и холодного ветра недобрых земель господина отца моего.

Ничего я не утаивал от милой моей Тростник да Золото, ничего не скрывал – потому как не было теперь для меня друга ближе, не было слуги вернее. Только она, золотогривая и тихословная, была теперь подле меня – и того мне хватало для благодарности; только она теперь грела мои руки в собственных ладонях - и того мне хватало для любви. Но один секрет от нее я все же утаивал – о том, чего я боле всего страшился, и чего боле всего желал.

А Тростник да Золото не заговаривала о моих печалях. Лишь однажды, убирала мои волосы серебром и колокольчиками, она спросила:

– Что вы, господин мой Тишина в Ночи, ищете в ночном лесу?  

Замешкавшись, я не знал, что ответить, и ни то из смущения перед правдой, ни то от стыда перед бессилием, просто сказал:

– Ищу то, что будет долгом старшего сына, милая моя Тростник да Золото.

Я и сам не знал, отчего утаил свою правду от нее. С той поры, как недуг поселился в моем теле, тоскливая эта мысль не покидала меня даже в часы покоя. Что толку от остроты стрел моих, если господин отец не внемлет боле моим словам? Что толку и от слов моих, если лицо брата моего теперь укрывала серебряная маска?

Однако я не хотел тревожить чуткого сердца милой моей Тростник да Золото. Будто и сама моя охота отчего-то показалась мне постыдной – и оттого попросту умолк. Я и сам не знал, отчего мне, ныне старшему сыну своего отца, первому его лучнику, стыдиться желания сердца своего – но почему-то казалось мне, будто в миг все причины стали глупы, а все желания - капризны.

И так мы каждую ночь вновь выходили на охоту, и так возвращались с нее. Не знал я лучшей гончей, чем солнцегривая моя Тростник да Золото, не знал и коня терпеливее, чем Мирцам.

В ту ночь луна не была светлее обычного, а тени не были гуще прежнего, но отчего-то мне делалось боязно среди ветел, в которых я провел всю свою жизнь и которые знал наперечет. Мы выехали из-под раскидистых крон великих лесов, какие топили в своих слезах наши земли, и направились сквозь зеркала залитых неуходящими водами полей – разлетались брызгами искры вод, и верный мой лук из акациевого дерева нес на себе стрелу с серебряным наконечником – не было бы ни одного зверя в этих лесах, который мог бы встать передо мной без страха. Хоть и был я ныне слаб телом, руки мои все еще помнили, как держать лук.

Его я заметил издалека. Золотая моя гончая скрылась меж тростника и ив, а он сидел на ветви, в кроне древнего плачущего древа, и зеркальные его глаза отражали две луны шестью – по паре на каждую из увенчанных белой тиарой голов.

Он не был суетлив. Он будто вовсе меня не видел. Лишь сидел, сложив за спиной серые, серебрящиеся в свете луны крылья.

От этого вида меня пробрала дрожь. Я вскинул лук и вздернул Мирцама – тот всхрапнул от неожиданности, и тогда исполин вздрогнул. Мирцам уже сорвался в бег, и я летел вместе с ним через затопленные луга недоброй нашей земли – но ему будто не было дела до нас. Стрела сорвалась с тетивы в моих руках - но дрожащее стекло не потревожило его.

Он только шевельнулся.

Не замечая меня, медленно и величественно развернул два гигантских крыла. Согнулись в тугом изгибе шеи - и с неторопливой медлительностью он плавно оторвался от ветви, распахнув свое исполинское тело ветру – он взлетел, не бросив даже взгляда на меня, метавшемуся у корней ив.

Я беспомощно вскинул лук снова – но и вторая стрела взвилась звездой в небо, не тронув серых перьев.

Он медленно удалялся, а беснующийся подо мной Мирцам все взрывал влажную землю сырыми копытами, пока я неотрывно следил за улетающей птицей, гигантской тенью закрывающее купола нашего города. Даже не взглянул – а я никак не мог оторвать взгляда от исполина, о каком раньше слышал только в разговорах господина отца моего.

В ту ночь я впервые упустил убийцу своего брата.

В ту ночь я впервые увидел Стражника Железной Тропы.