В те дни, когда недуг мой еще не стал привычкой, я не поднимался с ложа в своих покоях. Никто не навещал меня – и единственным моим утешением было высокое окно. Оттуда до меня, застывшего в безвременье болезни, ветер доносил запах влажной лесной земли и воды на листве.

То было словно долгий сон у ивовых зарослей. Мне не снился почти никто, но порой тонкостанные служанки тенями проскальзывали мимо, чтобы закрыть тяжелые ставни, спрятав меня от дождя, заливающего подоконник – и я не мог протестовать, хоть и знал, что тогда единственное мое развлечение покинет меня.

Но они снова отворяли ставни, когда кончался дождь - и я снова мог слушать лягушек и птиц. В те дни они были едва ли не единственными моими собеседниками – надо сказать, очень терпеливыми, – ведь они говорили так много, а я вовсе не отвечал.

Господин отец мой не навещал меня – но то было лишь благом, ведь я знал, что он скажет, когда увидит, что сделалось с его первым лучником. Первая стрела нашего неблагого царства всегда принадлежала мне – и в любой битве, в какой только мы ни сражались, я был первым, кто поднимал в воздух все стекло и серебро нашего недоброго народа – теперь же я был немощен, словно дитя.

Тогда, в дни беспробудного забытья, мне тяжело было размышлять о своей участи. Я не мог и говорить, не мог и просить – и все, что мне оставалось делать, это лежать и слушать. Порой мне казалось, будто бы и служанки уже начинали привыкать к бедственному моему положению, а оттого не стеснялись говорить при мне правды.

– Слышала ли ты, Озерная Сыть, как говорил господин хозяин наш, будто бы не осталось у него теперь сыновей? – спрашивала одна другую, пока они прибирали множество лекарств, какими врачевали меня дворцовые лекари в те дни. – Будто бы умер у него не один, а два сына?

– Ах, помолчи, Плакун-трава, – одернула ее другая. – Будет тебе говорить такое в господских покоях. Разве мертв господин наш Тишина в Ночи?

– Может быть было бы ему лучше и умереть, – вздохнула Плакун-трава. – Радость ли – лежать немощью и упреки отца своего слушать?

– И то верно, – вздохнула Озерная Сыть. – Калекой много счастья не сыщешь.

Так они говорили, не стесняясь меня, а я не знал, как те разговоры пресечь. Ведал ли я, что ранило сильнее – пренебрежение или собственное бессилие?

Оттого может, что беспробудное это забытье не покидало мою память, а может еще почему – да только с приходом милой моей Тростник да Золото чужая забота перестала быть мне в тягость. Пусть моя хромота и смущала меня, но отчего-то ее добрая помощь не казалась мне одолжением. Без постыдной неловкости она помогала мне забраться в седло и спуститься на землю, заботилась о моих нарядах и украшениях, водила меня под руку там, где и трость не способна была мне помочь.  

А когда Тростник да Золото причесывала мои волосы и заплетала в косы звенящие бубенцы и бусины из речных жемчужин, я будто не мог не заговорить с ней. Она мыла мои волосы в душистой травяной воде, колкой от крапивы и холода, утирала лицо розовым настроем и умасливала руки терпкими мазями. Сколько она ни старалась, ладони мои, с тетивой и стрелами сросшиеся, не становились мягче, но я не прерывал ее ритуалов надо мной, а она не сетовала на мою неосторожность.

– Нет радости в том, чтобы расписывать битую чашу, – сказал я, когда она в очередной раз омывала плечи мои из кувшина, полного теплой воды. – Неужели не надоели тебе еще твои труды, душа Тростника да Золота?

Тростник да Золото только рассмеялась на это.

– А вы, господин мой, верно не слышали, что в землях медных колоколов и золотых дворцов, и битые чаши ценность имели? Да поболе той, в какую ценили новые.

– Правда ли? - удивился я. – Расскажи мне об этом.

Тростник да Золото улыбнулась тогда светлейшей из своих улыбок и заговорила со мной голосом ласковым, что ветер в ветлах. Руки ее вершили свое таинство над моими волосами, а я подобно покорному ребенку слушал ее, вникая в слова.

– В землях, где звенели медные колокола и дороги были кованы железом, - рассказывала милая моя Тростник да Золото. – Разбитый фарфор бережно собирали, а после составляли вновь – а чтобы место шва не казалось недостатком, его заполняли золотом. И оттого ненароком разбитая чаша становилась вновь красива – будто бы и лучше новой. Пусть чаша и теряла истинную красоту рисунка, да только теперь сияла золотом – а в том золоте хранила историю, которая всей той тонкой работы стоила. Вот и всего секрета, господин мой Тишина в Ночи.

Я задумался над ее словами. Была в них красота, но грусть не покидала моего сердца, пока я слушал ее.

– Моя история стоит дешево, милая моя Тростник да Золото. Дешевле золота, да и тростника дешевле.

Тростник да Золото лишь улыбнулась моим сетованиям, вновь выливая мне на плечи остывшую уже воду.

– И все же, сколько ни плачу я вам дань, а историю вашу вы мне продать не решаетесь. Видно, не так уж дешево стоит, если всего тростника, да всего золота, что во мне есть, на то не хватает.

Я смутился ее слов и в стыде этом не нашелся, что сказать.