Порой мы выходили кормить дворцовых павлинов вместе.

Господин отец мой из бахвальства любил затевать борьбу с леопардами и львами – лучшие из его воинов выходили против зверя с голыми руками, а после хвалились победой и получали в дар серебро и драгоценный мех. Однажды даже мой брат сразился с одним из них и преподнес его шкуру послу с востока – тогда еще отец мой не намеревался идти на восток войной. Дикие кошки недолго жили в дворцовом зверинце.

Птиц же я мог любить без опаски. 

Мы выходили вместе с милой моей Тростник да Золото на террасы дворца и подавали им в ладонях фрукты и зерно – и павлины, недоверчиво поднимая хохолки, брали еду из наших рук. Отчего-то я завидовал даже павлинам – пусть эти птицы почти не летали, зато были очень хороши собой, и никто не ждал от них полета. Они бродили здесь, меж колонн дворца, и не только не просили – но и не желали большего. 

– Отчего вы, господин мой Тишина в Ночи, так печальны? – спросила как-то раз меня Тростник да Золото, пока мы сидели на ступенях у самой кромки воды. – Неужели разлюбили вы птиц? Придумать ли мне для нас другое развлечение?

Я лишь улыбнулся на ее участливые слова.

– Нет, сердце мое, мне все по нраву. И птиц я вовсе не разлюбил.

– Так отчего же вижу я на вашем лице смятение? – Тростник да Золото подсела ближе и взяла меня за руку. – Расскажите, не травите сердце тишью. Может, я и слова найду, чтобы вас утешить.

Я посмотрел на нее, сам не зная, как выразить теплоту, которая рождалась во мне всякий раз, как ласковые ее слова касались меня. Хоть и была она всегда весела и улыбчива, но всякий раз, когда она утешала меня, я чувствовал, как глубоко простирается ее мудрость. Был я царским сыном, был и воином – а той мудрости, какую хранила в себе Тростник да Золото, мне было не постичь.

Ладони ее сжимали мои пальцы – я помедлил, не зная, как начать свой затейливый рассказ, но руки ее были так нежны, что я и сам не заметил, как отвлекся от тяжелых раздумий и слова посыпались сами собой.

– Тревожит меня, милая моя Тростник да Золото, - заговорил я, пока ладонь моя покоилась в ее руках. – То, что изошел второй май с той поры, как легла серебряная маска на лицо моего брата Бури над Озером. С той поры, как меня покинул брат мой, я сам не свой. Верю, что скоро господин отец мой призовет меня к себе – и тревожусь оттого лишь больше, потому как не ровня я своему брату и заменой ему быть не смогу. Тревожусь, что и отец мой не видит во мне наследника – оттого ли, что я немощен, или оттого, что не ровня я своему брату, какого он любил боле всех своих детей.

Я умолк и Тростник да Золото еще несколько мгновений смотрела на меня, будто дожидаясь, пока я продолжу. Но мне нечего было больше сказать – и оттого на душе стало словно тяжелее. Будто и звучало это теперь не так весомо, как казалось мне до того.

Тростник да Золото задумчиво склонила голову – волосы ее коснулись концами воды.

– Отчего же вы не ровня брату своему? – удивленно спросила она.

Меня озадачил ее вопрос – словно бы ей неведомо было то жестокое различие, какое разделяло меня и брата моего.

– Оттого, что вовсе на него не похож, – заговорил я. – Мне того не дано, что у него было. Если у меня глаза голубы, что вода, топящая все живое в нашем царстве, то у него они были зелены – что травы, кормящие нас. Если всего моего искусства только и есть, что лук, да стрелы из стекла, то он поднимал в руки меч из серебра – и не было воина сильнее и смелее его. Отец мой любил его боле всех, и то меня вовсе не удивляет. Я не дороже его тени, милая моя Тростник да Золото, и вовек мне таким как он, не стать.

Тростник да Золото снова промолчала. Павлин, до того высматривающий что-то под ногами, протянул к ней увенчанную голову, и милая моя Тростник да Золото бережно подала ему в ладони сладкий зеленый виноград. Над головами у нас закричали рассекающие воздух ласточки – летали они все ниже, а значит скоро должен был начаться дождь.

Я хотел было уже спросить ее, о чем же она так глубоко задумалась, как Тростник да Золото заговорила сама.

– Боюсь, слова мои вас опечалят, господин мой Тишина в Ночи. Только думается мне, будто неверно сравнивать ночную тишь и громовой раскат, да и сетовать на воды царства вашего, которые все травы взращивают, тоже большой чести нет. А боле того кажется мне, что вовсе не в удали и смелости была сила брата вашего – а в простой жестокости.

Я взглянул на нее смущенно, будто слова ее уличили меня в глупости.

– О какой жестокости ты говоришь, Тростник да Золото? Объяснись, не томи меня осторожностью. Сердце воина тяжело опечалить – так не бойся задеть меня словами.

Тростник да Золото лишь печально улыбнулась – ладонь моя все еще покоилась в ее руке. Тонкие ее пальцы коснулись моих, но было в этом жесте будто бы виноватое утешение.

– Я о том говорю, господин мой Тишина в Ночи, что одной удалью да смелостью мудр не будешь. Был удал господин Буря над Озером – только удаль та не уберегла его от гнева Стража Железной Тропы. Был и смел господин Буря над Озером – только смелость та железную тропу ему указала, а как пройти по ней – нет. Была у него и смелость, и сила, и красота – да только золотой град силе не открывается. Народ ваш славится своими победами, да только не все можно силой взять, господин мой Тишина в Ночи. Не бывает той силы, какую мудростью не сломить, и господин Буря над Озером этого урока не выучил – а оттого думал, будто победить мечом своим сможет и самого Стража Железной Тропы. Не творите себе кумиров в жестокости, господин мой, потому как дорога эта ведет лишь в небытие, и нет той жестокости, какая бы свой конец не нашла.

В растерянности я смотрел на нее – будто бы и должен был я словами ее расстроиться, а отчего-то сердце мое не ощущало горечи. А Тростник да Золото смотрела на меня, и в глазах ее чудилось мне золото древних городов проклятого края, до которого не добрался еще ни один смельчак моего народа.

– Ума не приложу, что тебе на это ответить, – только и сказал я.

Тростник да Золото качнула головой. Отдав птице, склонившей голову к нашим рукам, последний плод, она терпеливо сказала:

– Стрела лучника спрашивать не привыкла. Только помните, что от многого я вас уберечь могу – но и мне не под силу утаить вас оттого, что вы в сердце впустите по доброй воле.

И на том окончился наш разговор. Еще долго я размышлял о нем – но понял, что же Тростник да Золото говорила мне, лишь тогда, когда настало время.