Господин отец мой призывал меня к себе лишь изредка.

Оттого ли, что не видел прока в этом, а может еще почему – мне было неведомо. Разговоры наши были коротки, обращения – сухи. Я не винил его за это.

Отец мой возлежал на подушках, окутанный запахами лекарственных благовоний, а я смиренно ждал его слов, не смея поднять на него взгляда. Мне дозволено было не преклонять колена, но снисхождения я не просил – а оттого, как и все остальные, смиренно ждал слов господина отца моего на ковре у его ног.

– Знаешь ли ты, сын мой, о том, почему мы боле не ищем золотого города? – спросил он меня однажды.

В удивлении я поднял голову – только чтобы встретиться с его строгим взглядом.

– Потому что еретики те, кто плавил золото, медь и бронзу, и прокляты те, кто ковал железом дороги, – быстро ответил я давно заученную фразу.

Неожиданно, отец мой рассмеялся на это – редко он заговаривал со мной о чем-то, кроме необходимого, и реже того смеялся при мне. В растерянности я не знал, что и сказать, а оттого попросту промолчал.

– Воды великие, ну и чушь ты несешь! – отец мой насмешливо взглянул на меня – глаза его были зелены, что листва за окном. – Скажешь ли ты, что это они нас солнца лишили? Неужели ты веришь всей чуши, какую наши жрецы напридумывали?

– Во что же ты прикажешь мне верить, господин мой? – удивился я. – Разве не ты сам учил меня, что мы не ищем золотого города, потому что на каждого, кто осмелится отыскать его, падет проклятье?

Господин отец мой только снисходительно хмыкнул.

– Хорошо ты помнишь мои уроки, Тишь Ночная, да только разуметь их не способен. Отчего же тогда ищешь Стража Железной Тропы, если о проклятье знаешь?

Я почувствовал, как от его вопроса в душе моей поднимается жар – до того мне хотелось запальчиво воскликнуть, объясниться, - будто господин отец мой не понимал простых истин. Но я сдержался, и ответил с достоинством:

– Страж Железной Тропы, господин мой, не есть золотой город. Быть может, он и принадлежит ему, но оттого лишь выше будет честь наша, если поборов его, мы получим и древний град. Но прежде всего, разве запретно мне отплатить за смерть брата моего Бури над Озером? Ведь ты и сам учил меня, что честь нашего народа, а прежде всего, рода царского – непоколебима. Разве неправ я в своем желании отомстить?

Я умолк, понимая, что язык мой боле меня не слушается. Никогда я не противился отцу своему, никогда не перечил – пока брат мой Буря над Озером мог с ним спорить, я оставался покорным, – а теперь отцу будто бы в толк не взять было, отчего я охочусь за Стражем Железной Тропы. Ведь знал я, что господин отец мой мудр, а оттого должен был он понимать, в чем причина моей охоты.

Но господин отец мой будто бы раздосадовано посмотрел на меня – точно на дитя неразумное, – и заговорил снова.

– Ты, Тишина в Ночи, много на себя берешь. Если бы и задумал я мстить за брата твоего, так не твоя бы рука на меч ложилась.

От его слов я вспыхнул.

– Оттого ли это, что теперь не я твой первый лучник, господин мой? Неужто калеке и почтить честь брата своего нельзя?

Слова прозвучали без должного почтения, и отец мой воззрился на меня с изумлением – я было растерялся, - но затем его брови сошлись на переносице, и он резко ударил кулаком по столу.

– Тишина в Ночи!

От удара я вздрогнул и покорно склонил голову. Хоть и был господин мой стар, хоть и посещали его дворцовые лекари – все еще он был полководцем, и не привык он ради одного солдата на любезности и терпение размениваться.

А отец мой все распалялся, и заговорил тоном, от которого у меня все похолодело внутри:

– Ты ни на что негодный, упрямый мальчишка! Должно ли мне тебя отчитать, как дитя неразумное? Вообразил себе, будто способен золотой град сам отыскать! Не честь твое сердце полнит, а слепая гордыня отравляет! Верно, ты мне боле не первый лучник – и не твоей стреле теперь первой на тетиву ложиться. Но ныне ты все еще царский сын – так царским сыном и оставайся, если гордости твоей неуемной на это хватит!

От стыда щеки мои загорелись так, что не смел я поднять глаз от расписного ковра. А господин отец мой продолжал, будто бы только больше желая меня в краску вогнать:

– Казалось, будто время мне о преемнике думать – но теперь вижу, что не настало еще мое время к водам и травам возвращаться! Что же должен я делать, если старший мой сын сам себя сгубил в гордыне и бахвальстве своем, а младший неразумен, словно дитя малое? Выкини из головы эту мысль, и пойди найди себе дело серьезнее, чем древним богам вызов бросать! Никогда роду нашему солнца не видать, если и дале будут на трон восходить те, кто одной местью готов насытиться! Пуста была моя надежда, коли думал я, будто научился ты смирению – нет же, лишь глупее ты стал с годами! Вот уж видно, растерял я обоих своих сыновей в собственной гордости, и тому же их только обучил.

– Но отец мой! – воскликнул я. – Оттого ли ты зол на меня, что я разочаровал тебя? Так дай мне доказать тебе, что я чего-то да стою! Пусть и хром я теперь, но немощь моя не страшит меня! Уже встречал я Стража Железной Тропы – так не упущу его, вот тебе слово твоего первого лучника! Дай мне утвердить тебя в вере твоей, позволь доказать честь дома нашего!

– Ты боле не первый лучник! – воскликнул отец мой. – Войска наши столетиями богов того города побороть не могли, а ты уверился, будто одной твоей чести достаточно? Иди прочь, не трави душу своим невежеством!

Едва сдерживаясь от того, чтобы не противиться отцу снова, я склонил голову ниже прежнего – так уважительно, как только умел, и прежде, чем покинуть прожженные дымом благовоний покои, произнес:

– Хочешь того или нет, господин мой, а честь свою я отстою. Дождись рассвета третьего дня – приведу я к тебе Стража Железной Тропы в серебряных кандалах. Тогда весь двор и вспомнит, отчего я первым твоим лучником был, и отчего царским сыном зовусь.

Сказал это – и затворил двери. И будто бы только горше стало оттого, как с отцом расстались – а не перечить ему сейчас будто бы не мог. Все я вытерпеть был готов, но от собственного отца пренебрежение больнее было словно в сотню раз – и оттого только сильнее загорелась в груди ненависть.

Но ненависть та была такой горькой, что слезы подступали к горлу все то время, что брел я до своих покоев.