Тростник да Золото плела мне косы – две на плечи, одну за спину, – пока я пил душистый до горечи травяной настой. Руки ее касались моей головы, и то служило мне великим утешением.

– Верите ли вы, что поступаете верно? – только и спросила она, вплетая в темные мои волосы жемчужные нити и серебряные бубенцы.

– Всем сердцем того желаю, – ответил я.

В тот вечер Тростник да Золото боле не задавала мне вопросов. Отчего-то я чувствовал себя виноватым перед ней – ни то за то, что она верно следовала за мной всякую ночь, когда я выходил на охоту, ни то за что-то, чего я назвать не мог. Быть может, мне было совестно от того, как глубоко прорастала во мне обида и ненависть – и как бессмысленно и глупо казалось это всякий раз, как она заговаривала со мной.

Мы покинули дворец за час до полуночи. В небе висели три маленьких луны – точно кто-то впился ногтями в небесное полотно, да и оставил там эти тонкие следы, которые быстро затягивали облака.

Лес был тих и смурен, и ветлы роняли холодный влажный сок с тонких ветвей – дождь в том лесу никогда не кончался. Мирцам брел среди зеленых зарослей, разгоняя копытами прибившиеся к корням желтые водяные кувшинки, а я никак не мог совладать с собой оттого, сколько смуты теснилось в моей груди. Тогда я еще не ведал, как много правоты в том неизъяснимом чувстве, названия которому я не знал.

Мы вышли в луга. В задумчивости, я правил Мирцама лишь вперед, оглядываясь по сторонам – в гладком стекле воды медленно плыли наши тени, и травы колыхались под копытами, покорные любому течению, какое подхватывало их.

И здесь я услышал вскрик.

Он прорезал молнией тишину лугов – так падает сердце в груди и гром возвещает о близости грозы, - и того мне было достаточно, чтобы крепко схватиться за поводья. Так не кричат настигнутые лисами фазаны, и не воют от боли раненные олени. Так поют о долгой славе своих побед стаи диких волков, и соколы возвещают о близости добычи – я бы ни с чем не спутал тот призывный, раззадоренный жаждой и яростью крик.

Золотая моя гончая заскулила под ногами у Мирцама, но поздно было увещевать меня о разумности – точно одурманенный близостью встречи, я уже сорвался с места, не давая себе и мгновения задуматься о грядущем. Меня не волновали ни страх, ни смятение – всем своим существом я тянулся туда, где, казалось, ждал меня Страж Железной Тропы, всей сутью своей я желал той встречи, чтобы как можно скорее вступить с ним в схватку.

Я летел сквозь завесу ивовых ветвей, распугивая ночных птиц и притаившихся в корнях зверей, и все скорее билось мое сердце, опьяненное жаждой встречи. А крик раздался снова! Он был ближе и громче, и теперь я отчетливо услышал в нем эхо слепой раскатистой ярости – точно и он ждал той встречи, точно сам искал меня теперь, как и я искал его – и я ринулся вперед, напролом сквозь заросли и ветви, не зная, куда несет меня Мирцам и куда ведет меня моя собственная воля. Долгий бездумный полет сквозь темноту и холод осевших на листве вод.

И когда я выскочил на вершину обрыва, укрытого зарослями болтных ирисов, он взлетел едва ли не у меня из-под ног – меня обдало ветром от ударивших воздух крыльев, – и Мирцам попятился назад, в страхе перед гигантской птицей. Страж заметил и меня – и все три головы ощерились белыми перьями, распахнули острые, точно иглы, клювы – воздух сотряс еще один протяжный боевой клич.

Стрела сорвалась с натянутой тетивы – и серебро врезалось под серые перья, но исполинская птица лишь содрогнулась, – и ринулась на меня, будто только того и дожидаясь. Я схватился за гриву Мирцама, до белизны сжимая в руках лук – лишь бы его не уронить! – и дернул коня в сторону. Птичий рокот оглушил меня, когда мимо меня в резком выпаде пролетел острый клюв, срезавший молодую иву за один удар.

Мирцам отшатнулся в сторону, и я едва удержался от того, чтобы не выпасть из седла. Журавль развернулся – я успел только слепо спустить с едва натянутой тетивы стрелу, – и тут же исполинское крыло врезалось мне в плечо, потянув меня в сторону. Темное небо мелькнуло перед глазами, и все тело содрогнулось, с тяжелым ударом врезаясь в землю. Рядом со мной мелькнул еще один удар – но я уже катился вниз с обрыва, сквозь желтые ирисы и лилейники.

Я не помнил, как оказался на залитом водой железе у подножия склона.

***

Очнулся я, лежа в воде.

Вокруг меня колыхались ирисы и лилейники, и мелкая рябь на воде касалась моего лица – вкруг меня были раскиданы сломанные цветы. Казалось, будто все мое тело, и без того болезненное, теперь было переломано окончательно.

Проклиная собственную надменность, я с трудом сел – одежды мои были насквозь мокрыми, косы растрепались. Плечо нещадно болело – я попытался ощупать кости, но не нашел ничего, кроме опухшего места удара.

Впрочем, ложиться обратно в воду мне показалось идеей еще худшей, чем подняться на ноги. Поблизости не было ни золотой моей гончей, ни Мирцама, да и забраться в седло без помощи я бы не смог. Лук свой отыскать я тоже не сумел – на заросшем склоне, который был слишком крут, чтобы я мог взобраться по нему, виден был лишь след моего падения по сломанным цветам.

К счастью, Стража Железной Тропы рядом тоже не было.

Оглядевшись, я обнаружил себя в глубоком овраге – с двух сторон он был окружен крутыми обрывами, поросшими травами и цветами, а под ногами у меня были привычные воды и заросшая зеленью дорога. Я сделал шаг, припадая на больную ногу – тело мое тут же пронзила резкая боль, но остановился я не из-за нее.

Звук шагов моих гулко отдался ударом. Я сделал еще шаг – и удивленно воззрился на колышущуюся под ногами траву. Там, под травой, мне почудилась рыжина, и я неверяще огляделся вокруг.

То была длинная, поросшая травой и залитая водами дорога – но под травами, под тонким слоем воды, было железо, какого не ковал никто из моего народа.

Железная дорога, путь до золотого града, лежала у меня под ногами.