Город оказался даже большим захолустьем, чем она могла себе представить. Дороги представляли собой кривые, ухабистые полосы песка, по которым еле-еле ползла карета, и даже лошади то и дело спотыкались и недовольно ржали, потряхивая хвостами. Дома стояли так далеко друг от друга, что порой не выходило понять, не кончился ли уже этот славный городок; люди на обочинах попадались исключительно мрачные и неприятные, в пыльной простой одежде, с потухшими от усталости взорами. И постепенно Гвенелет начинала спрашивать себя, а чего ради какому-то драматургу понадобилось ставить свое детище именно в этом пропащем местечке?

Ну, может, туда съедется аристократия соседних городков? Ну хотя бы так? Ну пожалуйста...

Центральная площадь походила на круглый каменный блин, брошенный на землю. Из ее середины рос белый мраморный столб с фигурой крылатой змеи на вершине, окруженный высоким черным забором для защиты от местных жителей; с одной стороны площади высилась ратуша, хоть немного выделявшаяся архитектурой благодаря посеревшей от времени лепнине, а напротив нее стоял прямоугольный кирпич театра, красно-каменного, безынтересного, единственной примечательной деталью которого была афишная тумба, увенчанная круглой зеленой шапкой.

Карета вкатила прямо на площадь и остановилась недалеко от театра, ближе к столбу. Выглянув в окошко, Гвенелет заметила еще несколько экипажей, скучавших рядом, и выдохнула — хотя бы не придется ей сидеть рядом с простолюдинами!

Криллия всю дорогу наблюдала за переменами в ее лице и размышляла о чем-то своем, а теперь оживилась и кивнула головой в сторону окна:

— Ну, каково первое впечатление?

Посмеявшись, Гвенелет ответила честно, хотя и опасалась, не взыграет ли в невестке патриотизм; однако признание было встречено на удивление тепло.

И правда, захолустье.

Они выбрались из кареты не без помощи как всегда крайне мрачного с виду кучера, Гвенелет расправила юбки; вечернее солнце заставило ее засиять, словно люстру с тысячью зажженных свечек, и шагавшие по площади горожане уставились на нее, невольно охваченные восхищением. Для многих из них это мгновение станет незабываемым и начнет посещать их в самых таинственных снах! Гвенелет — фея!..

— Пойдем, — шепнула Криллия, — пока им не пришло в голову оторвать от тебя кусочек на память.

У входа в театр их встретил распорядитель, обменявшийся с Криллией несколькими фразами, давшими понять, что они знакомы, и посмотревший испуганно в сторону Гвенелет. Ее платье оказалось настолько огромным, что в двери пришлось проходить боком, но это не поколебало ее внешней самоуверенности: протиснувшись в узкий дверной проем, она встала, расправила плечи и провозгласила сильным уверенным голосом:

— Театр ваш не рассчитан на посещение таких выдающихся особ, как я!

И немногочисленная публика встретила ее восхищением.

Места Криллии располагались в ложе, висевшей так низко к партеру, что это и ложей-то назвать язык не поворачивался; дамы вошли туда, как королевы, а уселись как артистки, под взглядами всей честной публики — с любого места в театре достаточно было повернуть голову, чтобы увидеть госпожу Невема и виконтессу ри Валар. И если для Гвенелет это знание стало источником самых приятных эмоций, она смогла расслабиться, откинуться на спинку скрипучего стула, поднять подбородок и как следует искупаться во всеобщем восхищении, то Криллия, к сожалению, явно чувствовала себя неловко и старалась не поднимать головы. А говорили же ей, сними ты свой траур!..

В целом публика набилась интересная. Гвенелет подметила пару приличных туалетов, конечно, не таких изысканных, как ее, но вполне приятных с виду, и даже положила глаз на пару господ, выглядевших как кто-то, у кого есть деньги. На фоне скромного театра эти скромные люди смотрелись весьма органично: помещение оказалось деревянное, коричневое, пахшее лесом, небольшая сцена с пыльным красным занавесом плавно перетекала в оркестровую яму такого ничтожного размера, что туда и приличный контрабас засунуть не получилось бы, а дальше шел партер рядов так на двадцать, не больше, балкон и несколько лож, одна из которых и досталась Криллии. Скромно, конечно; но, пожалуй, если в городе есть хотя бы такой театр, то это уже достойно. Хотя Гвенелет добавила бы побольше золота...

Обычно она использовала свободное время до начала представления для непринужденных разговоров с соседями, но пожилая дама, сидевшая в ложе справа, лишь цокала и поджимала губы в ответ на все ее фразы, а пожилой мужчина в ложе слева пялился на нее, пуча глаза, и беззвучно разевал рот. Его портрету место на тарелке в Невеме — он тоже рыба.

Наконец, началось представление, и хотя Гвенелет никогда не жаловалась на зрение, а сцена находилась совсем близко, она вытащила позолоченный театральный бинокль и прижала к лицу. Так положено.

Криллия замерла рядом, не без интереса взирая на действо.

История разворачивалась довольно стремительно, драматург явно не хотел заставлять зрителей ждать, готовый сразу выдать всю свою задумку, пусть и разбил все на три акта по два действия в каждом. Они увидели главную героиню, девушку с очень рыжими волосами; в паре диалогов выяснилось, что она живет одна на отшибе, и компанию ей составляют только малолетняя дочь и малолетний же любовник, в обществе которых проходят безынтересные дни.

Очень быстро становилось понятно, что все жители и жительницы этого дома — полные дуры, удивительно бестолковые и недалекие, так что невольно возникал в голове вопрос, каким образом им удавалось надевать с утра туфли на нужную ногу. Хозяйка дома все время ломала и портила какие-то вещи, ее малолетняя дочь, отыгрываемая взрослым актером, вела себя отвратительно и лезла, куда не следует, а любовник только и делал, что отвешивал грязные шуточки; а главное, что впечатлило Гвенелет сильнее прочего, всех троих центральных героев, даже госпожу, играли мужчины, просто для главной роли на актера нацепили рыжий парик и черное платье.

Оказалось, что по сюжету героиня так глупа, что просто не имеет представления о времени, и думает, что ее муж умер вчера, хотя прошло уже десять лет; в третьем действии в дом прибывает некий юноша, наиболее приличный и примерный из всех героев, и пытается втолковать жителям поместья, до чего же они чудаки, но те не внемлют ему, смеются и выгоняют, попадая при этом в череду крайне забавных фарсовых ситуаций.

Гвенелет казалось, что она превратилась в камень или вросла в свое кресло, ее даже затошнило. Криллия сидела, повернутая лицом к сцене, и разглядеть выражение ее глаз не выходило, но не могло остаться никаких сомнений, что они холоднее стали.

А зал хохотал!

Зрители смеялись так сильно, что некоторые даже начинали рыдать после особенно хороших шуток. И те, кто мог похвастаться умом капельку острее ложки, конечно, понимали, над кем иронизирует драматург; в ложу Криллии то и дело летели заинтересованные, насмешливые, игривые взоры, люди шептались, хихикали, показывали пальцами, и в театральных паузах в воздух то и дело взлетало слово "Невем", произнесенное со злой иронией и сарказмом. Очевидно, люди знали, что вдова виконта уже четвертый год ведет уединенную жизнь в своем поместье, и для них такое поведение являлось загадкой. А неизвестный драматург эту загадку разрешил: она просто тупа как пробка, вот и ведет себя странно. А отыгрыш мужчины-актрисы довершал шедевр: то, как он кривил свой голос и тряс головой, подражая привычке некоторых женщин поправлять тряской волосы, со сцены смотрелось особенно жалко. Спасибо еще, что на него не нацепили очков, а то сходство стало бы окончательно неприличным!

Антракт наступил после того, как неизвестный гость насильно поцеловал госпожу дома, а та, хотя и рыдала мгновение назад от страха, в его руках растаяла и даже задрала ножку, само собой, влюбившись по уши в то же мгновение, когда сломлена была ее защита.

Занавес опустился, и Гвенелет вслепую нащупала руку Криллии, чтобы сжать.

— Мы можем уйти, — прошептала она, не дожидаясь, когда несчастная обернется. — Прямо сейчас сядем в карету и махнем обратно в Невем!

Рука Криллии была холодная, влажная, дрожащая.

— Нет, — прошипела она сквозь зубы. — Ну уж нет. Ему бы это доставило слишком много удовольствия.

— Ты плачешь?

Криллия обернулась; ее лицо было крайне бледным, но сухим, хотя глаза и метали молнии.

— О, я поплачу, но вечером, в подушку, — прошипела она. — Сейчас — ни за что. Обойдется. Я не стану играть по его правилам.

Гвенелет откинулась на спинку стула и качнула головой.

— Я с тобой согласна, — признала она, краем глаза наблюдая, как хохочущий партер растекается в коридоры, тыкая в них с Криллией пальцами. — Но почему... но зачем... что ты сделала этому человеку такого, что он целую пьесу поставил, лишь бы тебя обидеть?

Вздохнув, Криллия подалась вперед, сложила на перегородку ложи руки и опустила голову сверху, не боясь запачкать рукава макияжем, ведь никакого макияжа не носила вовсе.

— Этот человек — мой знакомый с юности, — пояснила она. — Мы оба из простого народа, но моему отцу за верную военную службу было вручено звание и титул, и так наша семья в одно мгновение стала дворянской. А тот драматург, он, ну, всегда стремился к власти, и очень хотел заполучить ее через мое тело.

— Через твое?..

— Я имею в виду, женитьбой. Если бы я стала его женой, он обрел бы мой титул, тем более, что ни братьев, ни сестер у меня не было. Только он... как бы это сказать... весьма неприятный молодой мужчина.

— Глядя на то, что он понаписал, я в это охотно верю.

— Суть не в этом. Суть в том, что я отказала, а он никак не хотел принимать отказ, — Криллия печально вздохнула, поворачиваясь к сцене, так что ее голос зазвучал заметно тише. — И я в какой-то момент боялась, что он может причинить мне вред, обесчестить и вынудить пойти на брак силой, угрожая рассказать всем что я... что я уже... я боялась даже из дома выходить, если приходилось, то переодевалась служанкой и волосы прятала, лишь бы он меня не узнал. А он дежурил у ворот моего дома, как сумасшедший. Он посылал мне тоннами письма, то нежные, то злобные, крал мою одежду, заглядывал окна... Папа был в Силатьеле, и никто не мог его остановить...

Гвенелет хотелось протянуть руки и обнять ее, но она не решалась, опасаясь прервать рассказ; Криллия тяжело вздохнула и выдержала короткую паузу, собираясь с силами для продолжения.

— И в самый тяжелый момент появился виконт. Он заметил меня на одном из балов Хрустальной и запомнил. Он был... как бы? Очарован? Восхищен? Не знаю, мне кажется, кто-то доложил ему о моей ситуации, что меня выслеживает драматург, что я испугана до полусмерти, а виконту, наверное, нравилось видеть рядом с собой полуживую от страха женщину.

Вспомнив своего мужа, Гвенелет кивнула — эта черта наблюдалась в обоих братьях. Чем развязнее и откровеннее она себя вела, тем меньший интерес представляла для вонючего борова, назвавшегося ее супругом. Не называть "милым", не носить красивых платьев...

— И я согласилась! Я стала виконтессой! — воскликнула Криллия. — Уехала с ним в Валар, подальше от Хрустальной, где обитал мой мучитель, поселилась в одном из дворцов. А через пару лет овдовела...

— Но почему при всем этом ты решила принять приглашение на его пьесу?

— Потому что подумала, что это было не лично мне. Что он рассылал их всем, — пояснила Криллия горько. — Поверила на жалкое мгновение, дура, что он перерос свою одержимость, забыл меня, посвятил себя искусству и... и я... и мне нужно было узнать наверняка, что я больше его не интересую.

Гвенелет все же решилась, вытянула руку, сочувственно погладила ее по плечу, а Криллия отреагировала на это тихим:

— Я думала, что в день смерти моего мужа Горви наконец-то решил положить моим страданиям конец.

И этой фразой оставила Гвенелет в растерянности — ей-то думалось, что это именно смерть супруга и следующий за нею траур — самое ужасное страдание. Или нет?

Одинокая женщина в огромном пустом доме...

Театральный звонок возвестил о начале третьего акта, но обе женщины уже утратили к действу всякий интерес. Да и развивалось оно далее по накатанной, по самому очевидному сценарию: главная героиня познала любовь Настоящего Мужчины, сняла траур и до конца постановки бегала в одной нательной рубашке, что стало допустимым лишь благодаря мужскому полу исполнительницы. Ее новый любовник носил ее на руках, хотя и продолжал в шутливых выражениях поражаться ее непроходимой тупости; дочь резко стала нормальным ребенком и прекратила сходить с ума, а бывший партнер, проиграв нынешнему на дуэли (не смог разобраться, как стрелять из пистолета, и выстрелил сам в себя), отправился на кладбище, где его никак не могли похоронить, ведь он (уже мертвец) все время укладывался поперек гроба.

Провинциальная публика рыдала от восторга и аплодировала так громко, что на сцену выбежал даже сам автор писанины — Гвенелет невольно поразилась тому, как он был красив и мил с виду, как хорошо одет, как обаятельно причесан; и не скажешь же вот так, что в такой прехорошенькой головке набито столько отборного дерьма!

В определенный момент он повернулся к ложе, посмотрел воинственно — она точно видела это в свой бинокль — и побагровел, скривился, обнаружив, что Криллия стоит, аплодирует и улыбается, изо всех сил скрывая бурю в душе.

А впрочем это недовольное лицо почти тут же разгладилось — со своим уровнем самоуверенности этот человек вполне мог прийти к выводу, что безмозглая госпожа Невема просто не поняла, что хозяйка дома из постановки это именно она, а не просто собирательный образ.

Гвенелет нужно было действовать.

Зная, что он смотрит, она убрала бинокль, встала, обняла одной рукой Криллию со спины за талию, а другой махнула над партером, словно в выражении величайшего восхищения; рука зацепилась за жемчужный с розами пояс, и тонкая нить порвалась, осыпав жемчугами всех зрителей, кто находился под ложей.

Взгляды тут же устремились вверх, и даже Криллия обернулась, услышав обескураженные возгласы партера; Гвенелет широко улыбалась, наслаждаясь тем, что на мгновение вниманием присутствующих завладела она, а не горе-драматург, и громко произнесла, заполняя сильными легкими зал сильнее, чем самые отчаянные вопли актера в рыжем парике:

— Какая я неловкая! Ну ничего. Жалкий драматург осыпал вас попытками пошутить с проеденной точильщиком сцены, госпожа Невема осыпает морскими жемчугами, потому что может себе это позволить. И кто после этого дурак?

И, прекрасно зная, что ее платье, ее прическа, ее речь и ее жемчуг оставили в сердцах людей отклик ничуть не меньший, чем глупая пьеса, Гвенелет направилась к выходу из ложи; Криллия пошла следом, и каким-то чудом у нее хватило сил на то, чтобы послать в сторону сцены самоуверенную улыбку, а ее рыжеватые локоны в свете театральной люстры превратились в пламя.

***

Само собой, в карете она сняла очки и тут же зарыдала, и плакала в обнаженное плечо Гвенелет всю дорогу до самого Невема, всхлипывая так жалобно и протяжно, что от этого звука болело сердце.

Само собой...

Вульфенит к их прибытию уже успел уложить Аксали спать, так что матери не пришлось изображать спокойствие ради покоя дочери; она вывалилась из кареты, едва передвигая усталыми ногами, на ходу вытянула шпильки из волос, зарылась в них пальцами и за локонами попыталась спрятать бледное лицо; вышедший навстречу Вульфенит сперва улыбался, но быстро стал серьезным.

— Что, что такое? — вопрошал он растерянно и пытался поймать отчаявшуюся Криллию в объятия, но та уворачивалась и отскакивала, как могла, натыкаясь на статуи в саду и раскрытые двери из-за снятых очков.

Гвенелет сграбастала Вульфенита за ребра и отодвинула в сторону.

— Ты знаешь, кто автор пьесы?

Тот покачал головой.

— Говноед последний, вот кто!

И, оставив Вульфенита полностью обескураженным таким лексиконом из уст благородной дамы, Гвенелет поспешила за Криллией.

— Эй, подожди, ну, ты куда?

— Мне нужно побыть одной! — восклицала та, взбираясь по лестнице; Гвенелет в своем наряде едва за ней поспевала, но в груди откуда-то взялось дополнительное дыхание, а в ногах нечеловеческая сила. Через окна глядела ночь, поместье утопало в темноте, и даже луны не вышли на небосвод, не нарушали тьмы; Криллия сделалась совершенно серой.

— Ты уверена? Уверена, что тебе не нужна поддержка? — кричала Гвенелет. — Подумай! Мы же семья! Я твоя невестка! Мы не чужие друг другу люди, мы родня, и я могла бы...

— Убирайся прочь! — донеслось с верхней ступени. — Уходи к черту!

И скоро хлопнула дверь, ведшая, кажется, в библиотеку, точно не в спальню; Гвенелет представила себе хозяйку Невема, как она чахнет над книгами вместо дружеской поддержки, и сердце защемило.

— Кажется, постановка оказалась неудачной, — проницательно сказал Вульфенит сзади.

— Этот драматург просто поиздевался над Криллией! — пояснила Гвенелет, сминая в пальцах драгоценную золотую юбку. — Он описал вас всех...

— И меня?

— О, тебя в первую очередь, жалкий мальчик, деливший ложе с госпожой, но в итоге сам себя и застреливший! Но особенно ее; большего унижения и представить себе нельзя! Прошелся по всему, даже по любви к книгам, написанным женщинами, потому что, мол, вышедшие из-под мужского пера слишком сложны и заумны для ее куриных мозгов...

— Книги, — Вульфенит поднял взор к потолку, выискивая ту часть, где должна была быть библиотека. — Книги. Госпожа Криллия начала собирать их только после гибели виконта. Значит, драматург — кто-то из дома?

У Гвенелет от ярости затряслись руки.

— Или же у нас завелась крыса! Крыса, что продает информацию о госпоже ее недругу! — пальцами она душила воздух, представляя перед собой искаженное мукой лицо драматурга. — Вульфенит! Мы должны узнать, кто это был. Нет, ты должен узнать; если ты защитишь Криллию, она точно выйдет за тебя замуж.

Он шумно сглотнул, его голова дернулась, и взгляд стал какой-то странный, словно это он сам мог быть тем самым предателем; но Гвенелет в это верилось с трудом. Скорее дело было в последней фразе. Из него рвался какой-то ответ, но он пока не решался его высказать; взгляд его обычно подернутых негой глаз стал неожиданно ясным.

— Хорошо, виконтесса, — глухим голосом сказал он. — Давайте попробуем в этом разобраться. И если так подумать... и если честно... у меня, возможно, есть одно соображение.

— В чем его суть?

— Суть, — нервничая, он заламывал пальцы, — суть в том, что нам понадобится переговорить с вашей Элви.