Ортега откалывается от группы измученных солдат на девятый день их бесконечного марш-броска через бескрайний лес, заблудившись среди мрачных пиковых гигантов, наколовших на себя посеревшее дымное небо, застланное тяжёлыми, но быстрыми, грозовыми тучами, на боевых слонов походящими.

Девочка-война не смотрит под ноги, потому что под ногами всегда хлюпают, расползаясь да цепляясь за сапоги, кровавые лужи, раскалываются отрубленные головы под тяжестью шагов, и гремят жутко певуче раздробленные кости, поэтому летит Валькирия в овраг бесконечный со всей дури, как балласт ненужный, и совсем не грациозно, раздирая потрёпанную посеревшую рубашку и спину в клочья, скатываясь по колючкам на самое дно.

Ортега шипит помехами расстроенного радио и ядом кислым брызжет сквозь сжатые зубы, ощущая, как расползается лёд адский по спине лентами ядовитых змей. Ортега шепчет солдатские проклятья каждому дереву, в небо устремлённому своей верхушкой, заплетая язык в горящие руны, проводя им по клыкам и нёбу, чтобы горечь и стальные нотки крови соскрести и сплюнуть на землю со всей злобой, теша пустые надежды, что всё же мерещится всё это.

В походном бурдюке осталась лишь вечная засуха далёких песчаных пустынь и смертельный смрад войны с нежитью, но Ортега всё равно присасывается к узкому горлышку, чтобы немного отчаяния залпом проглотить, как лучшее лекарство, но это не более, чем надежда — яд худший. По бокам и спине расползаются багровые ручейки леденящей крови человеческой.

Когда же соберутся вороны-твари, чтобы пировать на теле легендарной валькирии? Ортега вытягивает руки, чтобы, наконец, заснуть вечным сном, как и заслужено давно, но искажённый крик режет по чуткому слуху — вороны всё же собираются над её телом, а перед вороньей стаей и дыханием смерти все преклонят колено — даже валькирии.

Девушка, которая со всех фронтов пришла живой, переворачивается на бок с сопением и горсткой бранных слов, чтобы заметить, как расплывчатая чёрная точка кружит над ней, взмахивая крыльями и вопя нечеловеческим голосом. Ортега не впервые жалеет, что у неё нет пистолета или чего похуже — убить эту тварь или лучше себя сразу — менее болезненно. Но воины сами себя не убивают, валькирии — тем более.

Шорох. Ортега уже плюёт на это с высоты полёта гордого ворона и корчится от боли.

То — та — кто является перед ней в следующий миг, ни что иное, как _спутница воина_, по скромному мнению ребёнка войны, конечно: Ортега задирает голову и усмехается криво, замечая количество распустившихся цветов, чтобы потом кашлем зайтись диким, болезненным, содрогаясь, как тряпичная кукла.

Лесная царица покрыта цветами с головы до самых пят, как Ортега с головы до пят покрыта своими бесконечными шрамами.

У царицы на запястьях расцветают анемоны — Ортега вспоминает, как отрекалась от всего немногого, что у неё было, чтобы вступить в бессмертный полк, разящий врагов.

А царица ближе подходит, как зверь, грациозно переступая с пятки на носок, будто частью леса являясь — и камни её не режут своими кромками.

У нимфы бальзамины на левом плече — у Ортеги шрам зудит, напоминая боевых товарищей-предателей.

Посох стучит по земле, отдавая глухой стук по вискам дочери войны; Ортега корчится, желая поскорее закончить свой бой.

Лядвенцы на ключицах — это Ортегу дробили на кусочки из мести. Да мятные листья на предплечьях — когда выбираешься из лагеря, как пленная, свои тебе не верят до конца, и ты живёшь с этим — Ортега знает и живёт, почти умирает.

Нимфа подходит вплотную, присаживаясь на корточки перед неподвижным телом в обломках белых лат. И тянет руку, гвоздиками белыми покрытую.

Гвоздики на костяшках пальцев — это презрение Ортеги, клеймом оставленное на перебежчиках.

Усмехается в ответ, увидев замученное грязное лицо. И поднимается. Ортега усмехается в ответ: «какой прекрасный вид на менее прекрасное подобие нижнего белья».

Гвоздики розовые и гвоздики жёлтые одной полосой с левого бока и до пупка — Ортега шипит, чтобы забыть свою первую любовь в море иллюзорной боли.

Пока Ортега на земле лежит, дриаду — господи, мираж ли это? — рассматривать так странно: будто на божество какое — римское, наверное — взираешь. Артемида быть может иль Диана пришла к ней, валькирии перерождённой, в этом обличье, чтобы самосуд над скандинавами дикими проводить?

Хризантемы, о, эти хризантемы — ещё один болезненный удар по бёдрам: Ортега не умеет выбирать возлюбленных.

Плющ, вьющийся по спине, подобный запутанной рыбацкой сети — её преданное доверие.

Принцесса лесных земель кого-то кличет свистом своим мелодичным. Ортега на грани сознания. Холод застилает сознание, когда в глаза бросается дурман на стопах — о, этот дымный обман.

Ортега просыпается с рассветом — по привычке. Нимфа спит, усевшись в кресле, и тогда не трудно увидеть, что у неё на локтях и коленках — одни поля шрамов — точно там, где у Ортеги трава растёт.

Ортега разминает кисти рук и плечи, поднимаясь с лежанки, ощущая, как боль в спине сошла на ноль, и усмехается: действительно, богиня, наверное, Эйр.

А если не Эйр, то Ортега даже не знает, почему сидеть у лесной царицы в ногах так тепло.

***

Фарлей на ухо сладкие, как сок малины, слова шепчет, проскальзывая пальцами под холщовую рубашку; Ортега судорожно дышит: длинные морозные пальцы царицы бескрайнего леса обжигают своим теплом.

Ортега сжимает своими дрожащими руками нимфы ладонь и целует неровно, Фарлей ладонью по щеке скользит, пальцем скулу оглаживая нежно, замечая, как глаза Ортеги в темноте мерцают вечной преданностью.

Ортега руками своими дорогу по своему телу для хозяйки прокладывает к самому сердцу, гулко об рёбра колотящемуся, и заглядывает в глаза Фарлей: видит ли она, сколько преданности и любви в этом сердце для неё одной?

Нимфа пальцы сжимает, будто сердце, теперь ей принадлежащее, вырвать хочет и оставляет поцелуй нежный на лбу девчонки-войны.

Почему же монстры так сильно привязываются к тем, кто добр?