Он не был в школе уже две недели. Мать ушла в запой и за это время появилась в квартире лишь однажды, чтобы перерыть тряпки в шкафу в поисках заначки, ожидаемо ничего не найти, выругаться и уйти, напоследок отвесив сыну оплеуху со словами: «Уроки сделай, ирод, вырастешь бестолочью».
Дверь за матерью захлопнулась, шаги убегали вниз, затихая, а он прислонился к двери, съехал по ней вниз и заревел, размазывая слезы по грязным щекам. Почти взрослый парень, почти мужчина. Отец верил в него, где он теперь — было неизвестно.
Он успел пойти в школу, стать сначала отличником, потом стремительно съехать на тройки и двойки, начать покуривать и все это время терпеливо и преданно ждал отца. Первое время еще спрашивал, где папа, но мать каждый раз срывалась в истерику, страшно белела, потом пила лекарства, почти сразу же бежала в туалет, а потом доставала припрятанную бутылку, напивалась до беспамятства на кухне в одиночку. Со временем ей не нужны стали вопросы об отце, чтобы впадать в истерику: она начала пить просто так. В доме появлялись странные гости, но всегда ненадолго. Мать уходила с ними куда-то и возвращалась через несколько дней, опухшая, злая. Трезвых периодов становилось все меньше. В эти дни она становилась замкнутой и угрюмой, приносила домой иконы и долго молилась возле них, плакала, причитала об отце. Наверное, вымаливала у печальных нарисованных ликов его возвращение. С каждым годом все реже и однажды совсем перестала.
Именно сейчас, захлебываясь слезами, он окончательно и твердо понял, что отец больше не придет, что он навсегда бросил их, что теперь ему нужно выживать одному с этой страшной, жестокой, чужой женщиной, которая когда-то называлась его матерью. Несколько лет он надеялся впустую, и от этого сейчас понимание было острее и горше. Захотелось сделать что-то с собой, хоть вены порезать: он слышал о таком. Не до конца, но чтобы физическая боль хоть как-то помогла унять боль душевную. Или причинить боль кому-то. Лучше всего матери — отец ушел из-за нее и ее истерик.
Через некоторое время он понял, что отдушину надо искать в картинах, в создании идеальной семьи хотя бы на бумаге. В учебе. Обидные материны слова про бестолочь были неправдой. Не совсем. Учился он сносно. Школу старался не прогуливать, а если гулял, то пытался наверстать дома все самостоятельно. Учителям врал про болезни, про потерянные справки. Но часто это было ни к чему: за все время, что он учился в школе никто ни разу не пришел к ним домой с проверкой. В школе не вызывали за прогулы к директору, не интересовались правдивостью его версий в поликлинике. Школе было плевать — она тоже выживала, как могла.
Все эти годы он много рисовал, лелеял в душе мечту стать художником, потом во время очередного медосмотра с классом решил, что хочет стать доктором. А когда случайно увидел по телеку сериал, решил непременно пойти в милицию. Однажды кто-то при нем упомянул профессию патологоанатома, и ему показалось очень увлекательным работать с мертвым телом, выяснять, почему же человека не стало. Но для этого надо было копаться во внутренностях, и эта работа казалась страшноватой. Все-таки быть художником было безопаснее и приятнее. А еще ему нравились формулы и уравнения, которыми описывались идеальные пропорции. Он ни черта в них не понимал, но незнакомые значки завораживали. Он все еще помнил о Золотом сечении и о гармонии в математике — об этом рассказывал отец, и потому воспоминания были для него священны, как и любая другая память об отце.
***
Ваня несколько дней пытался дозвониться до Евстигнеева, но тот или не отвечал, или сбрасывал, или был недоступен. Сам не перезванивал, на сообщения не реагировал, хотя синие галочки светились - не заблочил. Ваня хотел даже пойти к нему домой, но подумал, что это будет очень глупо: весомых поводов-то идти у него не было.
Ну пересеклись как-то раз, ну выпили, в приставку порубились. Случайное знакомство и ничего больше. Но Евстигнеев же записал его Ванечкой в телефоне. Не просто так. Ване очень хотелось выяснить этот вопрос. А еще хотелось найти маньяка. Особенно после того, как его в течение недели еще дважды вызвали в полицию, и допрос вел уже не Федоров, а другой мент, тот, к которому Ваня приходил после Евстигнеева. Противный мужик с поросячьими глазками, мерзкими усами, которые Ване почему-то хотелось назвать пидорскими, и гнусным въедливым голосом, наглым и высокомерным. Во вторую встречу мент сразу велел называть его Романом Васильевичем, сообщив, что Ване он никакой не товарищ, и предупредил, что в его власти закрыть «тебя, пацанчик, если ты такой дерзкий, резкий и берегов не видишь». При том, что Ваня просто поинтересовался у него, как продвигается расследование и не удалось ли опознать трупы.
После весьма грубого допроса (а в том, что это был именно допрос Ваня был уверен: хотя ему ничего и не предъявили, но майор Роман Васильевич Чумаков вел себя так, как будто лично видел, как Ваня резал людей) Ваня еще больше захотел найти маньяка. Разумеется, самому ему никто не даст провести расследование, но никто же не мешает ему подключить Ваню или даже Федорова. Затея была очевидно наивной, но ему хотелось восстановить какую-никакую справедливость в мире и безопасность тоже. А еще очень хотелось еще раз пересечься с Евстигнеевым.
***
Славкин путь с работы домой не лежал мимо полиции, как-то так случилось, что ноги сами туда его принесли. Навряд ли они пересекутся с Мироном сейчас: в полиции рабочий день с восьми, а он только в половину девятого с работы вышел, и пока дошел, на часах натикало почти девять.
Он честно продержался почти две недели, хотя желание прийти в отделение еще раз появилось на следующий же день, как их с Ваней вызвали. И вот сейчас Слава топтался у отделения, изобретая причину повесомее. Пока он ломал голову, дверь открылась, и на крыльце показался Мирон собственной персоной в компании красивой шатенки. Девушка, видимо, рассказывала ему что-то смешное, потому что и сама улыбалась, и Мирон улыбался ей в ответ.
У Славки в груди заворочалась ревность, захотелось сделать что-нибудь глупое, привлечь внимание Мирона к себе.
Но и этого делать было не нужно: Мирон сам его увидел, сдержано кивнул и снова повернулся к девушке, переспрашивая ее о чем-то.
Этого Слава терпеть уже совсем не захотел.
— Извините, пожалуйста, товарищ капитан, — громко и развязно позвал он, судорожно соображая, о чем можно поговорить с Мироном с утра пораньше в середине недели почти на его рабочем месте.
Мирон остановился, удивленно перевел на Славу взгляд. Его спутница заинтересованно смотрела на них обоих.
— Товарищ капитан, могу я по делу уточнить? — выпалил Слава, решив, что это единственный адекватный повод для него зайти сюда.
— Карелин, если не ошибаюсь? — наморщил лоб Мирон, как будто и правда, не помнил, кто перед ним.
— Не ошибаетесь. Вячеслав Карелин, так точно, — поджал губы Славка. — Я на минутку всего. Это секретный вопрос, — добавил он и выразительно посмотрел на девушку, чтобы та догадалась и отошла в сторону.
— Думаю, вы можете не стесняться, — улыбнулся Мирон. — Это наш судмедэксперт, Евгения. Она в курсе всего, так что смело задавайте свой вопрос при ней.
— А, ну... Ясно, — досадливо кивнул Слава, рассердившись на недогадливость Мирона, мнимую, нарочитую ли. Один хрен, теперь переговорить тет-а-тет не получалось. — Это... Не опознали еще тела?
— Опознали, — неожиданно за Мирона ответила эта Евгения. — Вы с материалами дела хотите ознакомиться?
И улыбнулась так ослепительно и добро, что Слава, во-первых, перестал сердиться, во-вторых, на секунду поверил, что ему в самом деле можно ознакомиться с материалами дела.
— Хочу, да кто ж мне даст, — ворчливо ответил он.
— Дам, если хочешь, — усмехнулся Мирон и тут же прикусил язык, понимая, как двусмысленно это прозвучало.
— Хочу, — Слава пристально посмотрел на него, имея ввиду все ту же двусмысленность. — Но можете просто рассказать. Давайте отойдем, покурим?
— Жень, я на пару минут. Слава, так уж вышло, — мой бывший ученик, а теперь свидетель по делу. Мы отойдем, повспоминаем школьные времена, а?
Евгения кивнула и отошла в другую сторону, прикуривая.
Мирон кивнул на въезд во двор, где можно было покурить в тени. Слава пошел за ним следом.
— Зачем ты пришел? Слав, ну что за детский сад? — раздраженно спросил Мирон и прикурил, потом протянул зажигалку Славе.
— Скучаю, — просто ответил Слава и пожал плечами. — Это же хорошо, что мы пересеклись хотя бы так. И что это было за «дам»? Ты же понимаешь, что я потребую?
— Ляпнул сдуру, не бери в голову. Еще раз, Слава, давай все оставим там, где этому место. И трупы не находи, не суйся ты в эту грязь.
— Это не тебе решать. Захочу — и маньяка найду. С Ваней вместе найдем, — Славка прищурился и с вызовом взглянул на Мирона.
Тот скользнул по нему взглядом, отвернулся и вздохнул, ничего не говоря.
Докурили молча, а потом разошлись, не попрощавшись, в разные стороны. Женя уже вернулась в здание, сейчас Мирон был один.
На крыльце он обернулся, посмотрел вслед Славе, и ему на секунду показалось, что у того опустились плечи и сам он весь как-то съежился, уменьшился.
«Переболеет», — решил Мирон и отвернулся.
А сам он разве переболел за столько лет? Снова, в который уже раз за эту неделю мысли его вернулись в прошлое, когда они оба были моложе. В школу, где Мирон преподавал математику Славе Карелину.
***
Как-то совсем неожиданно получилось, что его стало тянуть к этому длинному языкастому парню из десятого «А», потом ставшего одиннадцатым. К его вечно смеющимся глазам, даже когда ничего смешного не происходило, к его вихрам, к его чуть гнусавому голосу, к его юмору, порой на грани фола, к его интеллекту. Ему льстило, что парень собирается поступать на техническую специальность и будет сдавать профиль; что он ни разу не пропустил факультатив по подготовке к экзамену и порой даже приходил с другим классом; что на уроках он задавал много вопросов, а потом оставался еще «доспросить». И каждый раз садился не за парту напротив стола, а подсаживался рядом, или просил сесть за парту вместе с ним, или нависал над Мироном, заглядывая через плечо в тетрадный лист.
Мирон все чаще ловил себя на мысли, что Слава не просто кажется ему сообразительным парнем, тянущимся к алгебре и геометрии. Каждый раз, как тот появлялся в кабинете, сердце сначала замирало на миг, потом начинало биться сильнее, мысли пускались в беспорядочный галоп, слова не находились, и Мирон первое время совершенно не понимал, куда себя деть. То ли у доски встать, то ли по классу бродить, то ли сесть за стол и молиться, чтобы не случилось неожиданного стояка (в двадцать один год и, тем более, в двадцать три его нельзя объяснить половым созреванием и бушующими гормонами) из-за присутствия Славки рядом.
С каждым разом становилось все сложнее не выдать себя, к тому же его начали донимать сны. В общем, довольно приличные, в них Мирон со Славой просто общались, болтались по улицам — ничего такого, за что стоило бы краснеть. Краснеть приходилось за мысли наяву. И чем ближе был выпускной, тем больше.
За те четыре года, что прошли с момента первого урока Мирона в этом классе, Слава сильно вырос, возмужал, стал серьезнее, но и обаяния не потерял, перестал страдать фигней и срывать уроки. В общем, сам того не подозревая, делал все, чтобы очаровать Мирона еще сильнее.
Самым отвратительным во всей этой ситуации было то, что Мирону не светило. Совсем, никак, абсолютно, стопроцентно. Если бы Слава был девушкой, может быть, что-то после школы и сложилось бы. Но они оба были мужиками, тем более, за Карелиным увивались девчонки не только с его параллели, но и из более младших классов. А Мирон даже намекнуть о своих чувствах не мог. Оставалось только надеяться, что ни Слава, ни его одноклассники не замечают, как Мирон пялится на него, и ждать Последнего звонка. А дальше их дороги разойдутся: можно даже на вручение аттестатов не ходить в конце концов.
Первого июня родительский комитет выпускных классов принес Мирону красочное приглашение ручной работы на выпускной вечер. Не только на торжественную часть, но и на неофициальную. В ресторане на берегу озера, далеко от города, среди сосен и комаров. Мирон сперва отказался, но на него налетели выпускники и дружным хором упросили пойти. Среди них был и Слава — это решило все.
Сразу после того, как Мирон «выбрался из окружения», Карелин подошел к нему и, смеясь, предложил на спор выпить с ним водки на выпускном, если он сдаст профиль выше, чем на семьдесят баллов. Мирон согласился, заранее зная, что проиграет: даже на пробниках Слава ниже семидесяти пяти не набирал. Но отказываться от пари не стал: мало ли, может, Карелину важно опрокинуть стопарь с бывшим учителем.
А потом было кафе, откупленное до восьми утра, шум в верхушках сосен, озеро, комары, громкая музыка, веселье и слезы. И выпитая рюмка, а потом еще одна. Поставили медляк, и Славу увлекла золотая медалистка с черными косами и пронзительным взглядом; потом включили что-то бодрое, и он окончательно растворился в танцующей толпе.
Мирон усмехнулся тому, что сам сидит за столом, а не находится в гуще событий. К нему подскочили девчонки и утащили на танцпол. В прыгающей веселой и сумасшедшей толпе ребят и родителей он пару раз столкнулся со Славой: тот улыбался, но не ясно было — ему или просто так. Потом снова объявили медленный танец, белый, и кто-то положил Мирону руки на плечи.
— Можно, Мирон Янович? — доверчивые голубые глаза и тихий девичий голос.
Мирон обнял стройную фигурку и решил держаться на пионерском расстоянии: учитель все же. У девушки щеки пылали от смущения, она пробовала заговорить, и Мирону пришлось наклоняться к ней, так что она шептала ему в самое ухо, иногда случайно касаясь губами. Он кожей ощущал взгляд, и от этого было неуютно: наверное, Слава тоже имел виды на эту девушку и теперь ревновал.
Когда мелодия затихла, Мирон поблагодарил девушку за танец и поспешил свалить из кафе от греха подальше. Метрах в ста от кафешки, среди сосен и кустов дикого шиповника, стояла беседка. Сейчас, в два ночи, здесь не было ни души — курить народ предпочитал рядом с кафе, а для уединенных объятий у выпускников пока не было особенного времени: их слишком активно занимал ведущий. Часа в четыре, когда оплаченное время ведущего закончится, многие разобьются по парочкам и отправится встречать рассвет — очень условное для белой ночи событие, но такова была традиция.
Мирон прислонился к белой деревянной стене, порадовался, что стены глухие и с улицы не видно, кто здесь сидит. Он ревновал Славу, Слава ревновал девушку, и только девушка не ревновала никого ни к кому: сразу после медляка она подошла к подружкам и о чем-то захохотала с ними.
Мирон закурил. Когда сигарета истлела до половины, в дверях нарисовался Слава.
— Здрасьте, Мирон Янович! Че вы тут один скучаете? — он подсел близко, и Мирон наконец разглядел, что в кармане пиджака у Славы торчит та самая бутылка, из которой они пили полчаса назад.
Карелин вынул из другого кармана стопки, сунул одну в руку Мирону, вторую зажал коленками, открыл бутылку.
— Еще по одной давайте? — и, не дожидаясь согласия Мирона, плеснул себе (в своем-то согласии он, видать, был уверен).
Мирон накрыл свою стопку ладонью.
— Извини, Слав, я не буду больше. Мы же за вами тут смотрим, так что трезвые должны быть, если вдруг полиция с проверкой приедет.
— Там родителей полно, и еще классуха бдит.
Мирон виновато пожал плечами.
— А я выпью, не пропадать же добру, — заявил Слава, опрокинул стопку и отставил ее подальше на скамейку вместе с бутылкой.
Мирон опять пожал плечами, надеясь только, что за этим не последует выяснения отношений, скандалов, предъяв за танец с его девочкой и всего такого.
Карелин, видимо, подражая кому-то, занюхал выпитую водку рукавом и пристально посмотрел на Мирона.
Тот поежился: по-любому сейчас что-то будет.
— Мирон Янович, можно спросить? — тон его уже не предвещал ничего хорошего.
Мирон кивнул. Пиздец неумолимо приближался.
— Вы как ко мне относитесь? — твердо спросил Слава и посмотрел на него исподлобья.
— Нормально... как, — замялся Мирон.
— Просто нормально? Или как-то еще? — гнул свое Слава.
— А как я должен к тебе относиться? Ладно, не нормально, а хорошо отношусь, если это что-то поменяет, — уступчиво ответил Мирон.
— А я к вам — нет, — огорошил его Слава и поцеловал.
Это было совершенно неожиданно, тем более, что Карелин почти сразу же обнял его и попытался углубить поцелуй.
Мирон дернулся и отстранился.
— В каком смысле «нет»? — непонимающе уставился он на Славу.
— В обыкновенном. Я к вам не просто хорошо отношусь. Вы мне нравитесь, — он смутился своей внезапной откровенности, опустил взгляд. — Я вас... люблю.
Сердце пропустило удар, потом забилось, как ненормальное. Вдруг захотелось выпить.
Мирон поднялся, взял бутылку, налил себе и осушил одним махом, даже не поморщившись.
— Ты уверен? — спросил он, разглядывая Славкину макушку.
Слава поднял взгляд. Отчаянный, возмущенный, полный мольбы.
— Я тебя люблю, — внезапно перешел он на «ты» и покраснел.
— Я твой учитель, Слав, нам нельзя. Это непрофессионально, это нарушение. Это неэтично.
— Нам и водку пить нельзя вместе тогда уж, — буркнул Славка, опять уставившись на свои коленки.
Мирон опустился перед ним на корточки, погладил колени.
— Ты мне очень нравишься, Слава. В том самом смысле. Но нам нельзя, прости.
Карелин поднял на него злой взгляд.
— С хуя ли? Аттестат на руках, ты сам видел, как я в приказе расписывался. Все. Я не твой ученик. Мы не связаны этими рамками. Я специально уточнял у юристов в интернете.
Мирон выпучил глаза, не зная, что ответить. Выходит, у Славы это не пьяные бредни и не желание поэкспериментировать на выпускном. Он взял его за руку, погладил кисть.
— Тебе не понравилось? — расстроено спросил Славка. — Целоваться?
И Мирон, который вообще-то должен был прекратить этот разговор, осадить Карелина и уйти обратно в кафе, вопреки всему ответил:
— Мало и быстро. Я не понял.
— Иди сюда, — прошептал Славка и притянул его к себе.
Почему-то вместо того, чтобы сидеть на скамейке, они оба уселись на полу беседки. От Славки пахло сигаретами, алкоголем вперемешку с парфюмом, а руки его гладили спину, нахально забирались под рубашку и немного под брюки. Мирон чувствовал кончики пальцев на своей пояснице и чуть ниже, как они едва-едва касались ложбинки между ягодиц. И он дурел от этого, понимал, что их запросто могут спалить, и тогда скандала не миновать, но дурел и не хотел останавливаться. Сам он почти целомудренно гладил Славкины плечи и спину, но целовал жадно, как будто компенсировал этим другие ласки.
Славка оторвался от него и хрипло попросил:
— Потрогай, плиз, хоть через штаны.
Мирон почувствовал, как краска залила щеки, а где-то возле сердца защемило. У него у самого стоял уже давно и крепко, но он стеснялся предложить Славке подобное. А тот вот не обломался.
Он опустил руку, погладил, чувствуя, что ужасно хочет, чтобы Славка в ответ сделал так же. Тот как будто догадался, но пошел чуть дальше: он расстегнул ремень на штанах Мирона, пуговицу, потом вжикнул молнией и коснулся сначала двумя пальцами. Мирон застонал в поцелуй и подался навстречу.
Славка понял его правильно и, неудобно вывернув руку, просунул в трусы ладонь, обхватывая член.
Мирон оторвался от его губ, таких сладких и желанных, и спросил:
— Можно я так же? Это же не будет правонарушением? Преступлением?
— Блядь, это будет благом! — хохотнул Славка и сам расстегнул брюки одной рукой.
А потом время для Мирона остановилось и сосредоточилось в Славкиных губах, ладонях и члене. Они ласкали друг друга осторожно и настойчиво, целовались, как в последний раз. И Мирон почти пропустил момент, когда Славка коротко охнул. А потом в его ладони стало мокро, и он по инерции еще продолжал ласкать его, пока Карелин не оторвался от него и не шепнул: «Хватит. Давай я отсосу?»
От вопроса потемнело в глазах, и захотелось не просто минета. Стянуть с Карелина штаны вместе с трусами, уложить его на спину, раздвинуть ноги и засадить. А потом медленно двигаться, тесно прижавшись друг к другу, и целоваться, тягуче и сладко. Гори оно все синим пламенем! Но это будет слишком. Поэтому просто минет.
Мирон снова сел на скамейку, расставил пошире ноги и дал Славке полную свободу действий. Его хватило минуты на полторы. Крышу снесло почти сразу же, как Славкины губы коснулись головки, но он силой воли держался, пока не стало совсем невмоготу.
Потом они снова сидели на дощатом полу беседки и сыто, неторопливо целовались. Никуда не надо было спешить, их пока не обнаружили, и все, вроде бы, было прекрасно. Но Мирона грызло что-то изнутри. Появилось ощущение неправильности, незаконности всего произошедшего. Как будто он воспользовался Славкой.
— Слав, ты иди, тебя там, поди, потеряли. А я чуть позже подойду, чтоб не спалиться, — он провел пальцами Карелину по скуле, коснулся губ.
— Давай, — кивнул Слава. — Потом, когда в город вернемся, ты не убегай сразу, погуляем немного. Я тебя еще на свидание хотел пригласить.
Мирон криво улыбнулся, заранее зная, что ничего из этого не будет. Он уже все для себя решил.
Славка вышел из беседки. Мирон открыл приложение и дрожащими пальцами заказал такси. Ему повезло: где-то рядом была машина, а еще у него с собой не было вещей, а значит, в кафе заходить не нужно было.
Он вышел из беседки и быстро пошел через лес к трассе.
На другое утро он пришел на работу и написал по собственному. Повезло, что отпустили без отработки, оставив отпуск. Повезло, что Карелин отсыпался после выпускного. Повезло, что в школе не знали его адреса: он жил на съеме и за учебный год пару раз переезжал. Последний адрес он на работе не сообщал.
Повезло, что Карелин не стал искать его. Повезло затолкать воспоминания о произошедшем в самый дальний угол памяти и убедить себя, что это было просто глупостью, подростковой прихотью, алкогольной ошибкой. Ничем серьезным.
До того дня, когда ему подсунули протокол с места происшествия, где значилось имя Карелина, Мирон успешно придерживался этого убеждения. Как только Славка вошел в кабинет, оно рухнуло и рассыпалось в пыль. Беседка встала перед глазами, как живая. Но нельзя было им со Славой. Просто нельзя и все. Они опять по разные стороны.
***
Голова заболела. Он походил по этажу, нашел у кого-то таблетку, но не помогло. Промучившись до обеда, Мирон отпросился у начальника, сославшись на недомогание. Тот по его страдальческой физиономии понял, что причина веская, и отпустил отлеживаться.
В уличной духоте ему стало еще хуже. К счастью, в машине был кондиционер, и он немного спас положение.
Мирон ехал в каком-то тумане, на автомате, плохо соображая, и с удивлением обнаружил через какое-то время, что стоит в парковочном кармане у Ванькиного подъезда. Значит, именно дружеские посиделки ему и были сейчас нужнее всего. Кто еще, кроме Вани, сможет его понять? Хотя даже Ваня не был в курсе этой давней истории.
***
В пятницу утром, спустя почти две недели ожидания, Ваня Светло решил, что Евстигнеев не пошутил насчет просто пересечься в баре безо всяких созвонов. Странный он какой-то был, конечно: то дернулся, как ужаленный, когда Ваня его потрогал, то в телефоне записал по-пидорски, то не отвечал и морозился. Но Ваню к нему тянуло, очень хотелось увидеться и проверить, будут ли у него дальше по поводу Евстигнеева какие-нибудь ненормальные мыслишки наподобие тех, о которых он рассказывал Славке.
Ваня вспомнил, что в тот раз, когда они случайно пересеклись в баре, Евстигнеев сидел там чуть ли не с обеда, так ему рассказал охранник. И в эту пятницу Ваня решил не дожидаться вечера, а пойти в бар часа в три дня.
Возле гардероба все так же скучал охранник Серега, только сегодня он был не в форме, а в обычных джинсах и футболке.
— Новенького обучаю, — сообщил он Ване, протягивая руку.
Из подсобки показался парень, и Ваня обомлел, узнав в нем фотографа с заправки. Мир-то на самом деле тесен!
С последней встречи фотограф немного изменился — побрился наголо, но модная щетина, презрительный взгляд и общее дерзкое и самонадеянное выражение лица никуда не делись.
— Вот, Ванька, знакомься, это Димон, охранник наш новый, — представил их друг другу Серега.
— Да мы знакомы уже немного, — процедил Ваня, пожимая руку Димону.
— А где пересекались? — вытаращил глаза охранник, как будто не заметив Ваниного недовольства.
— Да я трупак сфотал, который он нашел. На заправке ноги, слышал? — объяснил за Ваню Димон.
— Бля, ни хуя себе! — восхитился Серега. — Так ты че, получается, и бабу без рук нашел, и ноги? И не засадили тебя менты? Это ж, ебать, подозрительно.
— Как видишь, — холодно ответил Ваня, пытаясь понять, за каким чертом понадобилось лысому пронырливому Димону устраиваться охранником в боулинг, если он, по его словам, был блогером.
— Ты нашел труп женщины без рук? Это который на Белянке? — прищурился Димон.
Ваня угрюмо кивнул. Его неприязнь к этому новому охраннику росла с каждой секундой.
— Ну дела, — протянул Димон, пожевал губы, уселся на стул в углу и кивнул напарнику: — Ладно, Серег, я дальше сам справлюсь. Езжай.
— Слушай, — повернулся к Сереге Ваня, — в баре там никого нет? Ну, этого...
— А, кореша твоего? Мента? — расплылся тот в улыбке. — Не, там уже два дня голяк.
Ваня кивнул и вышел на улицу. Он пойдет к Евстигнееву домой и все равно выцепит его. Хотя бы для того, чтобы рассказать, что он теперь знает, где искать фотографа с заправки. Может, ментам нужны будут его фотки? Евстигнеев бы передал там своим, Мирону тому же.
Почти сразу за ним вышел Серега.
— Я на машине, подкинуть тебя?
Ваня согласился и сел в грязную, с проржавевшими крыльями и порогами девятку.
— Только дорогу показывай, — Серега бухнулся за руль, закурил.
Ваня поперхнулся: даже ему, курящему, запах Серегиных сигарет показался отвратным. Или это в машине так воняло? Что же он в ней возит такое мерзкое? Помои в жидком виде? Впрочем, немудрено, что в старой тачке стоит несусветная вонища - за столько-то лет она пропиталась всем, чем могла.
Минут через десять они остановились у нужного подъезда.
Ваня вышел из машины, попрощался с Серегой и поднял голову, чтобы посмотреть — открыт у Евстигнеева балкон или нет, и увидел его спину, а потом закрывающуюся балконную дверь.
На домофон ожидаемо никто не ответил — по-любому, Ванька решил игнорить его до конца, но Ваня был упрямее и дождался, пока из подъезда кто-нибудь не выйдет.
Бодрого вида старушка поинтересовалась, к кому Ваня направляется и успокоилась, когда он назвал номер квартиры и для надежности предъявил книгу, которую, якобы, взял почитать у друга, а тот (какая жалость!) не открывает, наверное, в наушниках громко музыку слушает, чтобы соседям не мешать.
Видимо, Евстигнеев был у соседей на хорошем счету, потому что старушка разулыбалась при его упоминании и сообщила, что «Ванечка» замечательный парень, все при нем, беда вот только — невесты у него нет. На это Ваня покивал головой и пообещал найти «замечательному Ване» невесту в самое ближайшее время.
Он быстро поднялся на нужный этаж и позвонил. Опять молчание, но слышно было, что в квартире находятся двое. Девчонка там с Ванькой? Черта с два он теперь уйдет. Что-то тут не чисто.
Ваня уселся на корточки возле двери, прислонился к стене и стал ждать — рано или поздно дверь откроется.
Ждать пришлось недолго. Минут через двадцать замок щелкнул, и дверь открылась.
— Мирон Янович? Вы че здесь забыли? — невежливо удивился Ваня.
— Тот же вопрос к тебе, — строго оглядел его капитан Федоров.
За его плечом мрачно возвышался Ванька.
— Вань, — Ваня поднялся и протиснулся мимо Федорова в квартиру, — поговорить надо. Кстати, Мирон Янович, раз вы тут — оставайтесь, может, вам тоже интересно будет.
Евстигнеев хмыкнул на это приглашение, но согласился с Ваней.
— Правда, Мирон, оставайся, пиво еще есть.
Дверь захлопнулась. Все трое стояли в тесной темной прихожей и разглядывали друг друга, раздумывая об идиотизме ситуации.
Первым не выдержал Ваня. Он повернулся к Евстигнееву и хмуро спросил:
— Че ты меня динамил две недели? Что я тебе сделал?
Тот не ответил и молча ушел в комнату, махнув рукой Ване и Мирону, чтобы присоединялись к нему.
— Если тебе так неймется, мы выясним это позже. У тебя ведь еще что-то есть? — Евстигнеев пристально посмотрел на него, как во время их первой встречи в отделении.
— Есть. Товарищ капитан, — он повернулся к Федорову, — я нашел этого фотографа, который ноги сфотал и в соцсети заслал. Мне просто Ваня говорил, что полиции важно его тоже допросить.
— Важно, — кивнул Федоров. — И, Вань, можно по имени и на «ты», когда мы вот так, неофициально видимся. Все-таки, не в школе уже, да и почти одного возраста.
— Славке ты так же сказал? — прищурился Ваня.
— При чем тут он? — вздрогнул Федоров. — Он не должен в это дело лезть вообще. Не впутывай его, Ваня.
— Он сам себя впутал, когда со мной вместе нашел второй труп, — хмыкнул Ваня. — И тебе придется с ним пересекаться, хочешь ты или нет.
Мирон (теперь уже без чинов) скрипнул зубами и проигнорировал это замечание.
— Про фотографа лучше расскажи. Где ты его нашел?
— В боулинге, где Ваню в прошлый раз обсчитали. Он там охранником теперь. Дима, лысый такой и глаза наглючие.
— Дима? — удивленно поднял брови Евстигнеев и переглянулся с Мироном. — Понимаешь, да?
Мирон кивнул. Походу, он-то понимал. А вот Ваня вообще теперь ни хрена не понимал.