Когда им было по шесть, казалось, что все в этой жизни просто.

Был двор, были ржавые качели на детской площадке, грязный футбольный мяч, шорты, заканчивающиеся чуть выше вечно разбитых колен. Этажом выше была визгливая Ольга Игоревна, этажом ниже — Пашка, который был на два года старше и уже ходил в школу, а в соседнем подъезде — окотившаяся бездомная кошка. И Ира.

Ира тогда была Иркой, а чаще — «Ирк»; она так же резво носилась за мячом, стояла в воротах лучше любого мальчишки, у нее были такие же разбитые коленки, но вместо шорт — платьишки, которые ее мама шила сама. Иркина мама страшно сердилась, когда те мялись, рвались и пачкались; куда страшнее, чем мама Антона даже в тот раз, когда ему торчащим из качели гвоздем с мясом выдрало карман новенькой курточки. Антон мало что понимал, кроме того, что куртки и шорты портить не страшно, а платья — совсем нельзя; и однажды попросил маму ни за что и никогда его в платья не наряжать. Мама так долго смеялась, что сигарета в ее руке истлела почти наполовину.

Когда им было по шесть, мыслей о будущем не было, кроме детского «стану футболистом/пожарником/знаменитой актрисой»; фантазии о далекой-далекой взрослости прекрасно уживались в голове с уверенностью, что площадка, качели и мяч останутся навсегда. И Пашка, и кошка с котятами, и гадкая Ольга Игоревна. И Ирка, конечно, куда она денется.

Когда им стало пятнадцать, все стало странно.

Странными стали собственные руки и ноги, которым в считанные месяцы становилась коротковата одежда, купленная «на вырост». Ольга Игоревна стала странной: маленькой, сморщенной, — из скандальной тетки неожиданно превратилась в одинокую старушку; не менее, впрочем, озлобленную, но вызывающую скорее жалость, чем страх. Странным стал Пашка: взгляд прятал в ногах, глаза — за отросшей челкой и с Антоном совсем перестал разговаривать, даже здороваться. И, вроде, Ирка осталась та же, правда, за мячом не носилась больше — куда он делся вообще, этот мяч? И дружили они все так же, только на Антона за это смотрели странно и на Ирку, наверное, тоже, так что они общались все реже, пока в какой-то момент она совсем не пропала из поля зрения.

Мелькала где-то на периферии — они ходили в разные школы, но все-таки жили в одном дворе, — но Антон и смотреть перестал: то слишком спешил домой к подаренной отчимом приставке, то на уроки, потому что опять проспал. И когда они встретились в следующий раз, на чужой квартире, в окружении алкоголя и толпы таких же нескладных подростков, Ирку Антон не узнал. Она сидела на подоконнике и болтала тонкой ножкой в рваной джинсе, у нее были густо подведены глаза, футболка заканчивалась выше пупка; она иначе смеялась, иначе смотрела, иначе двигалась и отчего-то все время кусала губы. Зачем-то пыталась уговорить Антона потанцевать, и Антон сбежал от странного ее резкого запаха и незнакомого голоса — на кухню, где неожиданно обнаружился Пашка.

Чем Ира была занята в остаток вечера, Антон не в курсе: у него в один день случились первый поцелуй и первое алкогольное отравление.

Пашка потом переехал, и Антон его больше не видел. Месяц спустя детскую площадку снесли — давно пора было. Еще через месяц умерла Ольга Игоревна. Понимание, что из Антоновой жизни пропало все, чем он ее когда-то определял, накрыло внезапно и эмоции вызвало слишком сильные, чтобы их получилось назвать. Ирка тоже была где-то в прошлом, так неожиданно растворившемся. Антон был уверен, что там она и останется.

Но она появилась опять, когда им было едва за двадцать.

У обоих в разгаре был третий курс, в разных компаниях они оба пришли в один и тот же бар; Ирка опять изменилась: синяки месяцами не досыпающей студентки, растрепанные волосы, все руки в туши и карандашной пыли, — но ведь и Антон тоже. Эта Ирка открыто смеялась, смотрела с вызовом, на футболке у нее был облупившийся принт с каламбуром, показавшимся Антону пиком комедии. С этой Иркой оказалось легко выпивать, сбегать вдвоем на перекуры и танцевать даже, так же легко, как было когда-то играть в футбол; этой Ирке — вдруг — оказалось легко признаться в мечтах переехать в Москву и попытать счастья на телевиденье, о чем Антон никому еще не рассказывал.

Всю дорогу до дома Ирка шутливо отнекивалась, что не надо ее провожать — они все еще жили в соседних подъездах, но Антон с удовольствием ей подыгрывал. Обменявшись, наконец, номерами, они превратили этот устаревший в первый же день прикол в традицию, встречаясь не реже, чем раз в пару недель.

И не забросили ее, даже съехавшись.

Оглядываясь назад, Антон, наверное, так за Иру держался, что потащил с собой аж в Москву, лишь бы в Москве у него было что-то знакомое и свое, кроме пары футболок и собранной мамой папки с документами. И потому же — по крайней мере частично — не отпускал. Формально Ира поехала не просто так, за компанию, а чтобы тоже что-нибудь для себя найти, но разочаровалась в этой идее практически сразу, и… не специально, конечно, не настолько Антон мудак, неосознанно, но он впервые ее поцеловал исключительно из-за страха потерять свой единственный якорь.

Ирка осталась тогда. Осталась и позже, когда ничего из их бестолкового романа, ожидаемо, не получилось. И вернулась уверенность: сменятся качели на детской площадке, соседи, квартиры, должности, годы и города, но Ирка — Ирка-то никуда не денется.

``

— Думаешь, это он? — Антон спрашивает, дождавшись, пока Арсений объяснит следователю, кто такой Журавль и почему его надо немедленно допросить, и положит трубку.

Это занимает чуть больше времени, чем могло бы, потому что от перевозбуждения тот скачет с мысли на мысль и едва не скачет по комнате — Антону приходится поймать его за запястье, чтобы перестал носиться туда-сюда как бешеный.

— А ты нет?

— Не знаю, — Антон тянет его поближе к себе. — Странно подозревать кого-то знакомого. Даже не самого приятного человека. Странно вообще кого-то подозревать.

— Не обязательно он убил, но наверняка он что-нибудь видел, — Арсений осторожно улыбается, кладет руки Антону на плечи. — В любом случае это первый серьезный прорыв в расследовании.

— И все благодаря тебе, — Антон кивает, коротко прижимается щекой к тыльной стороне Арсовой ладони.

Не комментирует, как это странно, что Дима ничего не сказал, если был свидетелем, и что он работник, конечно, херовый, и человек по личному Антонову мнению тоже так себе, но Ира в последних своих отношениях расцвела — нельзя было не заметить, хоть Антон и не углублялся. Особенно по сравнению с тремя, что ли, годами, что они то сходились, то расходились с Масло.

— Мы же можем доверять этому твоему следователю?

— Я гарантирую, — после паузы отвечает Арсений, — что он сделает все возможное.

Антон усмехается:

— Ты угрожаешь его семье? — но Арсений делает такое несчастное лицо, что за шутку сразу становится стыдно. — Понял, не задаю вопросов, ответ на которые знать не хочу.

— Я все тебе расскажу, — решительный взгляд Арсения сменяется виноватым, но ненадолго. — Потом.

Так он несется в это «потом» — куда-то в будущее, где кошмар закончится, — что Антон, застрявший намертво, рядом с Арсением себя чувствует, будто ветер пытается ухватить за хвост. Антон бы, может, и рад разделить его оптимизм, но у них взгляд на ситуацию кардинально разный: Арсений видит препятствие и стремится его преодолеть, чтобы вернуться на ровную дорогу; Антон — видит пропасть и не может заставить себя поверить, что за ее пределами его что-то ждет.

То есть, даже если Антона отпустят, ничего же уже не будет нормально. Антона отпустят, но никуда не денется прогремевший скандал. Антона отпустят, но еще бог знает сколько на нем будет пристальное внимание прессы. Антона отпустят, но Ирка-то все еще будет мертва.

Он, если честно, в ужасе от мысли о возвращении в их квартиру.

Какой необжитой она наверняка станет без букетов цветов, замысловатого декора на всех поверхностях, двух десятков пар женской обуви и вороха верхней одежды. Только прикинув, сколько придется выгрести, Антон осознает, как мало пространства принадлежит ему в собственном доме. Видит как наяву: свою единственную куртку на вешалке, несколько пар тяжелых кроссовок, ключи от входной двери и машины и солнечные очки, сиротливо пристроившиеся на опустевших полках.

Арсению он ничего из этого не говорит. Антон говорит:

— Так… нам остается ждать?

— Завтра вызовут Журавля на допрос, — Арсений кивает. — Я бы уговорил, чтобы пораньше, но…

— Подождем, — Антон встает, мягко роняет Арсения на себя. — Больше от нас ничего не зависит, так?

— Так, — Арсений, отвечая, весь напрягается.

— Значит, выдохни.

Немного посомневавшись, Арсений все-таки расслабляется в Антоновых руках.

Антон, разумеется, благодарен за все, что Арсений делает, и за собственное бездействие ему стыдно; после сегодняшнего — вдвойне. Но поспеть за Арсением он не в состоянии, поэтому рад возможности замереть. Антон благодарен, но также: в отличие от Арсения он не видит в будущем ничего хорошего, не чувствует в себе сил нестись туда со всех ног, а прямо сейчас ему хочется просто побыть в тишине и покое. И рядом. Хотя бы потому что Антон не уверен, как долго это продлится.

Они с Ирой иногда что-то смотрели вместе, если Антону удавалось урвать выходной и у нее не было никаких планов. Последний такой ленивый вечер выдался еще осенью; Ира тогда сказала, что нашла что-то прям крутое, но Антон был вареный, так что включили проходную комедию, а «крутое» решили оставить на следующий раз. Потом проекту Антона дали зеленый свет, Ира вступила в новые отношения, начала работать над созданием бренда, у Антона появился Руслан, от Антона ушел Руслан — и еще неизвестно, что из этого было хуже, — все закрутилось, а едва чуть-чуть успокоилось, как случился Арсений, и стало окончательно не до того. И это, наверное, глупо — и немного по-скотски, — но у Антона как-то особенно болезненно все натягивается внутри от мысли, что они не просто не посмотрели фильм — Антон даже не знает названия.

— Я соскучился, — говорит Антон, обнимая Арсения крепче.

Мелькает впервые с момента, что он узнал об убийстве, острое: «я скучаю».

``

Они не разговаривали об отношениях: Антону было неловко и как с подругой детства, и как с бывшей тем более. Ира, может быть, чувствовала то же самое, а может, просто осознавала, что толкового совета Антон не даст, и тоже не посвящала его в подробности. Антон и про Масло узнал только потому, что Ира спросила, не смутит ли это его. Антона, честно, смутило, не потому что им с Димой вместе работать, а потому что у него наверняка возникнут вопросы, на которые Антон не готов отвечать. Но Антон не считал себя в праве ее ограничивать и был уверен, что она разберется.

Антон был уверен, что она разберется, поэтому не лез, хотя видел, что с Димой у нее очевидно не клеилось. Да и казалось странным поднимать эту тему спустя столько лет. Когда Ира особенно тяжело переживала очередной разрыв, она и вовсе закрылась, так что Антон успел испугаться; выдохнул, когда стало ясно, что этот был окончательным.

Про Руслана Ира спросила сама: они где-то пересеклись, и Руслан даже не попытался скрыть свою неприязнь. Антон с ним потом чуть из-за этого не поругался. Но это был максимум их вовлеченности в личную жизнь друг друга; поэтому удивление Иры было понятно, когда Антон вдруг предложил познакомить ее с Арсением.

— Антон! Ты будешь… — Арсений замирает на пороге ванной. — Ты чего на ночь бреешься?

Антон ловит его удивленный взгляд в зеркале и улыбается в пену.

— Подумал, что раз уж ты приютил бездомного депрессивного мужика, то заслуживаешь, чтобы на него было хотя бы приятно смотреть.

— Ничего не имею против легкой небритости, — Арсений фыркает, делает осторожный шаг. Ну как же стыдно: он будто с раненым диким зверем с Антоном носится, постоянно боится спугнуть. — Но я оценил заботу.

— Так чего хотел?

— А, — Арсений встряхивает головой. — Да продукты кончились. Думал готовое заказать.

— Закажи.

Антон заканчивает, умывается, а Арсений так и стоит в дверях. У него едва ошибка системы на лбу не высвечивается. Наскоро вытершись, Антон оборачивается, подходит ближе; Арсений глядит снизу-вверх с осторожной надеждой.

— Романтический ужин? — спрашивает Антон, уложив ладони ему на бока — вытерся плохо, совсем влажные, Арсова майка промокает мгновенно.

— И без цветов?

— Хочешь, к клумбе схожу.

— Не надо, — Арсений наконец улыбается, настороженный взгляд теплеет. — Можно и без цветов.

Антон и сам далеко не сразу понял, почему захотел, чтобы они с Ирой встретились.

То есть, он видел, что Арсения ситуация ощутимо нервирует. Повторения истории с Русланом Антон не хотел; и если повлиять на Руслана тогда он не смог бы, даже если бы предугадал, что станет причиной их расставания, потому что все Руслановы предубеждения насчет Иры сложились задолго до, то с Арсением появилась возможность их появление предотвратить. Логика у Антона работала просто: если Арсений с Ирой друг другу понравятся, всем троим в этих отношениях будет легче дышать. Но это скорее «зачем».

А «почему» сложилось позднее. Потому что Антон хотел, чтобы Арсений остался.

Не на месяц-другой, не очередным пунктом в списке романтических неудач, не мимолетными встречами для секса без обязательств; хотелось, чтобы Арсений остался, может быть, не навсегда, но надолго и непременно стал кем-то важным. Ира — была неотъемлемой частью Антоновой жизни уже давно. Желание связать их между собой возникло естественным образом. И тот факт, что они и правда поладили, Антон принял за добрый знак: все с этого момента должно было быть хорошо, работа кипела, в Арсения все сильнее влюблялось, лето, пусть и дожливое, грело.

— Ты не шутишь, — удивленно вздыхает Арсений, в халате зайдя в спальню и обнаружив Антона переодетым — не нарядным, но свежим.

— Я не шучу.

— Не рановато праздновать?

— Мы не празднуем, — Антон садится на край кровати, протягивает к Арсению руку. — Мы отдыхаем.

Как же хочется тепла.

Дожди прошли, жара с утра до вечера стоит такая, что за ночь не успевает остыть асфальт, в воздухе пахнет солнцем; а Антон постоянно мерзнет. Он усаживает Арсения, горячего после душа, себе на колени, кладет руки ему на бедра под подолом халата, щекой прижимается к голой груди. А в голове: кто бы ни был виновен, этот человек знал расположение камер в подъезде, раз смог прийти и уйти незамеченным. Журавль с Ирой встречались с осени, у них дома Дима уже бывал.

— Ты доставку решил не ждать? — Арсений мягко смеется, прижимаясь ближе, теплыми руками обвивает Антонову шею, шире расставляет колени, подается торсом, наклоняется, дышит в висок.

Холодно.

— А нечего.

— Чего нечего?

— Ходить тут в халатах своих.

— Это моя квартира, вообще-то, хожу в чем хочу.

У Арсения сбивается дыхание, когда Антон ползет ладонями выше; Арсений прогибается в пояснице; Арсений чуть сжимает Антонову футболку в пальцах.

Антону холодно.

Вспоминается, как негатив у Журавля к нему возник будто из ниоткуда. Антон раньше списывал на то, что он постоянно Диму отчитывает; но Антон не один такой, а откровенной враждебности по отношению к остальным членам команды Дима, вроде, не проявлял. Все оказалось просто.

Арсений вздыхает на ухо, когда Антон прижимается губами к его шее.

— Курьер…

— Будет минут через тридцать, — Антон прикусывает его ключицу.

Как же Антону холодно; но кожей к коже — немного легче. Совсем чуть-чуть.

Ира никому из своих партнеров не рассказывала, что у них с Антоном за отношения. Даже Масло умудрилась как-то так ситуацию объяснить, что тот вообще эту тему не поднимал. Врала родителям и друзьям. Антон не воспринимал ее заботу как должное, но ему никогда не давалось подбирать правильные слова, чтобы выразить благодарность — и не только ее. Любовь, дружескую и не, беспокойство, поддержку — говорить ему было неловко, он возмещал действиями; но сейчас жалеет в первую очередь обо всем, чего не сказал, надеясь, что Ира и так понимает. Ира понимала, наверное. Наверняка. А сказать все же стоило, потому что она заслуживала услышать.

Даже сейчас, с Арсением, разговаривать не получается — получается только целовать влажное плечо, гладить крепкие ноги и дышать гелем для душа.

Арсений гнется в руках, его дыхание тяжелеет, ресницы дрожат; он сам тянется за смазкой, трется, зажмурившись, горячо сжимается вокруг пальца, ахает, когда сам пытается насадиться сильнее, мычит и толкается Антону в ладонь. Если бы Антон умел разговаривать, он бы сказал, что, пока Арсений стонет ему на ухо, хватается за Антоновы волосы, царапает ему шею и спину, шепчет «можно» и «да давай уже», в груди у Антона перестает так отчаянно ныть. Что пока он рядом, Антону немного теплей. Что Антону бы очень хотелось оказаться вместе с Арсением в том будущем, куда он так несется, ради которого столько делает; только Антон в него, к сожалению, не особо верит. Рад бы, да не выходит.

Красиво говорить Антон не умеет, лишний раз беспокоить Арсения своими обрывочными и скомканными тревогами вперемешку с тем типом принятия, который полная безнадега, — не хочет. Поэтому целует и скользит внутри него пальцами, и гладит горячий бок, и кусает шею, надеясь, что Арсений что-нибудь из этого вынесет — вряд ли формулировки, но хотя бы всю Антонову нежность и все Антоново восхищение. В Антоне, кроме них, ничего светлого вообще, кажется, не осталось; и он отдает до последней капли, потому что ему больше нечего отдавать. Мягко подводит Арсения к краю, быстрыми и короткими толчками внутри заставляя приподняться и завалиться вперед; сжимает руку на его члене — Арсений, кончая, тихонько скулит.

Может ли Журавль оказаться убийцей? Мог ли Антон помочь, если бы вовремя проявил к их отношениям интерес? Мог ли предотвратить случившееся, если бы остался тогда и переспросил, что Ира хотела с ним обсудить, вместо того, чтобы бежать к Арсению? Как же холодно. Что будет с Арсением? Как же страшно. Как быть с Арсением? Как тяжело. Арсений его зовет?

— …тон? Антон!

Антон моргает, фокусируя на секунду погасший взгляд, но лицо Арсения отчего-то все равно расплывается.

— Антон, ты чего? — Арсений берет его лицо в ладони. — Эй, ну? Тихо.

Антон хочет спросить, в чем дело, почему у Арсения вдруг такой обеспокоенный голос, но из груди вырывается только всхлип. И тогда Антона переламывает пополам. Он сгибается, пряча лицо куда-то Арсению в халат, сжимает Арсения поперек талии изо всех сил. И воет.

``

Рыдания Антона продолжаются долго. Едва он, вроде бы, успокаивается, как подступает новая волна; Арсений в перерывах успевает только стянуть с него испачканную футболку и левой рукой написать курьеру, чтобы оставил заказ у двери. Все остальное время Арсений сидит, стиснутый Антоновыми объятиями, с его лицом у себя то на груди, то в изгибе плеча, то под мышкой и все гладит чужие спину и плечи, бесконечно шепча все ласковое, что приходит в голову. Приходит немногое; одно «мой хороший» Арсений успевает повторить не меньше полсотни раз.

Антон плачет и задыхается, и хрипит, и трясется, и то и дело хватает себя за волосы, так что Арсению приходится разжимать его пальцы и возвращать к себе. Хватают уже его, больно, до синяков; когда под руку попадается не халат, а голая кожа, впиваются ногтями, но это все ничего. Арсений не обращает внимания. Антон ревет, как будто из него изгоняют демона, и становится как-то не до пары царапин.

Арсений, наверное, никогда не видел взрослого человека в такой истерике. Что там — он и детей в таком состоянии старается избегать.

Собственные родители в далеком детстве, когда Арсений долго плакал и не успокаивался, грозились скорой. С высоты своих нынешних лет Арсений, конечно, осознает, что даже недосыпающие, работающие за копейки и в целом не отличающиеся человеколюбием омские врачи скорой помощи вряд ли бы накачали пятилетнего мальчика, который упал и ударился, какими-нибудь лошадиными транквилизаторами; но острая тревожность от наблюдения за подобными сценами в нем просыпается до сих пор. Однако, баюкая совсем уже выбившегося из сил, но никак не утихающего Антона, Арсений чувствует только острое желание его спрятать и уберечь.

Как, правда, Арсений понятия не имеет. Боли из Антона выходит столько, что Арсений представить себе не может, где он ее все это время держал и как при этом держался.

Когда Антон все-таки успокаивается, то таким моментально ослабевшим валится на кровать, что Арсений решил бы, что он уснул, если бы не прерывистое дыхание и редкие всхлипы. Арсений осторожно ложится рядом.

— Антон?

— Пиздец, — голоса у Антона нет — неудивительно. — Извини.

— Да за что.

— Пиздец, — Антон мотает головой и поджимает колени к груди, пряча лицо, когда Арсений протягивает к нему руку.

Арсений не настаивает, возвращая ладонь к себе.

За окном уже было темно, когда он вышел из ванной, но стало еще и тихо — опустилась ночь.

— Полегче? — снова спрашивает Арсений пару минут этой тишины спустя.

Антон молчит, и дыхание его выровнялось, так что Арсений всерьез решает: уснул. Но:

— Да, — все-таки отвечает Антон. И даже лицо показывает. И вдруг смотрит в глаза: спокойно и прямо. И говорит: — Я тебя люблю.

От неожиданности Арсений даже не успевает задуматься, прежде чем так же ровно сказать:

— И я тебя.

Испугаться непрошенного признания не успевает тоже — Антон улыбается и пододвигается ближе, утыкается лбом в плечо.

— Пиздец. Умыться надо.

— Сейчас умоешься.

— Халат тебе весь испачкал.

— Нормально все.

— Блять, а курьер?..

— Все нормально, — Арсений обнимает его, чувствуя, как не может сдержать улыбки.

Антон кивает, окончательно затихая. Арсений ловит себя — не на мысли, мысль уже была, а на том, что теперь осознает и верит в нее по-настоящему: он на что угодно пойдет, чтобы больше Антону так плохо никогда не было. Это не про смерть хорошего, но чужого ему в сущности человека и не про торжество справедливости — не для Арсения.

Все это исключительно про Антона.