Шоу в Китае ощущается как отдушина, как глоток свежего воздуха. Да, не международное соревнование – ну так Миша уже и не соревнуется, ему от чемпионатов теперь ни жарко, ни холодно. А шоу... есть в них тень чего-то прежнего. Беззаботного. Отзвук того, каким, оказывается, гораздо более лёгким всё было до того, как безвозвратно поломаться.

Кое-чего, впрочем, в этом отзвуке категорически не хватает. Вернее, кое-кого. Миша гонит от себя эту мысль, давит её снова и снова, как живучего таракана. Он с этим закончил. Давно ещё, когда болезнь и федра вместе, сдвоенным действием отрезали его от пекинской Олимпиады, оставили чахнуть в Питере, вне олимпийской сборной, – именно тогда Миша для себя решил, что хватит, и даже прокаты толком не смотрел, следил по новостям да репостам. И твердил самому себе: всё, хватит этого, ничего хорошего всё равно не выходит, заканчивай барахтаться молодёжи на посмешище.

Правда, на домашних стартах он ещё с полгода после этого всё-таки барахтался. Тянуло как наркомана. Итог был печально предсказуем: ничего толком и не вышло. Мише казалось, что в этой ситуации лучшее, что он мог сделать – взять себя в руки и всё-таки остановиться. Не продолжать подставляться раз за разом – а он подставлялся, потому что даже квадтулуп уже выходил через раз, и ловить с таким набором среди трёх- и четырёхквадок, конечно, было нечего. Миша отговорился болезнью, пропустил примерно полсезона, а летом собрался с духом и рубанул: пауза в карьере. Закончить совсем не хватило духу. Всё мерещилась какая-то лазейка, которой можно было бы воспользоваться, просочиться сквозь неё, когда откроется международка.

Но ничего не открылось, конечно.

И это была только половина того болота, в котором пытается увязнуть Миша. Со второй половиной всё намного, намного сложнее.

Нейтан.

С одной стороны, конечно, Мише нечем травить себе душу. Ему не дотянуться до Нейтана никаким способом, все подходы заблокированы наглухо, и травить своё безумие, подпитывать его жаркими встречами попросту нет возможности. Но с другой стороны – оно даже не думает угасать, и вот это-то как раз и есть главная проблема. Нейтана ничем не выбить из памяти, и какие-то одиночные всплески с упоминанием его имени в новостях больно режут: вот, смотри и помни о том, чего ты всегда так хотел, чего уже больше не будет.

Пекинское шоу в этом плане травит душу особенно, бьёт по Мишиным и без того истрёпанным нервам с размаху, долбит по ним безжалостно, как по клавишам расстроенного пианино. Пекин. Место, где могла случиться ещё одна встреча – одна, последняя, под всем черту подводящая, во время которой можно было бы всё решить, обо всём договориться. И не было её, и даже это у них судьба отобрала. Можно было усмотреть в этом мощнейший намёк, понять наконец, что не сложится ничего и сложиться не могло, что пора перестать цепляться за несбыточное, мучить самого себя во время не пойми чего. Во имя любви, наверное – по меньшей мере, Мише очень хотелось в неё верить, и даже такие очень однозначные намёки от судьбы он пропускал мимо себя, как слепец.

Наверное, пора уже открыть глаза и стать зрячим. Он повторяет себе это, как мантру, изо дня в день, и постепенно начинает в это верить. Но к пекинскому шоу его броня всё ещё недостаточно тверда, она хрупка, будто выточена из тонкого стекла, и сквозь неё очень легко пробиться, достать до уязвимого сердца.

Но, по меньшей мере, на самом шоу, всё идёт хорошо. Точно так же, как и на предыдущих, повода беспокоиться нет. Все номера удаются без ошибок, без срывов, а во время финального номера, как это происходит всегда, накатывает тёплое чувство удовлетворения. Даже почти-счастья. И зрители хлопают почти яростно, бомбардируют овациями, и ребата вокруг радостно светятся в ответ, и сам Миша тоже подхватывает этот свет, улыбается широко и без стеснения, ненадолго позволяет себе просто купаться в зрительской благосклонности.

Он задерживается на льду после финального номера, чтобы оставить автографы тем, кто хочет их получить, – как иначе? Разве может он этого сделать, не разменять счастье, в котором его только что щедро искупали зрители, на встречное, пусть даже маленькое? Было бы вопиющей неблагодарностью. Конечно, он остаётся. И подписывает карточки и плакаты всем, кто их тянет, и даже расписывается одной девушке на руке – судя по её отрывочным объяснениям, кажется, она собирается сделать поверх этой росписи татуировку, и эта мысль безумно смущает, – и улыбается всем так, что даже щёки немного ноют. Это ведь тоже, в конце концов, часть шоу.

Его впервые царапает смутным ощущением неправильности, когда он цепляет взглядом явно мужскую руку, протягивающую ему очередную карточку. Что-то беспокойно скребётся и трепещет за рёбрами в неясном предчувствии, и успокоиться никак не может. Миша машинально выводит свою роспись на карточке, а потом медленно поднимает глаза. Проскальзывает взглядом по смуглой крепкой руке, по простой, ни разу не нарядной толстовке из тёмной ткани – что это за эмблема? Йельский университет? что, во имя всего святого?.. – и наконец видит очень знакомое, вежливо улыбающееся лицо.

Нейтан.

Откуда он здесь? Разве он не должен сейчас быть на учёбе, грызть гранит науки, он же ради этого ставил карьеру на паузу!.. У Миши в голове всё осыпается крупными хлопьями, как карточный домик в ураган, ничего не складывается, ничего понятного нет в этом внезапном появлении Нейтана. Мгновение смерзается, застывает, становится бесконечным. Миша как будто бесконечно долго смотрит в устремлённые на него ласковые глаза Нейтана, и даже дышать немного забывает, не то что автографы дальше раздавать, и только чувствует, как улыбка постепенно сползает с лица.

Наконец его понемногу отпускает первым изумлением, и время чуть оттаивает, снова начинает потихоньку течь, и к Мише наконец пробивается звук. Музыка, продолжающая пульсировать надо льдом, и голоса зрителей, сливающиеся в мерный приятный шум, и главное – голос Нейтана, разрезающий этот шум уверенно, настолько чётко, что знакомо и сладко сжимается сердце.

– Надо же, какая к тебе очередь. И не пробиться! – говорит Нейтан весело, почти игриво. Миша всё так же смотрит на него во все глаза, и пересохшие губы облизывает, пытаясь найти хоть какие-то слова, не рассыпать все буквы осколками.

– Ага. Очередь. И ты сейчас её блокируешь, – наконец говорит он. И сам не понимает, как вышло: не грубо ли? не безразлично? а может, наоборот, слишком небезразлично? Миша сам себя плохо слышит, ориентируется только на лицо Нейтана.

Он видит светлую, лёгкую улыбку и по ней понимает: нет, кажется, вышло в самый раз, не безразлично, но и не слишком эмоционально.

– Понял, – немедленно соглашается Нейтан. И отступает на шаг, словно обозначает свою готовность исчезнуть, но всё-таки уточняет напоследок: – Ты занят после шоу? увидимся у служебки? Если не идёшь куда-нибудь с ребятами – может, найдёшь для меня хотя бы пару минут?

Он всё ещё являет собой Мишину страшную слабость, и "нет" не то что не вытолкнуть из себя – даже не подумать о нём как следует.

– Да, – отвечает Миша как зачарованный. Кажется, это звучит криво, как будто чёрт знает на что он отвечает. Но Нейтан понимает. Его улыбка становится совсем слепящей, он кивает и исчезает из виду, растворяется в полутьме трибун.

С автографами Миша возится до тех пор, пока не иссякают желающие. У него руки слегка дрожат, и он сознательно оттягивает момент, когда придётся выйти к Нейтану – потому что не представляет себе, чего ждать, в том числе от самого себя. Он не может поручиться, что не сделает чего-нибудь сопливо-глупого, не предаст все мантры, которыми накручивал себя месяц за месяцем. Слишком сильно бьётся сердце; оно как будто впервые за долгое-долгое время ощущается таким горячим и живым, таким огромным, что еле умещается в грудную клетку, мешая дышать.

Но оттягивать вечно невозможно. Уходят последние зрители, над катком гасят свет, а Миша приводит себя в порядок после шоу, собирает вещи и идёт к служебному входу.

Хотел бы он понимать, навстречу чему он идёт.