В итоге Миша понятия не имеет, сколько времени он проводит, пытаясь оттянуть, покопошиться подольше, выйти попозже. Уже все ребята расходятся, уже, кажется, даже самые упорные фанаты перестают караулить у служебного входа. И, когда Миша выходит в густой пекинский вечер, смыкающийся с ночью, поначалу ему кажется, что на улице никого нет. И он даже как-то выдыхает: да, получилось некрасиво, но это даже как-то и к лучшему, что Нейтан его не дождался, это немного упрощает дело, снимает часть вопросов...

Но потом, с лёгким замедлением, от одной из теней отделяется знакомая до дрожи фигура.

– Я уж думал, ты никогда не выйдешь. Сбежал от меня по крышам, – мягко хмыкает Нейтан, подходя ближе. – Крыши же легендарные у тебя в Петербурге? Ты по ним спец?

Помнит.

Он и в Питере-то никогда не был, это всё так, шутка. Миша грозился разок-другой, что пригласит его в гости, протащит по всем лучшим видовым крышам и белую ночь покажет во всей красе. Конечно, они этого так и не сделали. Конечно, у них на это и шанса никогда не было. Но вот – теперь выясняется, что Нейтан это всё запомнил. Как мило. Как трогательно. Как... зачем? Это как будто заставляет их тающую связь казаться ещё крепкой, ещё жизнеспособной. Заставляет думать, что у них ещё что-то может получиться, несмотря на расстояние и тяжёлые обстоятельства. Миша старательно отгоняет от себя эту мысль. Не для того он боролся с ней почти два года, чтобы теперь снова поддаться наваждению и сползти обратно в этот омут.

– Не такой уж и спец, как видишь. Пекинские мне не по силам, – честно разводит руками Миша. У него слова в горле как-то нездорово клокочут, когда он их произносит, закипают на языке, хотя ничего такого в них нет. Это... тревожный симптом. Его тянет обратно, туда, где в каждом жесте, в каждом взгляде, в каждом невинном слове был жаркий скрытый смысл, потому что они редко могли позволить себе больше. Торопясь отринуть это ощущение, Миша напоминает: – Ты хотел о чём-то поговорить, верно? Или зачем мы здесь сегодня?

Нейтан смотрит тепло и как будто совсем попыток отгородиться не замечает.

– Увидеть тебя хотел, – говорит он с сокрушительной ласковостью. Его взгляд обжигает, ощущается на коже, как обещание поцелуя, тревожит и дурманит. – На Олимпиаде же так и не получилось. Я ведь ждал тогда. Всё никак поверить не мог, что тебя так просто взяли и заменили. Думал: ну может, к личке одумаются, как-нибудь поменяют обратно. Или, может, я вообще с утра проснусь и выясню, что это всё плохой сон мне снится, что Олимпиада ещё только впереди и встреча наша – тоже. – Он негромко вздыхает и заканчивает: – Видишь, как долго ждать пришлось.

– Хватит, пожалуйста, – перебивает Миша. Чего-то подобного он и боялся – сентиментальных разговоров о том, как раньше было хорошо. Которые ничего дельного не принесут, только влезут в душу и разбередят рану, которая и без того заживать не собирается. Вот прямо сейчас – это же как раз по больному, по всем болевым точкам разом. Миша и без того смаковал свои неудачи слишком подробно и долго, до нездорового даже, он совсем не хочет сейчас заходить на ещё один круг. – Я не против поболтать и куда-нибудь пройтись, но если все разговоры будут об Олимпиаде или о всяком до неё – прости, но я пас. Это я обсуждать не хочу.

– Не будем, – покладисто соглашается Нейтан. Он смотрит всё теми же искрящимися глазами, от которых уже у Миши ползут нежеланные, но неостановимые жаркие искры вдоль позвоночника. И Нейтана в эти мгновения, кажется, на что угодно можно прогнуть, если поманить продолжением встречи, если пообещать, что только на этих условиях и ни на каких других. – Тебе неприятно? Да мне тоже не очень, если честно. Было больно. И сейчас всё ещё немного больно. Тогда поговорим о чём-нибудь, что устроит обоих. Чаю? Приличной кофейни я тут не нашёл, а вот парочка чайных есть. Даже вроде ещё работают.

Миша думает, что не должен с ним идти, что он снова откроет ящик с тридцатью тремя несчастьями и может уже не найти в себе силы его закрыть. Но Нейтан глядит так ласково, ощущается таким знакомым, почти родным, что язык не поворачивается ему отказать. И Миша кивает. Нейтан ведёт его сквозь полутёмные улицы, сквозь яркую иллюминацию вывесок и витрин, что-то взахлёб показывает и рассказывает. И светится. Светится так, что едва не затмевает собой все витрины и все вывески. И вечер внезапно становится беспощадным, уничтожающим: Мишу как будто переносит глубоко в прошлое, туда, где всё ещё было хорошо. Где они точно так же бродили после соревнований, выискивая, где бы провести вечер, и болтали о чём попало, потому что слова были не важны, а дело было в пронизывающем насквозь тепле, в оглушающем ощущении близости. И сейчас оно снова поднимает голову, начинает опасно захватывать. Миша презирает самого себя за то, что поддаётся. Но Нейтан улыбается ему уверенно и ласково, и в ответ мурашки сбегают вдоль позвоночника, обжигают колко и сладко, и Миша ведётся. Постепенно прогибается. Позволяет происходящему снова закружить его.

Нейтан затаскивает его в симпатичную чайную, действительно работающую допоздна, словоохотливо и задорно рассказывает про отдельные позиции в меню, которые уже успел попробовать, что-то рекомендует, что-то, наоборот, не советует – и часто берёт Мишу за руку под столом, держит настойчиво и ласково. Он в целом ведёт себя так, словно ничего не изменилось за то время, что они друг друга не видели. Словно они только что закончили очередной турнир и разыграли медали, а теперь просто хотят подвести под этим турниром черту и провести приятный вечер, и таких турниров и вечеров будет впереди ещё очень много. Миша кое-как находит в себе силы отнять у него ладонь.

– Ты ведь понимаешь, что теперь всё по-другому? Что всё давно изменилось? – спрашивает он. Нейтан внимательно заглядывает ему в лицо, и искры в тёмных глазах начинают медленно гаснуть.

– У тебя кто-то появился? – спрашивает он быстро и тревожно. – Я лезу поперёк? Я мешаю?

По уму, Мише надо бы сказать "да", воспользоваться этой возможностью наконец разорвать эти затянувшиеся, невозможные отношения. Но... он не уверен, что это приведёт к желаемому результату, что Нейтан не попытается зацепиться за ускользающую влюблённость, отвоевать её обратно, что после этого не станет хуже. Да и потом, пытаться честно разобраться в умирающих отношениях и начинать при этом со лжи – откровенно плохая и дурно пахнущая идея.

– Нет. Никого у меня не появилось, – признаётся Миша. – Но – эй! Это не значит, что меня можно лапать как вздумается! – Он снова чувствует прикосновение тёплой ладони, на этот раз – к колену, и начинает уже откровенно трепыхаться, пытаясь это пресечь. Нейтан ему бесстыдно мешает. Сбивает его. Миша всё ещё неравнодушен к нему и его прикосновениям, глупо пытаться врать самому себе и отрицать это. Но позволять самому себе снова оказаться в том же безнадёжном омуте – ещё глупее.

– Я осторожно, – мягко возражает Нейтан, но ладонь всё-таки убирает. – Как вздумается выглядело бы совсем по-другому. Сейчас я, считай, ничего и не делаю.

– Вот даже так не надо, пожалуйста, – просит Миша. Его терзает странное, двоякое ощущение: ему уютно и неуютно одновременно. Поведение Нейтана, его прикосновения, голос и взгляд – всё очень знакомое, едва ли не до слёз. Это чарующе и невыносимо одновременно: в памяти оживают тёплые воспоминания, становятся яркими, такими, как давно не были, и это разом дразнит и мучает. Так у Миши никогда не получится оставить в прошлом, отпустить и забыть – и похоже, что Нейтан вообще ему помогать не собирается. Наоборот, он ведёт себя так, словно у него-то планы прямо противоположные: внимательно ловит выражение лица Миши, руки на столе держит так, словно заставляет себя цепляться за столешницу, чтобы ладони на ней удержать, смотрит умными тёмными глазами и чутко слушает. Нельзя просто всё это игнорировать, и Миша, рискуя оказаться чертовски невежливым, всё-таки спрашивает: – Зачем ты приехал? Ты ведь мог сделать этого только ради того, чтобы на меня посмотреть. У тебя дела в Пекине?

– У меня в Пекине ты, – отвечает Нейтан прямо и просто. – Я приехал к тебе. За тобой.

У Миши перехватывает дыхание.

– Это невозможно, – только и бормочет он беспомощно, обезоруженный этим признанием, не умея найти ни одного достойного возражения. – Я же здесь не остаюсь, уезжаю завтра утром, у нас следующее шоу в Гуанчжоу...

– Я знаю, – кивает Нейтан. И добавляет совсем уж сокрушительно: – Туда у меня тоже билет. Я поеду следом за тобой.

Мишу добивает и уничтожает этим откровением. Он ощущает себя совершенно обезоруженным, сентиментально уязвимым, словно бы распахнутым настежь. Где-то там, в глубине грудной клетки всё ещё кипят чувства, живые и жгучие, оказывается, ничуть не остывшие за время разлуки. Нейтан добирается до них с возмутительной лёгкостью. Его слова – как разряды тока, гальванизируют былую любовь, заставляют снова забиться чаще.

Миша берёт его за руку уже сам. И позволяет себе наконец отбросить тревоги и впервые за вечер сам улыбается Нейтану.

Хорошо, пусть у них всё это будет ещё ненадолго – раз сегодня Мише с собой всё-таки не справиться.