Нечестно, что этот вечер так быстро слетает с катушек, теряет всякое управление, мчится невесть куда без руля и ветрил. К этому ведь даже предпосылок никаких нет! Сдержанное чаепитие, да ещё в кафе, не наедине, а на глазах у доброго десятка посторонних – что может быть приличнее? Что в этих заданных условиях может пойти не так?

Нейтан. О, конечно, его поведение не подходит под определение "приличного", он сам и есть одно сплошное "не так". Вот начиная уже с того, как он заявился в Пекин, утверждая, что приехал лишь за тем, чтобы повидаться с Мишей, закрыть гештальт с Олимпиады, и никаких других целей у него здесь нет. Это само по себе – далеко за гранью приличий. Неудивительно, что и дальше не получается его сдержать, и границы трещат, и контуры приличий размываются всё сильнее.

Почувствовав уступки со стороны Миши, готовность пойти навстречу, Нейтан оживляется. И глаза его сияют так ярко – Боже, когда они в последний раз такими были? Точно не сегодня. Миша пытается вспомнить, силится достать из глубины памяти нужное воспоминание – оно же у него где-то есть, точно, он уже видел этот до невыносимого яркий взгляд, от которого плавится в груди колкая броня настороженности, и сердце остаётся запредельно уязвимым, можно рукой коснуться, беспрепятственно в ладонь взять. Где-то там, далеко, не только до Пекина, но и до ковида, до того, как мир безнадёжно усложнился, и встречи стали реже, а общая тайна – тяжелее и уязвимее. И сейчас Мишу по новой накрывает этим ощущением приятной уязвимости, корни которой тянутся из восхищения, из глубокого доверия. Он не уверен, что сможет сейчас удержать хоть какие-то границы, если Нейтан пожелает смять их. Поддался один раз – и теперь, похоже, так и будет поддаваться до бесконечности, если ничто не приведёт его в чувство.

Отнять у Нейтана свою ладонь он уже точно не в состоянии.

И Нейтан пользуется этим – если можно так сказать – напропалую. Удивительно, что простые прикосновения к ладони могут так жечь. Но они обжигают, да так, что Мише трудно сосредоточиться на чём-то другом. Пальцы Нейтана проскальзывают по коже снова и снова, то бережно прослеживают линию жизни от самого пульса, то сплетаются с пальцами Миши в тесный замок, то просто нежно гладят тыльную сторону ладони. Ни минуты покоя. И это... хорошо, опасно хорошо. Впрочем, пока Миша ещё пытается цепляться за идею не возвращаться слишком глубоко в дни минувшего прошлого, разрешить себе этот один вечер и только, каждую секунду, проведённую рядом с Нейтаном, можно обклеивать заградительной лентой в три слоя, потому что каждая секунда – опасна. Миша всё равно что ходит по трясине, пытается балансировать на поверхности воды и оптимистично рассчитывает не провалиться.

Конечно же, он проваливается. Наивно было ожидать другого.

Нейтан шепчет ему нескончаемые комплименты, без разбору перепрыгивает с темы на тему, от катания и конька к рукам и глазам, к улыбке и голосу. Словно он копил эти слова всё то время, что они с Мишей не виделись, а теперь стремится выплеснуть их все разом, успеть уложиться в отведённый им вечер. И время от времени извиняется за банальности – но Миша ничего из прозвучавшего банальным не считает. Он сидит, проглотив язык и развесив уши, и позволяет речам Нейтана себя околдовать, и думает, что надо что-нибудь сказать в ответ, а не просто сидеть истуканом.

– Я скучал по тебе, – сознаётся он наконец. И это простенькое признание вдруг производит сокрушительный эффект. Нейтан замолкает – так, словно ему горло перехватывает. И молча смотрит пылающими глазами, и крепче крепкого сжимает ладонь Миши под столом, и весь сияет. Как солнце. Как десять тысяч солнц.

Боже, это нечестно. Нечестно то, как он преображается от малейшей Мишиной попытки проявить симпатию, тогда как сам эту симпатию расточает снова, и снова, и снова, не сдерживаясь и не умея остановиться. Смотреть на это невыносимо. у Миши за рёбрами жжёт, словно в грудную клетку попал раскалённый уголь и никак не погаснет, не остынет.

– Расскажи о себе, – просит Миша, пытаясь и проявить встречный интерес, и направить разговор в немного более безопасное русло. – Я видел кое-что и в соцсетях, и в статьях, – но хотел бы всё-таки послушать тебя самого. Как ты живёшь после Олимпиады? Расскажи мне.

Он не признаётся в том, что вообще-то не следил, видел только то, что попадалось на глаза само – в ленте инсты или в заголовках на новостных сайтах. Но никогда ничего не искал целенаправленно сам – боялся снова растравить чувства, тревожился, что так станет только больнее, полагал, что ничего уже никогда не случится, а значит, забыть будет проще, если поменьше вспоминать. Всё в итоге вышло совершенно наоборот, и толку от его сдержанности не оказалось никакой, и эта внезапная встреча разом всё вскрыла, снова всё обнажила. Нейтан чуть сбивчиво рассказывает об университете, о тренировках, о дальнейших планах – Миша смотрит на него с теплотой, и кивает, где уместно, и снова думает о том, что он, оказывается, всё-таки ужасно скучал.

Чувства к Нейтану – они и есть уголь. Всё это время, выходит, они упрямо тлели, умудрились пройти через лютую стужу разлуки. И теперь понемногу разъедают грудь изнутри. Миша чувствует, что недостаточно старается. Что Нейтан заслуживает большего, что его пыл должен получить хоть сколько-нибудь равноценный ответ.

Давай, тряпка, дай ему хоть что-нибудь. Собрался выкинуть его к утру, так имей совесть не морозиться хотя бы сейчас.

– Я бы тебя поцеловал, но здесь для этого слишком людно, – выдаёт наконец Миша. И с облегчением видит, как Нейтан расцветает восторженной улыбкой. Хорошо. Вернее, не так хорошо, как могло бы быть в идеале, но для первого шага неплохо.

– Это ты абстрактно сожалеешь – или призываешь к действиям? – тем временем уточняет Нейтан. Улыбка на его лице всё такая же широкая и яркая. Он очевидно готов на любые действия, стоит только немного его подтолкнуть.

И Миша... подталкивает.

– Я бы даже сказал, что я настаиваю, – говорит он. И Нейтан вспыхивает жарче прежнего.

– Ох, ты так редко это говоришь. У меня сейчас чисто крыша едет. Даже, знаешь, как-то тянет сбежать, не заплатив, лишь бы скорее, – бормочет он и растерянно взъерошивает волосы – они вьются густыми кольцами, ещё выразительнее, чем прежде, и Мише ужасно хочется повторить этот жест, тоже дотронуться до них, тоже впутаться пальцами и завязнуть, хочется настолько, что даже костяшки чешутся. – Но я не поддамся, я проявлю свои лучшие качества. Рассчитаться всё-таки надо.

Они рассчитываются – Боже, никогда ещё это простое действие не казалось таким долгим, – и уходят, сами не понимая, куда. Миша ощущает себя безответственным юнцом. Ему хочется безоглядно целоваться под ближайшим же деревом, в ближайшей же подворотне, не думая о последствиях. Хотя подумать стоит: он взрослый человек, ему скоро тридцать, он не может позволить себе лизаться где попало, как перевозбуждённый школьник.

Хотя целоваться всё равно мучительно хочется.

Ничего, это ничего. Сегодня можно. От одной ночи ничего страшного не случится.

Миша сам не очень понимает, куда несут его ноги, – он то и дело оглядывается на Нейтана, заворожённый сиянием его глаз, и всё так же горит желанием поцеловать, и мало что соображает, кроме этого. Но ноги, очевидно, в этом случае оказываются умнее головы, и вскоре Миша обнаруживает, что умудрился притащить их обоих к своему отелю.

Это... хороший вариант. Миша как раз думал об уединении, чтобы никто и ничто не могло помешать, нарушить жаркую идиллию, которой обещает обернуться этот вечер. И что может лучше подойти для уединения, чем номер в отеле?

– Пойдём, – говорит Миша и бегло касается руки Нейтана – и сам торопливо отдёргивает руку, ощутив неожиданно горячую кожу под пальцами. Боже, да почему же его так жжёт от малейшего прикосновения. Это всё потому, что они давно не виделись? Это долгая разлука так обострила все ощущения и оголила нервы? – Я приглашаю тебя.

Нейтан торопливо следует за ним, шаг за шагом, след в след. И смотрит – Миша непрерывно чувствует его взгляд на коже, горячий, жадный, нетерпеливый. Он уже не сомневается в том, что вечер закончится грехопадением, и ему лишь интересно: как скоро? Как долго они ещё смогут делать вид, что соблюдают правила приличия?

Ответ очевиден и уничтожающе прост: не смогут.