Это интересно.

      Единственная мысль, крутящаяся в их первую встречу в голове Мико — это интересно.

      Эи дала ему имя — Куникудзуши, — как мать даёт имя своему ребёнку, но вряд ли в ней осталась любовь. В Эи есть лишь зияющая пустота, пожирающая её изнутри с тех пор, как умерла Макото. Имя его — тому доказательство.

      Мико знает — даже если бы Макото выжила, даже если бы в таком случае был создан Куникудзуши, Эи не была бы способна на любовь. Эи — воин, живущий лишь в битве, тень, жертвующая собой ради других, но не любящая мать или подруга. Не после стольких потерь — их было слишком много даже без Макото.

      Куникудзуши смотрит в пол, руки скрещены перед собой — он просто кукла. Безвольная, со стеклянными глазами, без малейшего понятия, почему он вообще создан. Куникудзуши красивая кукла — шарнирная, ручной работы, двигающаяся плавно, изящно, словно всю жизнь потратил на учение о том, как быть человеком. И даже так в нём — в каждом кукольном изломе, — сквозит фальш.

      Мико почти хочется попросить у Эи одолжить свою куколку поиграть — но она уже точно-точно взрослая кицунэ. Она Гудзи — ха-ха — Великого храма Наруками, нужно соответствовать. Потому что Кицунэ Сайгу не вернулась.

      И никогда уже не вернётся.

      Возможно, Мико немного разделяет чувство пустоты от потерь с Эи, но это останется её маленьким секретом.

      Мико умеет справляться со своей скорбью, Эи — нет. Эи ищет возможность сбежать от неё, сделать вид, что она не её вовсе, создаёт себе замену, а Мико принимает всё как должное. Мико затыкает пустоту в себе жареным тофу, которое так любила готовить Кицунэ Сайгу, смотрит на луну в ясную погоду, вспоминая Хякки яко, и иногда, настолько редко, что об этом никогда в жизни не узнает ни единая живая душа, горько плачет.

      Мико не хотела быть Гудзи Великого храма Наруками. Не так рано, не после катастрофы, едва не разрушившей её родину, не ценой жизни Кицунэ Сайгу, не сейчас, когда Эи, увядающая в своей печали, всё больше отстраняется от неё.

      Быть Гудзи — одиноко и больно. Одиноко, потому что у неё никого не осталось после катаклизма, и больно, потому что она даже с такой властью не может помочь Эи.

      Какой смысл во власти, если она не может помочь уберечь последнего близкого человека?

      Какой смысл в красоте шарнирных кукол, если даже с таким лицом, — полная копия Эи, полной копии Макото, — таким нравом — послушным, кротким, готовым принять удар вечности на себя, — они не больше, чем безделушка?

      И всё же… Мико интересно, к чему это всё приведёт. Пусть уже даже сейчас ясно, что ни к чему хорошему.

🌠🌠🌠

      Возможно, в Эи осталось что-то живое.

      Живое, трепещущее, любящее — отголосок всего этого Мико видит в следующую их встречу. Всего лишь тень, — какой всегда была сама Эи, — но даже это лучше, чем абсолютное безразличие.

      Дворец сёгуна всегда был слишком холодным, слишком неприветливым для каждого гостя, потому Мико предпочитает свой храм, пусть и хочет всегда быть рядом, как верный фамильяр. Куникудзуши же это словно и не трогает. Привык, наверное — прошло достаточно времени с его создания, но недостаточно, чтобы познать этот мир.

      Покои Эи — пустая коробка, из которой выбрали все вещи и отдали другим. Старая птичья клетка, где нет ничего, кроме удушающего чувства собственной беспомощности. Футляр для поломанной куклы, которую готовятся убрать на покой. И посреди этого — Куникудзуши сидит на коленях пред Эи.

      Куникудзуши должен стать следующим сёгуном, новым сосудом для Сердца Бога, бессменным символом вечности. Мико же, как подруга вечности, должна стать его фамильяром. Она понимает это.

      Как и то, что Куникудзуши никогда не станет сёгуном.

      Эи аккуратно расчесывает его волосы — длинные, шёлковые, но шёлк их соткан из чужой ненависти к быстротечности времени, из чужой боли от утраты. Всё в нём чужое, даже блеск локонов — просто чужой отблеск пролитых слёз.

      Мико навещает их рано утром, аккурат после подъёма. Эи уже собрана и выглядит впервые за долгое время умиротворенно, привычно заплетая чьи-то волосы в длинную косу. Со спины вряд ли есть различие — Макото это или Куникудзуши.

      Но Мико стоит перед ними. Слушает поручение Эи, её планы на ближайшее время — и не сводит взгляда с лица Куникудзуши. Он, как и в первую их встречу, безмолвен и кроток — словно и нет его в этой комнате. Его глаза прикрыты, а длинные и мокрые ресницы дрожат.

      Эи ни слова не говорит о его фарфоровых щеках, блестящих от солёной влаги, а Мико и не спрашивает.

      Возможно, Эи уже и сама понимает, что Куникудзуши всего лишь неудачная попытка её не менее провальной идеи.

      Ведь то, что создано из чужой сломленности, уже изначально является сломанным. Тень от тени никогда не сможет осветить мрак своим светом — даже на мимолётное мгновение.