Она показывает ему мир. Небо расходится трещинами в непогоду, и это есть проявлении силы сёгуна. Инадзуму укрывают покровительские грозы, и это есть проявление милосердия и защиты сёгуна. Люди молятся на гром и молнии, и это есть проявление преданности их единственному Богу.

      Её сила должна стать его силой. Её милосердие и любовь к народу должны стать его милосердием и любовью.

      Куникудзуши должен стать Богом вместо Райден Макото и услышать молитвы своего народа. Это — его единственное предназначение, ради которого он создан.

      Она показывает ему свой ослепительный мир, сотканный из величественной грозы. Гроза — её вечность, заключённая в коротком миге, на который красится ночное небо в пурпур.

      Что есть вечность на самом деле?

      Что есть вечность для него?

      Мико показывает ему, что значит понимать мир.

      Мико — фамильяр вечности, совершенно не похожий на вечность. Ничто не роднит её с сёгуном. Пусть глаза по цвету те же — взгляд ощущается теплее от лучащегося лукавства и ехидства.

      Мико — молодая кицунэ с непрошедшим ребячеством. Пусть она уже стала Гудзи Великого храма Наруками, но хвост у неё всего один, а желание развлечь — неисчерпаемое. В её одежде нет ни единого оттенка фиолетового — лишь красный с белым. Кровь с молоком. Кровоцветы с морской пеной.

      Волосы её — нежно-розовые лепестки сакуры, путающиеся в его тёмных локонах.

      Сёгун порой оставляет Куникудзуши на попечительство Мико, не имея времени самостоятельно заняться им. Пол в храме тёплый, как мех лис, ласкающихся к нему, и из любого окна видно мягкий свет Священной сакуры.

      Каллиграфия совершенно не занимает мысли. Думается лишь, что сон в храме был бы куда слаще и спокойнее, чем во дворце сёгуна.

      Сумел бы он хоть раз уснуть и проснуться без слёз?

      — Стоит быть внимательнее, — с усмешкой упрекает его Мико, выбирая из длинных волос лепестки, и Куникудзуши привычно опускает взгляд в пол, — как только Эи собирается сделать из тебя сёгуна?

      Один раз Куникудзуши укусила лиса. Пусть тело его не настоящее и ему нельзя навредить, но осознание, что это ощущение дискомфорта и есть боль, было. От слов Мико схожие ощущения, хоть она и не касается его.

      Сёгун, несмотря на то, что общаются они редко, говорила не воспринимать слова Мико всерьёз. Она не старается обидеть или задеть, — даже такого как он, — она просто… Мико. Такая, какая есть.

      Куникудзуши не понимает этого, но принимает. Если сёгун так сказала — значит, так и есть. К тому же…

      Украдкой он всё же поднимает взгляд на Мико — та не смотрит на него, занимая себя видом за окном, но видно её приподнятые уголки губ. Она думает о чём-то своём, точно приятном, — Куникудзуши слышал, что больше веселья она любит лишь жареный тофу, так может о нём? Способна ли еда вызвать у кого-то радость? — и пусть эта улыбка не обращена ему, видеть её всё равно отчего-то приятно.

      Мико — единственная, кто улыбается в его присутствии. И пусть чаще всего она усмехается и дразнится, но Куникудзуши действительно любит оставаться в храме из-за неё.

🌠🌠🌠

      — Я слышал, что сегодня вечером в городе проходит фестиваль, — Куникудзуши заговаривает несмело и тихо, до последнего сомневаясь в каждом сказанном слове, но не отступает, — не могла бы… не могла бы ты сводить меня на него?

      Мико кажется удивлённой — он впервые заговорил с ней. Раньше не находились повод и смелость — казалось, что всё, о чем он хотел поговорить, недостойно чужого времени. Пусть страх всё ещё есть, но желание увидеть то, о чём говорили слуги во дворце, сильнее.

      Людская жизнь… какая она, вне стен дворца и храма?

      — С чего бы мне это делать? — Мико усмехается и скрещивает руки на груди, смотрит с прищуром. — Эи узнает — перепадёт и мне, и тебе.

      Куникудзуши неуверенно перебирает пальцы. Нет ничего страшнее гнева сёгуна — он знает это лучше других. Она не позволит своей хрупкой кукле сломаться раньше времени. Не позволит познать скорбь, которую несёт ему не она сама.

      Пусть он не чувствует боли, пусть не должен был быть способен на чувство страха без сердца, и всё же холодный взгляд Эи пробуждает в нём что-то. Что-то, напоминающие обманчиво-сладкие сны, что забываются, оставляя после себя поутру лишь слёзы.

      Сёгун кажется разочарованной. В нём, в его чувствах, в его стремлении к людскому. Куникудзуши не знает, что делает не так. Хочется действительно понять людей, понять сёгуна и этот мир — но сделать это из стен дворца, где он заперт, когда нет нужды в посещении храма, невозможно.

      Это кажется идеальным шансом, если удастся уговорить Мико, как раз оставшуюся у сёгуна на несколько дней. Ни к кому больше он не может обратиться.

      — Слуги говорили, что там будут продавать вкусный жареный тофу, — Куникудзуши сглатывает, опуская взгляд всё ниже. Неуверенность сковывает движения, и пальцы ощущаются совсем деревянными от нервозности.

      Он должен был быть идеальным пустым сосудом, но почему-то переполнен собственным чувствами.

      В груди, где так и не нашло приют сердце, неприятно свербит, словно пустота в ней — открытая рана, которая никак не затянется. Ему требуется сердце, чтобы все тревоги и переживания прошли, чтобы он сумел почувствовать себя полноценным, но сёгун словно не желает этого.

      Как и Мико — не желает понять его желание и помочь воплотить маленькую мечту свободно пройтись по улицам. Он не смеет заговорить вновь или остановить её, уходящую от него. Куникудзуши жмурится, а чуткий слух улавливает лишь цоканье небольших каблуков.

      Которое неожиданно стихает ещё до того, как раздвигаются двери.

      — И долго ты собираешься стоять? — голос Мико звучит обвинительно-недовольно. — Такими темпами фестиваль закончится быстрее, чем ты соберёшься. Пошевеливайся, я хочу тофу!

      Куникудзуши слишком резко для себя поднимает голову, думая, что ему послышалось — но Мико смотрит на него нетерпеливо, скрестив руки на груди и нервно притоптывая.

      Ждёт его. Ждёт, чтобы вместе выйти в люди.

      Требуется приложить усилия, чтобы у дверей нагнать Мико. Та лишь фыркает на его неуверенность и хватает за запястья, заставляя прибавить шаг и поскорее покинуть дворец.

      — Если хочешь веселиться — нужно уметь избегать глупых ограничений, убедившись, что тебя точно не поймают, — губы Мико расплываются в довольной ухмылке, а глаза пакостливо блестят, пока она ведёт его к выходу, ловко избегая каких-либо встреч с посторонними, — тебе повезло, что я мастерски овладела этим навыком.

      Вечерний воздух прохладен и свеж, а небо, украшенное звёздами, кажется намного прекраснее потолка в его комнате. Чувство свободы, пусть и мимолётное, заставляет заслезиться глаза — пока Куникудзуши вытирал слёзы, Мико уже успевает обратиться лисой.

      — Зачем?..

      — Ты хоть представляешь, насколько привлекает внимание мудрая и великолепная Гудзи? — воспринимать Мико всерьёз, когда она язвит в образе такого крошечного зверька, выходит с трудом. — Это тебя никто не знает.

      — Говорящая лиса будет менее заметной? — произносит Куникудзуши, и сразу же прикусывает язык. Общение с Мико определённо оставляет свой след, пусть стыда за сказанное всё равно больше.

      Мико на него шипит — и это всё ещё больше умилительно, чем пугающе, — а после заставляет поднять себя на руки, отказываясь бегать за ним на своих крошечных лапках.

      — Просто молча купи мне тофу и всё будет отлично, — бурчит Мико, устраиваясь в его длинных рукавах, — и наслаждайся вечером, пока я тебе разрешаю.

      На душе от слов Мико стало впервые так приятно, что вновь выступили слёзы, которые приходится смаргивать — руки слишком заняты тёплой-тёплой лисой, которую хотелось нести как главное сокровище вечности.

      В тот вечер осозналось — самые прекрасные моменты не могут длиться вечно.

      Фестиваль закончился, приятная тяжесть Мико больше не ощущалась на руках, и Куникудзуши сумел для себя решить — его вечность заключена в несчастном мгновении между угасающим счастьем и скорбью по ушедшему, что всегда приходит ему на смену.