По комнате эхом разлетаются звуки взрывов, перестрелок и криков всех подряд: от главных героев фильма до непонятно откуда вылезших остальных людей, у которых, наверное, специально в мозгу программу включили «видишь пиздец — тебе туда». Только и Яну, и Лешке на это так же пофиг, как самоубийцам пофиг на мигающие уведомления в социальных сетях перед прыжком с крыши многоэтажки. Как будто что-то изменится, как будто очередной нелепый пост заставит хотеть жить.

Им гораздо интереснее наблюдать за девушкой. Эмоций на её лице — целая гамма, настолько разных и в то же время одинаково растерянных и разочарованных.

Такие не подделаешь, не скроешь, ведь выдаёт их буквально все: глаза, бегающие по незнакомым лицам, чуть-чуть сдвинутые брови, приоткрытые от удивления губы, с которых, вот-вот, и сорвётся «ой, что здесь происходит, это как так». Потому что взрослые красивые девушки матом не ругаются, они просто смотрят, смотрят и смотрят, пока не переберут в уме весь лексикон алкаша из соседнего подъезда, а потом успокоятся, улыбнутся и вуаля. Самая настоящая леди раённого уезда.

— Здрасте. А вы, собственно, кто? — Леша, удивленный неожиданной встречей не меньше Ксении, в первые несколько секунд тоже теряется, как-то неловко привставая с дивана и загораживая ничего не понимающего Яна собой. Защищает, отводя внимание и забирая бразду разговора на себя.

— Просто хорошая знакомая Саввы. Пришла передать ему кое-что и заодно занесла немного вкусняшек для вас.

— Спасибо…

— Да не за что. Отдыхайте, мальчики, не буду мешать.

Ксюша и в гостиной надолго не задерживается. Улыбается мило, маскируя свое удивление и раздражение, и быстро прощается, пожелав приятного времяпрепровождения.

И сбегает.

Ретируется, чтобы на кухне найти Савелия.

Она ведь такая же, как все девушки её возраста — вся из себя опытная, знающая цену своим выходкам и словам, не девчонка, готовая выплеснуть эмоции, перейти на обвинения и бессмысленные угрозы.Такие обычно молча разворачиваются и уходят навсегда, аккуратно и спокойно закрывая входную дверь. Потому что ни один урод не стоит излишних бесполезных разборок, потраченных нервных клеток тем более.

Савве такие нравятся до одури. С ними легче и в то же время тяжелее.

— Я там чай приготовил, может, хочешь чашечку? Твой любимый, — Антипов понимает это, но все равно хочет сгладить углы, пытаясь вытянуть на разговор. — Ну, или можешь поорать на меня.

— Объясниться, Сав, просто объясниться. Я больше ничего от тебя не требую.

— Это будет уже затруднительно… — Антипов хочет добавить ещё что-то, правда попробовать объясниться, пусть даже звучать все будет как наиглупейшая отмазка человечества, но попросту не успевает даже рот открыть.

— Знаешь, я не требую ничего колоссального. Но ты не меняешься: я даю новые и новые шансы каждый чертов раз, а ты. Ты их не замечаешь, намеренно или случайно, я не знаю. Или не хочу понимать, но мне надоело, серьезно, — Ксюша вздыхает, смотрит как-то странно: то ли опечаленно, то ли с закравшимся непонятным раздражением, но больше ни единого слова не роняет. Только собирается быстро, туфли свои на высоких каблуках обувает, сумочку берет в руки немного резче, чем хочет показать. И дверью хлопает тоже громче, хотя если не знать её хорошо, покажется, что совершено обычно так закрыла, случайно не рассчитав силу, но все ещё не настолько, чтобы намеренно.

Жаль, что Антипов её неплохо знал.

***

В коридоре Савелий стоит долго, как будто ждет, что Ксюша вернётся, скажет, мол: «да я пошутила, пошли чай пить, тот самый, который мой любимый». Но этого не происходит. Ни через минуту. Ни через пять. Тогда Антипову прям по голове ударяет мысль, навязчивая такая, как самые дибильные песни, которые обычно прокручиваешь сотни раз, пока не осточертеют окончательно и бесповоротно.

Савва бы лучше что-нибудь такое терпел.

Но нет. Хер там плавал в океане и показывал пируэты. Потому что жизнь не ведётся ни на какие просьбы и желания, посылает только с лучами солнца красивый и вполне понятный знак со значением «пошёл нафиг, страдай» и довольная идёт искать новую жертву.

Это он тоже прекрасно понимает, как и то, что он проебался. Значительно так. И вроде бы надо винить только себя, себя и ещё раз себя, но на душе становится чересчур погано. И он начинает винить остальных, как и каждый задолбанный жизнью человек, который хочет хоть немного избавиться от груза ответственности за поступки. Потому что иначе все: последняя стадия, можно только на плашку.

Слишком нерациональные мысли для взрослого человека. Слишком. Антипову бы усмехнуться, послать все к черту несколько раз и затянуться тоже. Только вот он бросил курить, уже как пять попыток, шесть? Знать бы точно какая это по счёту.

Поэтому во всем произошедшем становится виноват Лёша и дружок его умалишённый, с которым они заперлись в комнате как неразлучные голубки.

Нет, ему однозначно пофиг.

Пофиг.

По-фиг.

П-о-ф-и-г.

И сигарет же нет. Откуда им взяться у человека, который завязал.

Терпения и сил тоже больше нет. Именно из-за этого, наверное, Савелий и врывается в комнату, нараспашку открывая дверь, которая с громким звуком ударяется о стену. Благородно даёт шанс выметаться нафиг пока не поздно. Но когда они понимали намеки?

— Скотина ты мелкая, я, конечно, перестал удивляться, поэтому решил не спрашивать, но когда ты в очередной раз испортил мне жизнь, позволь я все-таки поинтересуюсь: что ты, сука, натворил, что мать снова боится оставлять тебя без присмотра? — Антипов скрещивает руки на груди, упирается спиной о дверной косяк и смотрит.

Глаза у мальчишек удивленные, у Леши испуганные немного. Видимо, не ожидали такого развития событий. Воскресенский даже подбирается сразу, принимая сидячее положение, как будто преданная псина встаёт на защиту своего слабого хозяина. Глотки одним взглядом небесно-голубых готов перегрызть каждому. Смешно, не иначе. Савелий завидует, потому что хочет когда-нибудь у кого-нибудь увидеть такой взгляд, охраняющий и защищающий лишь его одного. Но пока на него смотрят с вызовом и готовностью броситься то ли в словесную перепалку, как частенько бывает на лекциях и семинарах, то ли в настоящий бой с кулаками.

— Не твоё дело, — Лешка бросает эту фразу после продолжительной, чересчур накалившей атмосферу, паузы, и ощущение создаётся, что где-то на заднем фоне наконец взрывается бомба. Но сам он чертовски спокоен. Никаких попыток взбрыкнуть, наехать в ответ или просто послать.

Господи, как у него это вышло? Как получилось?

Ян не знает. Он вообще ничего не знает, кроме того, что виноват. Во всем случившемся. Хочет сказать: молчи, блядь, не твоё это дело, мы только-только эту тему закрыли, Лешка, кажется, не сердится, так что заткни пасть и не смей наезжать. Но ни слова не произносит. Просто представляет, как откроет рот и вывалит эту фразу, и лишь хуже сделает. Он не хочет усугублять. Боится, но не того, что осудят или посмотрят как на говно, потому что вообще-то посмотрят, да и пусть, мнение Антипова его не интересует.

Ему страшно, что Лешка передумает, а он этого не переживет и сломается, не выдержит эмоциональный нагрузки. Останется один.

Храбрости у Воскресенского ноль, нифига, совершенно пусто. Поэтому он на несколько секунд закрывает глаза, выдыхает и говорит спокойным, но слегка хриплым после долгого молчания, голосом:

— Он не виноват. Хватит. Не срывайтесь на ком-то из-за личных неприятностей. Подумаешь, девушка бросила, найдёте другую, а если так эту любите, то и она отойдёт и ещё прибежит к вам, или вы прибежите к ней с извинениями. А Лешку не трогайте, потому что… — хочет дополнить «он не виноват», но не может, он ведь чертов трус. Остаётся только вспоминать.

И Ян вспоминает.

***

— Господи! Либо ты чертов везунчик, либо точно везунчик. В другое я не верю! 

Ян скорее скалится, чем улыбается, но чувствует себя до невозможности довольным от услышанного. Разваливается на диване ещё удобнее, руки за голову подкладывает. Счастлив. Гордости за парочку лёгких побед он не чувствует, игрового азарта тоже — не та атмосфера. Людей по ту сторону экрана не увидишь, не узнаешь их реакцию от поражения.

Но Лёша его похвалил за такую незначительную вещь. И ему приятно. Счастливо.

Мать вот обычно смотрит на него после очередной вылазки в казино укоризненно. Воскресенский знает, это из-за того, что она боится, что он может вляпаться в неприятности или проиграться. Прям как папочка, хотя тот прогорел по всем фронтам. Ян не такой.

— Просто кто-то должен был отыграться за тебя, дурачка. Иначе бы так все деньги и просрал в каком-то жалком онлайн покере.

— Но ты же все их отыграл, — Лешка смотрит, как будто видит золотые горы, принадлежащие ему одному, заговорщически улыбается, — даже больше. Ты их приумножил! Как ты это сделал? Точно удача. Ян, Яньчик, Яньч, а давай в настоящий? Ну, с живимы людьми. Как думаешь, у нас в городе есть места, где играют в покер? Хотя че я спрашиваю, конечно есть, ща, ща загуглю…

Воскресенский только плечами пожимает. Мол, может быть и правда везение. А ещё расчёт, знание правил и большой опыт. Но другу об этом знать необязательно.

— О, есть одно место недалёко от нас. Вечером откроется. Сколько сейчас?

— Где-то полпятого.

— Вставай, собирайся. Как раз пока доберёмся…

— И зачем все это?

— Раскрываю твои таланты, не благодари.

— Дурак, — Ян сталкивает счастливого Лешку с дивана и сам поднимается следом. — Пошли уже, хватит трепаться.

И правда можно немного поиграть. В этом не будет ничего такого, он ведь рядом. Лешка просто увидит разок настоящую игру и ему быстро надоест, как обычно перегорит после самого начала. А Ян расслабится хоть, пропитается атмосферой игрового азарта.

Все будет хорошо. Он в себе уверен.

***

— И это ты называешь «недалёко от нас»? В другом конце города? Серьезно, Лёш?

— А ты чего ждал? Могу предложить ещё одно местечко. Только ехать до него часов шесть. В пригороде находится.

Воскресенский ничего не ожидал. Он все казино давно знает, из многих ещё в самом начале выходил весь побитый. Но это время прошло, как что-то настолько далекое. 

Хреновое воспоминание из прошлой жизни. 

Хотелось бы ему так сказать, жаль только, он до сих пор по пояс в ней, — в этой жизни, — если не больше. У нормальных людей не водится такой послужной список посещённых сомнительных игровых заведений. У Яна в придачу еще и копилка закрытых мероприятий, на которых состоятельные люди пару-тройку раз в месяц собираются, чтобы отдохнуть, поиграв в покер. 

Для него такие сборы — фактически постоянная работа, с некоторыми рисками. 

И Ян её ненавидит. 

Сидеть рядом с богатенькими сынками и доченьками, или состоятельными дамами и мужчинами, строить из себя такого же богатого и усталого, рассказывать очередную выдуманную историю из ненастоящей жизни и слушать, слушать, слушать в ответ, на деле пропуская мимо ушей. И никак иначе. 

— Ладно, хватит трепаться. Заходи внутрь, «раскрыватель моих талантов».

— Ага. Вот увидишь, тебе понравится!

Воскресенский на это заявление лишь фыркает. Думает: «просто покажу ему разок, чтобы убедился, насколько скучное занятие. И больше он сюда ни ногой, быстро надоест. Таким как Лешка, стоит однажды попробовать и они сразу переключатся на что-нибудь другое. Оно и к лучшему».

***

Они выходят из казино слишком веселыми, пьяными и богатыми. По крайней мере Лешка пьян просто до чёртиков, орёт об их выигрыше на всю улицу, заплетаясь в собственных ногах и попутно пытаясь прикурить сигарету. Ян трезв хотя бы потому, что никогда не пьёт, но тоже поддаётся атмосфере и безудержной радости. И хоть он знает, что эти жалкие тридцать семь тысяч совсем не тот куш, который можно срубить на закрытом мероприятии. Но молчит.

И так же счастливо улыбается. 

Вечер кажется чертовски хорошим. В голове такая блаженная пустота, что в это даже сложно поверить. Он ни о чем не думает, ни о чем не переживает. 

Да и что может произойти?

Ян совершал вылазки в такие казино сотни и сотни раз. 

Он знал их до мелочей: от парадных дверей и до асфальтовой крошки на задворках около запасного выхода, куда его не раз за шкирку выкидывали недовольные проигрышем мужики. Везло, если просто выкидывали или ему удавалось по-быстрому удрать. Потому что иногда удача отворачивалась от него спиной, и тогда Ян врал матери, что оставался у друга на несколько дней, а сам ютился на неудобном старом диване в служебной комнате одного из ночных клубов и зализывал раны. Туда его, побитого и бездумно ошивающегося в округе, когда-то пустил неплохой пацан, работающий барменом в ночные смены. И Воскресенский был ему безмерно благодарен за это.

Маленькая комната, не защищающая от громких звуков и чужих, незнакомых радостных голосов, в которой он все равно пытался спрятаться либо от всего мира, либо от самого себя и своих поступков. Она была тем местом, куда Ян никогда бы не вернулся по своей воле, но другого, где можно переночевать, он и не знал. 

И она же стала для него местом, где все началось. 

Наверное, Воскресенский так и скитался бы между домом и одинокой мрачной комнатушкой, муками совести и желанием сделать жизнь лучше, пока в один момент в этой чертовой служебной комнате не встретил Олега.

Олега, с которого многое началось, с которым еще больше связано.

Благодаря ему он влился в круг «типа знакомых» одного богатого мальчика, чей папочка со своими приятелями устраивал по субботам игру в покер. Для своих. Парень «своим» никогда не был, но слитая энная сумма на брендовые вещи, более тесное знакомство с сыночком и его замолвленные слова о таланте Яна в покере сделали своё дело. И в первый же раз он выиграл больше, чем за несколько походов в обычное заведение.

И больше обычные казино не посещал. Смысла не было.

Он и забыл, что в таких местах на окраинах города не трудно нарваться на хулиганов, готовых забрать у неосмотрительных людей выигранные деньги.

Им бы стоило быстрее убираться с пустой улицы хотя бы до ближайшей остановки, где даже в такой час кто-нибудь, да ждал ночного автобуса.

Но у Яна в голове была лишь блаженная тишина, а в паре шагов наконец закуривший Лешка громко делился впечатлениями об игре. И все это так не настраивало на какие-то тупые размышления о вероятности всякой херни, о том, что он присматривает за другом и ответственен за его безопасность. Что Воскресенский забил.

Все хорошо.

***

Хорошо не было.

Пока радостный Лешка заполнял собой всю пустынную улицу и отвлекал и так минимальное внимание Воскресенского на себя, компания из четырех человек успела подойти к ним со спины. 

Ян даже не смог заметить, когда один из них ногой пнул его в спину, отчего он тут же повалился на землю, сдирая коленки и руки в кровь об асфальтовую крошку. А незнакомые парни громко заржали, как будто смешнее этого ничего в жизни не видели.

Гребаные нелепые ситуации. Ну да, ну да, говно случается.

Только пару минут назад Воскресенский сам смеялся над Лешкой, который расхваливал как он круто всех опустил и ушёл с выигрышем. А сейчас утыкается лицом в новый асфальт, так заботливо недавно положенный, чтобы на нем же их и оставили лежать после драки.

— Парни, второго хватайте, а с этим я сейчас сам поговорю. Мы с ним давно не виделись, грех упускать такую встречу! — незнакомый на вид громила, с перекошенным от злости лицом, явно был у них главным. И крайне сильно хотел что-то обсудить.

Ян встречу не оценил.

Вот вообще.

Прям ни черта не оценил.

Конченный момент. Отменяйте. Не хочу.

А когда мужик отвлёкся на пару секунд, жестами что-то показывая своим приятелям, Ян и вовсе рванул к Леше, чтобы подтолкнуть, схватить за руку и попытаться свалить нафиг от этих незнакомцев. Ведь тот кажется и не понял ещё до конца, что сейчас происходит. Конечно, столько выжрать в одного. Он небось и конец света заметит только после его завершения, когда эйфория и опьянение понемногу начнут сходить, а мир уже расколется вдребезги. Но столько ждать Ян не мог.

— Блять, да беги ты, придурок! Не смотри на меня, беги, сука. Беги! — ноги заплетаются, подводя Воскресенского, и он орет, что есть мочи, лишь бы этот дибил и правда сдвинулся с места, лишь бы пришёл в себя. 

И Леша реагирует. 

Но совсем не так, как все этого ожидали. 

Он не бежит.

Он разворачивается к ближайшему хулигану и заезжает ему кулаком в лицо, немного смазывая из-за сильного опьянения, но все же попадает в щеку. Остальные приятели громилы-хулигана реагируют в разы быстрее Лешки, который после удара пошатывается заметнее, чем тот, кому сам же и вмазал. Они хватают его с обеих сторон за руки и вздергивают вверх, не отпуская и не позволяя свалиться на асфальт. А их обиженный дружок со всего размаху заезжает ему в солнышко.

Ян знает, что это чертовски больно, особенно если удар хорошо поставлен. Хотя для Леши сейчас любой удар — это повод свалиться на асфальт и больше не вставать. И это капец. Полнейший и беспросветный. Как схватить этого придурка бухого за шкирку и убежать с ним куда-нибудь подальше от этих уродов, Воскресенский представляет сомнительно. Нихрена, если быть откровенным, не представляет.

— Суки, блять, отпустите его. Он ни в чем не виноват! Что вы там хотели? Поговорить со мной? Да хоть всю ночь давайте будем пиздеть за что хотите, только его отпустите. Он вообще никто, пацан думает, что мы друзья, но я это, я… Я его на деньги разводил, чтобы в казино играть, и потом сам хотел у него все деньги забрать. Отпустите его. Руку от него убрал, гнида! Не сме…

— Заебал трепаться, — Яна бьют с особым удовольствием, но так, несерьезно. Кулаком в рожу. Фактически ради того, чтобы он наконец прекратил говорить и заткнулся, а не чтобы сделать слишком больно. Но и этого удара хватает для того, чтобы он снова свалился, приземляясь жопой на дорогу.

— Это че, мы ща левого пацана припечатали? И он нам не нужен? Коль, че делать то?

— Да, блять, да! Не знаю я его, — голосит Воскресенский и пытается встать, но чужая тяжёлая рука опускается ему на плечо и припечатывает своим весом, не позволяя подняться.

— Он врет. Его это дружок, просто уши нам засирает, не хочет подставлять. Рыцарь благородный в подворотне нашёлся.

Компания мужиков заходится хохотом.

А Ян весь сжимается, скукоживается, прям как от мороза, только сейчас от страха за друга, окружённого тремя взрослыми бугаями. И как вырваться из этой ситуации целыми Воскресенский не знает. Его план со спасением хотя бы Лешкиной шкуры проваливается на корне, а в возможность договориться, просто отдав деньги, почему-то верится с огромным трудом. 

Если бы эти мудаки хотели забрать деньги, то не трепались бы столько. Быстро бы подкрались, отмудохали и деньги прихватили. Все чётко и без разговоров. Чтоб не светиться лишний раз, лица не показывать и не тратить время.

Но нет. Этим зачем-то потрепаться захотелось. 

Яну лично не хочется с ними трепаться. Да и вроде как не о чем. Не помнит он никого такого«Коляна». А если и встречались когда-то, он не остался в памяти на долго.

— Ну так и че нам с этим бухариком делать? 

— Отпустите, блять! — Ян снова дергается, успевая ускользнуть из-под крепкой хватки и бежит к Лешке. На этот раз удачно, но только потому, что мужик не стал его преследовать, уверенный, что ничего у него не выйдет. 

И Яна так бесит его сраная стопроцентная уверенность в этом. 

Ебал он её в рот.

И всю ситуацию тоже. Она фактически момент из какого-то тупого фильма, по выходным идущего по телеку, или глава очередной книжки для дамочек, в которых главный герой в итоге отбивается от всех хулиганов и спасает красивую девушку в придачу. 

Жаль тут не книжка, не фильм и даже не сраная японская манга, которую они с Лешкой читают периодически. И поэтому чудес не будет.

Главный мужик, тот самый Николай, который так желает, жаждет поговорить с Яном, кивает своим и говорит: «Можете отпиздить побольнее. Рыцаря тоже, но не до отключки, ему пригодятся силы для нашего диалога» и остаётся на месте, как будто правда шоу по телеку смотреть собрался.

Ян бы съязвил что-нибудь насчёт его решения, но время не особо подходящее. 

Поэтому он просто посылает к черту мысли с проклятиями и жалования на судьбу. Не сейчас, не время. 

— И че, это ты мне врезать собрался? А силенок-то хватит? — Ян подбегает к тому козлу, который Леше в солнышко врезал. Думает: «я тебе за него голову сверну, если понадобится — перегрызу зубами. Живым не уйдёшь».

А он лишь усмехается, чувствует себя таким крутым и сильным папочкой, что кулаки сами сжимаются ещё крепче. Чтобы показать, что папочкой он тут не будет.

— Собрался.

Воскресенский правда бьет, причём удачно. И останавливаться не собирается. Одного удара никогда не хватит, чтобы закончить драку. Это своего рода аксиома, знакомая каждому в уличных бойнях. Ян её тоже знает, ещё с детства, когда с пацанами из параллельного класса друг другу стрелки забивали, а потом уже из-за Олега, эти уличные драки на деньги организовывающего. 

И в них правил нет, есть только желание победить, желание порвать глотки каждому, кто покусится на тебя.

Иначе — никак. 

Иначе — не просто проигрыш, а целое уничтожение. 

Это на ринге остановят бой, если все пойдёт по пизде. На улице остановить последующий удар может только ощущение близкой смерти. Что-что, а такое определять каждый из них умеет. Потому что никто из пацанов, выращенных улицей и её тупыми правилами, все равно не хочет получить срок.

И Ян все знает.

Потому что можно уйти с улиц, но улицы из себя вытравить нельзя. 

Они остаются во взгляде, в сжатых кулаках при драке, в пусть и не профессиональных, но четких ударах, в знании куда бить больнее, в желании драться до конца, даже если к чертям переломают и руки и ноги, кусаться и прокусывать до костей. Не отпускать добычу до последнего.

Он сам жил этими улицами, дышал ими, их законами и порядками. Их силой. 

Поэтому знает, когда бьешь один раз — не жди, не останавливайся. 

Бей снова.

Со всей силы. Не жалея кулаков. 

Иначе отпиздят.

На улицах ведь нет победителей и проигравших, есть только те, кого отпиздили и те, кто это сделал.

Именно поэтому Воскресенский не останавливается, наносит удар за ударом, получает в процессе сам. Уворачивается. Не успевает. Получает по новой. И так по кругу. Они уже не дерутся, они грызутся, как собаки. И если мужику способствует его масса и тяжёлый удар, то Яну содействует уличная выучка, дрессировка. 

Она горит в глазах, отпечатывается в ауре и оседает умением увернуться в нужный момент на чистых инстинктах. Потому что там, где он учился всему, не отрабатывают удары в залах, а мастерство на рингах, там окунают в болото безжалостной уличной бойни, не научив хорошо плавать. И оставляют один на один с безжалостной реальностью: отвечать на удар или бежать, спасаться и никогда не возвращаться назад. А если хочется защитить себя, других, надо драться, даже если ненавидишь это всем сердцем.

Ян выезжает только за счёт своей вёрткости, трезвости и врожденного упрямства. И только благодаря этому мужик оседает на землю первым. 

«Наконец-то, — думает Ян. — Это тебе за Лешку, мразь».

«Чтоб он больше не поднялся. Не поднимайся».

И сам застывает на несколько долгих секунд, пытаясь отдышаться. Но получается только почувствовать боль во всем теле, о которой забыл во время драки, когда-то давно научившись её отключать. И это фигово. Сил почти нет. 

Он даже не замечает, как со спины подходит этот, чтоб его, Николай, и хватает Воскресенского за шею, сжимает крепко-крепко, перекрывая кислород, поворачивает его голову влево. 

— Смотри. Видишь, как твоего дружка избивают? А знаешь почему? 

— Ты… Ублюдок… — голос хриплый. Шею пережимает крепко, но все равно даёт возможность чуть-чуть вдыхать. 

— Нет. Это ты мелкий говнистый ублюдок. И это ты виноват в том, что твой друг сейчас отхватывает от моих ребят. Все происходит только из-за тебя, по твоей вине.

— Пш-ол нхуй.

— Из-за тебя, выблядок, я проиграл все деньги. Из-за тебя жена меня бросила, такого неблагополучного, не способного бабло в руках удержать, и забрала с собой ребёнка. А я, сука, мог бы дальше жить счастливо, забирать сына из школы и получать каждый день вкусные завтраки, обеды и ужины. Но ты, но вы… забрали мою счастливую жизнь, мою работу, мой бизнес!!! И свалили в ебеня. Маленькая мразь, думаешь я не знаю, что ты жульничал, думаешь, я не понял все ваши схемы? Да я таких как вы…

— Ахахах-кх-аа, ну ты никчемный придурок. Такая тупая причина, жалкий урод, самостоятельно похеривший свою жизнь, нашёл на ком отыграться. Ненавижу… Как же нелепо, ахахха. Только из-за этого… Только из-за этого Лешка пострадал! Ублюдок.

— Че ты вякаешь? Это все вы, вы виноваты!

— С-сдохни! Сука… — Ян со всей дури наступает уроду на ногу, и хватка наконец ослабевает, позволяя вырваться, начать нормально дышать.

Секундная заминка, пока мужик не понимает происходящего, — это то, что нужно. 

Это гребаный шанс. Счастливый билет.

И когда «Колян» отходит от мерзкого приема и замахивается, чтобы вдарить куда-то ему в живот, Ян выворачивается, выкручивается, успевая чудом подставить ему подножку и заехать со всей дури пару раз ногой по ребрам, и несётся со всей скорости к двум бугаям, которые Лешку держат. 

Которые вдвоём на его друга пошли, мрази. 

Даже не оборачивается за спину, слышит только возмущённые возгласы того придурка, осевшего на асфальт и главного, Коляна, кричащего «держи его, блять, суку верткую».

А перед глазами у него только два мужика, два урода, посмевшие тронуть родного человека. 

Одному из них Леша несколько раз хорошенько заехал. Это видно по тому, как он стоит еле-еле, за бок хватается. Другому, видимо, тоже не очень повезло, нос если не сломан, то подпорчен неплохо, кровь из него течёт, не останавливаясь. 

Так им и надо.

Хотя на деле надо гораздо больше.

Яну в каком-то плане просто везёт. С этой тупой встречей ночью, пустой улицей и странными подбуханными мужиками, которые хотят фиг пойми чего. При всём этом комплекте говна — везёт. Они все еще видят в них дохлых пацанов, не умеющих драться. И, господи Боже, как же офигенно.

Самое лучшее за этот сраный вечер.

Ведь именно благодаря такому мнению спешно трезвеющий Леша умудряется вырваться из хватки, выкручивая свою руку под каким-то страшным углом, и в придачу заезжает одному мужику в коленку ногой, а другому подбежавший Воскресенский в рожу даёт. Чётко в глаз. И радуется, как придурок, что носит по несколько увесистых колец на пальцах. 

Ещё со времён уличных потасовок знает, как больно получать такие удары. На собственной покоцанной шкуре проверено.

— Бежим быстрее, пока они не очухались, — Леша перехватывает его за руку и тянет в ближайшую подворотню, через дворы. 

— Да, да, быстрее, пока они не очухались.

Воскресенский, в принципе, его идею поддерживает. К ближайшей остановке соваться смысла никакого, автобуса ночью можно по часу и дольше ждать, а такси — ну это уже совсем по-дибильному, как будто заказываешь себе проводника до кладбища, отбитое тело до могилы дотащить. 

Такие идеи — один огромный бред, только быстрее найдут и отмудохают.

А вот подворотни… Подворотни и дворы — это хорошо.

Там можно оторваться, свернуть несколько раз в правильную сторону, отбежать настолько далеко, насколько позволяют силы и наконец передохнуть. Хоть парочку жалких минут отдохнуть.

Они так и поступают.

Бегут, петляют по закоулкам, пока не оказываются в совершенно другом районе, окружённые полнейшей тишиной. И тишина эта как дар свыше, не иначе. 

Луч надежды. 

Госпожа фортуна почтила их своим визитом.

— Кажется оторвались, — подтверждает свою мысль Ян. И оглядывается на друга. — Леш?.. Леша! Лешка, держись. Только держись. Я щас скорую вызову.

— Не. Забей, отдышусь и нормас.

Выглядит он совершенно «не нормас». Одна сплошная гематома. И рука, та самая, которую он из чужой хватки вырывал, висит как болванчик. Лишь бы не сломана. Пожалуйста. 

— Тогда такси. Поедем на такси, ок? Сейчас наберу, ты подожди, присядь на скамейку.

Приложение уверяет, что таксист приедет через 10 минут. Но они выглядят как гребаная вечность. Тянутся медленно, муторно, с привкусом страха на задворках, что их догонят, найдут и забьют до смерти. А сил отбиться уже не хватит. Их и так осталось слишком мало. У Леши, кажется, вообще ушли в минус.

Остаётся только ждать. Верить в их испорченную удачу.

— Все, слышишь? Все хорошо. Вот и такси приехало. Мы скоро будем в порядке, ты главное потерпи ещё немного, пожалуйста. Доедем до больницы и там подлатают. Все будет хорошо. Ты главное не отключайся. 

— Давай домой… 

При помощи Яна они садятся в машину, оба на заднее сидение. Потому что создаётся ощущение, что если друга сейчас отпустить, оставить без поддержки, без подставленного плеча, на которое он положил голову, — он не вытянет. Просто не доедет никуда. 

— Нет, в больницу. У тебя рука… С рукой что-то, надо проверить, там посмотрят.

— Я ее вообще не чувствую. Хотя, я ничего сейчас не чувствую, прикинь?

— Так куда вас, пацаны? — врывается в их диалог водитель.

— В ближайшую больницу. Быстрее, пожалуйста.

— Ты только того, смотри, не хочу, чтоб твой дружок у меня в машине сдох.

— Не сдохнет, — сквозь зубы цедит Ян, поддерживая Лешу за пояс, то ли чтобы не упал, то ли просто для своего собственного успокоения. — Я не дам ему сдохнуть от такой фигни.

— На хулиганов напоролись что ли? Не хило они вас…

Ян ничего не отвечает, утыкается взглядом в окно, рассматривает сменяющийся пейзаж спальных районов на проезжую дорогу. Думает, что и правда не хило. Ни одного живого места не чувствуется. Но Леше, наверное, хуже. 

Он то пострадал ни за что.

Или только за то, что у него друг такое говно. 

Жалкая пародия на нормального человека.

До больницы доезжают в полнейшей тишине. Таксист с ним заговорить больше не пытается, а он с ним тем более. Да и не о чем. Не выкладывать же трагичную историю случившегося, когда сам до конца её не осознаешь.

Прощаются тоже молча и быстро. 

Ян расплачивается за дорогу и вытаскивает друга из машины. Один доводит до дверей больницы.

Хочется сначала пожаловаться на то, какой мужчина оказался черствый, не предложил помощь. А потом уже не хочется. Потому что какая нафиг разница. Довёз — уже спасибо, не бросил подыхать на улице, побоявшись за свой салон или ещё за что. А помогать выше своих обязанностей не каждый будет, ему неприятности и лишний геморрой не нужны. У него работа. Может быть ещё несколько вызовов и пара-тройка шуршащих купюр в карман. 

А два побитых пацана. Ну, бывает. Главное, заплатили и салон не испортили, кровью не заляпали.

— Пошли, Леш, мы уже почти на месте. Сейчас тебя залатают и будешь как новенький. Все будет хорошо. Пошли.

Выигранные тридцать семь тысяч уходят на первоначальный взнос за оплату лечения и отдельную палату.

А по телефону рыдает Лешкина мама. 

У Яна сердце разрывается. 

Он знает, что его мать сегодня тоже встретит его вся в слезах.

***

— Это я виноват, — слова наконец сказаны.

Антипов сразу переводит на Воскресенского более заинтересованный взгляд, приготовившись слушать продолжение. Но его просто не последовало. Мальчишка молчит, плотнее стискивает губы, вскидывает подбородок, чтобы меньше раздражаться этим гляделкам «сверху вниз», но смотрит, как будто сквозь, совершенно пофигистично. Так виновные не смотрят.

— И? — не выдерживает Савелий, помогая, подталкивая продолжить рассказ.

Раньше ему казалось, что парень свой словесный поток не контролирует, треплется даже тогда, когда стоит просто опустить голову, сделать самый сожалеющий и искренний вид и уверять, что обязательно исправится. Он даже в кабинете декана умудрялся пошутить, оспорить все, что можно, а уже потом спокойно вывалить, что не пришел к нему на зачёт из-за того, что всю прошлую ночь пил с друзьями. И нет, ему не стыдно. Он и подробности, и байки вчерашнего дня не прочь потравить.

Так почему сейчас молчит?

В первый раз в жизни Антипов думает, что совершенно не знает человека, сидящего рядом с Лешей бок о бок. Человека, казавшегося раскрытым тоненьким журналом с картинками, — специально для более лёгкого изучения, — его прочитать труда не составит. Все, что на лице, то и на языке. Если что-то раздражает — бесится, веселит — смеется.

Понятный.

Обычный, напыщенный ребёнок, избалованный и взбалмошный.

Не стоящий внимания.

Сейчас перед ним даже не бойцовая псина, готовая защищать хозяина, каковой он казался в начале. Псины так не смотрят. Они встают в позу, рычат, глаза бешеные, искрящиеся понятной злобой и ненавистью к чужаку, покусившемуся на их. У Яна взгляд — пустой, как ярко-голубая лагуна, и вода вроде в ней чистая-чистая, думаешь, сейчас подойдёшь поближе, посмотришь и увидишь дно с самыми маленькими ракушками, но не видно ни зги. Дьявольская бездна.

И сам он дьявол.

Молчит не потому, что оправдаться нечем, а просто не считает должным Антипову объяснять ситуацию, раскрывать все карты и выкидывать на стол козыри, хотя какие козыри, у него одни шестерки — говно, мусор, как и произошедшее.

Ян виноват перед Лешкой: не за по воле случая подкравшихся хулиганов, а за то, что, зная все опасности, уповал на свой «непревзойденный всемогущий контроль», словно все всегда должно идти так, как Ян и захочет. И за своё прошлое, настоящее, будущее.

Перед ним и пойдёт с заслуженной повинной.

Для Савелия у него лишь пара слов, чтобы больше не лез. И все.

Но когда Савва осознаёт это, уже поздно.

— И? Я пойду, — встает Воскресенский быстро, резко, никому не давая шанса вставить хоть слово. — До свидания.

Лешка только откидывается на спинку дивана, вымученно потирая глаза, потому что понимает — даже если он его уже давно простил, это не значит, что и Ян простил себя.

***

День ещё только начинал сменяться ранним вечером, а солнце не спешило отдавать своё место луне. Все-таки весной дни потихоньку становятся длиннее, и жители начинают больше времени проводить вне стен родного и комфортного дома, выползая гулять до темноты или ещё того дольше.

Но Ян не обратил на время никакого внимания, вылетая из подъезда со скоростью ракеты.

Ему казалось, что лучше уж пойти на работу сейчас, даже если она начиналась с десяти вечера. И пойти непременно пешком. Через пол города, чтобы к чертям заблудиться и сгинуть где-нибудь в незнакомом дворе. Всяко лучше, чем вернуться в тишину квартиры и прозябать там ещё несколько часов, варясь в своих жалких мыслях и угрызениях совести, взыгравшей слишком поздно. Еще хуже застать в квартире мать, которая будет смотреть жалостливо-жалостливо, словно извиняясь за что-то, о чем Ян и понятия не имеет.

Поэтому от знакомого дома он не направился через дворы к ближайшей станции метро, предпочтя обходными путями следовать к месту работы. Хоть и понимал, что в итоге придётся в какой-то момент завернуть к ближайшей автобусной остановке и доехать до другой станции. Все же город большой и дойти пешком до нужного места у него бы получилось только через несколько дней беспрерывного пути. А тогда можно и вообще не приходить.

Чтоб ему уже наконец исчезнуть.

Пожалуйста.

Чем дольше он шёл, тем день заметнее сменялся вечером, солнце в конец скрылось с неба, а фонари и ночная подсветка у магазинов, ларьков и домов наконец зажглась.

И вместе с ней у Яна на душе все больше расползалась пустота.

Волнения, переживания задвинулись в дальний угол подсознания, но не ушли насовсем.

Просто притупились.

Потому что за это время Воскресенский истратил весь свой эмоциональный спектр. И теперь ему требовалось долгое восстановление, в котором он не был уверен.

Да и разве можно после такого полностью восстановиться?

Когда знаешь, что вся вина на твоих плечах.

Когда больше и некого осуждать, как бы не хотелось.

Это же он не отказал Лешке, хотя прекрасно знал, что такие места не бывают однозначно безопасными. Это он позволил себе расслабиться, когда должен был нести ответственность и следить за беззаботным другом. И это из-за него, из-за его прошлого и настоящего те ублюдки напали на них.

Но самое главное, что даже после всего случившегося, он не смог признаться единственному другу. Не смог сказать блядскую правду, назвав настоящую причину этой драки. Потому что даже в последний момент думал о собственной шкуре, о том, как жалко будет выглядеть после рассказа о свой жизни.

Типа «Я уже давно твой друг, но такой дичи обо мне, парень, ты и не представлял. Ну че? Как история? Бабла подкинешь или сразу пошлёшь далеко и надолго?».

Лучше бы, наверное, послал. Потому что иначе он бы продолжил всем жизнь портить.

Он боялся до смерти, остановки дыхания и полного небытия боялся в какой-то момент отвлечься от бесполезного рассказа о прошлом и увидеть в чужих глазах жалость и сочувствие. Или жалость, сочувствие и презрение. Охренительный наборчик к стадии бывших друзей, близких людей.

Омерзительные чувства.

И если с презрением смириться можно. Что уж там. Ян справляется с ним каждодневно, смотря на своё отражение в зеркале и видя себя настоящего, не того пацана со смазливым личиком, острыми скулами и по-блядски пухлыми губами. А того, который вечно врет, врет, в-р-е-т всем подряд, даже собственной матери и себе, себе больше всех остальных.

И это только первый пунктик в его хреновом списке на пафосный котёл в аду.

Презрение — это так, бонус в его большую копилку говна.

А вот сочувствие и жалость…

Его бы просто перекрошило на части от осознания того, что даже друг, фактически брат по духу, станет смотреть на него, как на предмет, на то, что сломалось, но до этого было чертовски дорого, и ты молча жалеешь его. Вспоминаешь, рассматривая витрины с похожими вещами и думаешь о нем. Но не склеиваешься, не пытаешься собрать заново.

Жалость вообще самое отвратное чувство. Это как признание человека слабым, беспомощным. Или признание в нем уже и не человека, а изжившую себя вещь, с прошедшим сроком годности. Она убивает внутри всякое желание двигаться вперёд, стремиться куда-то. Зачем? Зачем пытаться, если в тебя никто не верит. И ты сам прекращаешь это делать.

Ян не смог.

Духу не хватило рассказать все о себе. Раскрыться. А потом увидеть сраное сочувствие. Понять, что в него даже он не верит. Куда уж тогда верить самому. И так держится на последнем дыхании, претендуя чисто ради принципа, как всегда это делал, как с детства научился. Выживает, в целом, тоже на последнем упрямстве. Так, чтобы понять сколько продержится без ничего, на одной воле и любимой матерью за спиной.

***

Улицы давили своей атмосферой, спешащими по делам прохожими, промозглой вечерней погодой, сверкающими вывесками и фонарями, и тем самым одиночеством в толпе, так явственно ощущающимся только тогда, когда некуда торопиться, и возвращаться, в принципе, тоже некуда.

Бродить по городу тут же расхотелось.

Пришлось добираться до ближайшей станции метро и ехать на работу.

Лучше посвятить несколько часов на уборку помещения и остальные бытовые мелочи, чем вариться в собственных мыслях. Все равно никакого результата. Ситуация уже произошла, а время отматывать назад никто так и не научился, чтобы исправить случившееся.

Значит придётся с этим жить.

С мешком совершенных поступков за спиной и их грузом. Тащить, перекидывать на других, выбрасывать, забывать где-нибудь — все, что угодно.

Но жить.

Зная, что такое было, идти дальше.

Как и все люди. Это же так по-человечески — жить дальше, что бы ни случилось. С выбором, который сделали. С принятыми решениями, сказанными словами или молчанием. Просто жить с этим. Не более и не менее. Только так.

***

Метро выплюнуло Яна из вагона вместе с остальной безликой толпой на нужной станции, как какой-то переработанный ненужный материал. Как будто оно спешило избавиться от него, отвергало и презирало, молча ненавидело его самого его же ненавистью и мыслями в голове. И он поспешил дойти до работы как можно быстрее, чтобы сбежать с места преступления, сделав вид, что ему есть куда торопиться, что ему самому противно, ведь в центре даже по вечерам слишком много народа.

А это давит.

Особенно сегодня.

Особенно с этим диким, безмерным одиночеством в толпе. Ощущать его не на периферии сознания, не далеко-далеко и глубоко-глубоко в себе, а здесь, рядом — это слишком. Для последних минут, часов, дней, недель повышенного самобичевания, даже для него, такого перемолотого этим чувством с раннего детства — с л и ш к о м.

Не вывозит.

Сбежать было легче. Проще. У него это всю жизнь отлично получалось.

Талантливый-талантливый мальчик, профессионал своего дела.

И он сбегает.

Всего десять минут, не более.

Ведь плюсом работы в центре было то, что от снующих повсюду людей, от беготни, суеты и толпы можно легко скрыться, быстро добравшись пешком до клуба. И не надо ждать никаких автобусов, трамваев, троллейбусов, чтобы переться ещё через уйму мрачных спальных районов до запрятанного в их глубине здания.

И вот, дамы и господа, перед вами ночной клуб «Грехи».

Название пафоснее и актуальнее не придумаешь.

Когда он устраивался, долго ржал над мизерной фантазией владельца, настолько тупо окрестившего заведение. И, возможно, немного сопоставлял его с собой и со своей золотой коллекцией совершенного говна за плечами.

Вдруг работа в эпицентре всяческих грехов искупит его собственные? Или напомнит о них. Потому что у кого-кого, а у него этой хрени предостаточно, хоть жопой жуй.

Но какие бы философские отмазки и отговорки об искуплении Ян не искал, место в первую очередь было хорошим или скорее неплохо, очень неплохо оплачиваемым за одну смену, даже не считая чаевых. Презентабельный ночной клуб, в который не попадала всякая уличная шушера, был спокойнее и комфортабельнее, чем забегаловки на окраинах города. Сюда вряд ли бы попали его бедные студенты-однокурсники и не заглянули бы богатые папики, с которыми он играет в покер.

Это придавало спокойствия.

А еще, благодаря давнему знакомому Кириллу, который уже какое-то время работал в том клубе барменом и замолвил за него словечко перед начальством. Яну удалось договориться на выгодных для него условиях и выбить себе смены по выходным дням и редкие замены основных барменов по рабочим, если случались какие-нибудь казусные ситуации.

Место было просто раем, не иначе.

Если бы Яну не было так откровенно пофиг. Потому что в последние несколько лет рай для него — любое место с гибким графиком, куда возьмут без высшего образования. Гребаная сказка для рано повзрослевших детей. Каламбур на каламбуре в собственной жизни.

Но это детали, так, незначительные мелочи, о которых он старался часто не задумываться. Потому что все ещё с б е г а л.

И чтобы удачно сбегать, нужно меньше вертеть головой по сторонам и не оборачиваться назад. Иначе тебя догонят.

А Ян же профессионал. Он знает, как именно надо делать, чтобы в очередной раз спрятаться от всего мира и от себя самого. Поэтому заходя со служебного входа в клуб, не даёт себе времени на раздумья ни пока сбрасывает верхнюю одежду, ни пока топчется в подсобке, перетаскивая коробки, ни пока помогает уборщице протирать полы и передвигать столики на втором этаже в вип зоне.

Потому что думать — мучительно больно, невыносимо. Сотни мыслей вплетаются в голову нитями, завязанными в крепкие узлы, влетают осиным роем и не останавливаются. Ни на минуту не затихают, не прекращают шуметь. Они топят.

А Ян и так уже почти утопленник. Он и так почти сдался.

Лучше не погружаться в воду ещё глубже, иначе совсем не выплыть.

Надо гнать, гнать чертовы мысли, отгораживаясь любыми делами. Так можно отвлечься от проблем, в итоге сделав вид, что их попусту не было. И работа отлично способствует гениальной идее Воскресенского. Легче становится, когда в клуб начинают подтягиваться работники. Сразу становится шумнее: здание заполняется топотом ног, шорохами, отголосками голосов и урывками смеха.

Ян специально спешит смешаться с этим ворохом звуков, приветствуя знакомых ребят, перекидываясь со всеми хотя бы парочкой незначительных фраз. И когда в раздевалке наконец появляется Кирилл— совсем успокаивается, понимает, еще буквально пара минут и начнется смена. Закрывает на время все лишнее, сосредотачиваясь только на базовых задачах: заканчивает подготавливать рабочее место, переодевается в форму.

***

[Воскресенье. 5:30 a.m]

— Ну наконец отстрадали, — Ян блаженно потягивается, раскидывая руки в разные стороны. — Такая девушка попалась странная. Не заметил? Около бара все тусила, но ни одного коктейля не заказала за всю ночь.

— Как будто это первая непонятная личность за все время. Ты работаешь в сфере услуг, Воскресенский! У тебя уже давно должен был выработаться иммунитет на любые странности, — фыркает Кир, заканчивая протирать барную стойку в последний раз.

— Да ну тебя… Я делюсь новостями, ну, типа пытаюсь завязать разговор, понимаешь?

— Завяжи себе лень в узелочек и помоги мне по-быстрому бар расставить аккуратно. А девушка просто на меня заглядывалась, но побоялась подойти, видимо.

— А тебе бы хотелось, чтобы она подошла?

— Не особо. Не хочу ее разочаровывать.

— Да ты фактически самый ответственный и благородный чел из всех, кого я знаю! — возмущается Ян, не веря в возможность такого исхода.

Сколько Воскресенский его помнит, Кир был таким — себе на уме. Довольно замкнутым парнем, спокойным и рациональным. Он всегда старался качественно выполнить порученную работу, на жизнь не жаловался, стремился к чему-то важному для себя, старался помогать людям по возможности и никогда не хотел никого обижать. Ян в принципе не многое знал, Кирилл редко распространялся о себе, а он и не спрашивал, не считал нужным лезть в то, что другой человек не хочет раскрывать. Приходилось основываться на собственных умозаключениях, сделанных из увиденного.

Они были знакомы чуть больше трех лет. И Ян знал, как в свои шестнадцать, как в свои девятнадцать, что на Кира всегда можно положиться, в разумных пределах. Он был чем-то вроде константы — постоянной величины — и никогда не менялся, не становился хуже, не ожесточался и не черствел окончательно.

Поэтому его слова звучали невозможными. Нереальными.

— Это не играет роли. Понимаешь, — Кирилл, наконец закончив протирать стойку, немного влажной от тряпки рукой треплет Воскресенского по волосам, разлохмачивая и без того растрепавшийся хвост. У него получается какой-то отеческий жест, но Яна это не смущает. Он привык, что Кир время от времени относится к нему с непонятной и необоснованной теплотой, как будто он додает ему то, чего не доставалось самому, — отношения — это не только «у него было много хороших качеств» или «они прекрасно уживались вместе». Это о том, что люди могут дать друг другу, что могут вложить в свои чувства. А мне ресурсов на себя не хватает, как я дам их еще кому-то?

— Но ведь многие так живут.

— Живут. Но я не хочу.

Ян редко вспоминал, что у них с Киром какая никакая, но разница в возрасте. Обычно он ощущался таким же девятнадцатилетним пацаном, просто чуть ответственнее и спокойнее многих ребят, но скорее из-за того, что уже давно самостоятельно заботился о себе. Но Киру было двадцать два, и он имел за спиной больший жизненный опыт, хоть и редко им делился, не настаивая и не желая блистать своим авторитетом.

— Ян, сегодня ночуешь у меня?

— Да.

— Тогда поторапливайся, — бросил Кир, прикрывая рот от зевоты, и зашел в служебку, чтобы переодеться.

Яну ничего не оставалась, как последовать за ним.

***

— Почему ты пускаешь меня к себе? — спросил Ян.

Когда они вышли, уже потихоньку светало и первые люди начинали появляться на улицах, кто за чем: на работу или погулять с собакой, изголодавшейся по свежему воздуху и раенным просторам за ночь.

— Мы давно знакомы, я тебе верю, — просто ответил Кир, попутно подкуривая сигарету. — Будешь?

— Давай, у меня закончились.

Они долго шли в полном молчании, виляя по знакомым улицам и проулкам, чтобы не садиться в первые автобусы и не дышать спертым запахом замкнутого пространства, перед тем как Ян снова заговорил, возвращаясь к оставленной теме:

— Я не святой…

— Что? — Кирилл сначала не понял, не услышал фразу, пролетевшую неожиданно.

— Как мне можно верить, если я могу солгать? Не рассказать чего-то? Подставить!

— Давай присядем, там скверик недалеко. Подышим воздухом.

— Давай.

Кир отводит их в небольшой сквер, заполненный тишиной и спокойствием раннего весеннего дня. Вокруг — ни души. И Яну отчего-то становится легче, что его никто не услышит и не осудит, и он присаживается на холодную металлическую скамейку рядом с большим раскидистым дубом, загораживающим их от слишком настырных солнечных лучей.

— Никто не святой, — начинает Кир, севший на другой край скамейки, чтобы создать видимость отстраненности, не мешать своим присутствием.

— Я знаю! — вскрикивает Ян неожиданно истерично, тут же вдавливая взгляд в землю. — Прости…

— Мы все совершаем ошибки.

— Но я подставил друга, Кир! Он пострадал из-за меня. Понимаешь, я не отговорил его от чертовски хреновой затеи, хотя знал, что могут быть неприятности. Нет, не это главное… Нас избили по моей вине. Я был первопричиной, а Лешка так, просто попался в придачу. Этот ненормальный мужик все кричал, что я испоганил его жизнь.

— Но ты не…

— А я правда это сделал, выходит. И даже не помню! — Ян усмехается, пытаясь сдержать подступающую истерику. — Как будто в первый раз этого человека видел, понимаешь? Лицо совсем незнакомое. Он мог бы быть случайным прохожим или продавцом в магазине, в который забегаешь случайно, укрыться от дождя, — вот таких не запоминают. А я не запомнил того, кто, выходит, после меня многое потерял…

— Ты не виноват в его жизни. И не виноват в случившемся, только сам человек несет ответственность за свои поступки.

— Но он кричал, что я разрушил его жизнь! Лишил его бизнеса?..

— Разве ты это делал?

— Нет… Я не помню, Кир. Не понимаю. При чем тут бизнес? Я просто обыграл его в покер. Не более! — Ян хмурится, проходится рукой, влажной от волнения, по волосам. И действительно не понимает.

Не считая того, что он не смог узнать мужчину, Воскресенский был полностью уверен, что не мог разрушить чью-то компанию. Он никогда не связывался с чем-то настолько опасным, да и не знал, как такое провернуть. Поэтому слова мужчины, насмешившие его еще тогда, сейчас казались и вовсе абсурдными.

— Я тоже думаю, что ты не смог бы. У тебя не хватило бы для этого ресурсов.

— Скорее всего. Но… — договорить Ян не успевает, Кирилл осаживает его одним взглядом, призывая закончить бессмысленные размышления, и встает со скамейки.

— Знаешь, когда-нибудь ты поймешь, что мы не властны над обстоятельствами, потому что не умеем их предсказывать и не знаем какой из наших поступков окажется неудачным. А не рассказывать что-то не всегда плохо. Конечно, и не всегда хорошо, но если ты делаешь это, чтобы не нанести человеку вреда или чтобы защитить себя, свою душу, что ли, то это не может быть грехом.

Они замолкают. Ян — потому что не может ничего ответить, найти каких-то слов, Кирилл — потому что сказал все, что хотел.

Последний гештальт этого диалога закрыт.

Больше не будет дополнений.

— Хочешь кофе? — оживает Ян после длительного молчания, разрывая тишину собственным немного охрипшим голосом.

— Сейчас еще ни одна кофейня не открылась, да и палатки тоже. Какой кофе?

— Отвратный. Вон, — Ян расплывается в аккуратной, еле заметной улыбке, показывает на автомат с напитками рядом с поворотом. — можем там купить ядерную смесь. Зато горячий должен быть, согреемся.

Кирилл, стоящий чуть впереди него, прислонившись к спинке металлической скамейки, тоже улыбается. Машет рукой в странном жесте, мол, ладно, твоя взяла, иди покупай эту безвкусную бурду за бешеные деньги. Сегодня можно.

И Ян отрывается с нагретого за долгое время сидения места и бодрым шагом доходит до автомата. Правда выбирает кофе, пару секунд пытаясь понять какой будет приличнее, и покупает сразу две штуки: для себя и для Кира, который уже тоже успел по-тихому подойти к нему, аккуратно пристроившись справа.

— Будем пить латте. Капучино, сорри, оказалось дороже!

— Хорошо, будем латте, — Кирилл забирает свою жестяную, действительно горячую баночку с кофе, пару раз вертит ее в руке, не решаясь пока открывать.

— Дрянь, — выносит вердикт Воскресенский и делает еще один глоток, закрепляя.

— Пошли домой, — Кир хлопает Яна по плечу, подгоняя в нужном направлении. — И матери не забудь отписаться, чтобы не волновалась.

Ян ничего не отвечает. Только отворачивает голову немного в бок, щурясь то ли от попадающих в глаза первых лучей солнца, то ли от неожиданно набежавших жалких слез мимолетного облегчения. И идет следом.