Гора Тунлу стала для них ключевой точкой, развилкой, на которой они волей случая столкнулись и впервые за сотни лет взглянули друг на друга под правильным углом, а затем чудом пошли по одной тропе. В молчаливом согласии, в эйфории первого в их совместной судьбе проблеска понимания друг друга.
С тех пор Фэн Синь стал лучше понимать мотивы и поведение Му Цина, стал обращать внимание на его колкости и показательное безразличие, потому что теперь знает: за ними скрывается страх уязвимости. К своему собственному удивлению, он вдруг стал тем, кто понимает, когда Му Цину нужна забота и поддержка, и дает ее. Тем, кто захотел этого.
Му Цин долгое время шипит на это и заявляет, что ему ничего не нужно, тем более жалость, тем более, когда все хорошо и это Фэн Синь сам себе все понапридумывал. Потому что чужое участие, тем более от того, кто, пожалуй, лучше всех знает все его грехи и слабости, заставляет Му Цина чувствовать себя обнаженным и уязвимым особенно сильно.
Он шипит на Фэн Синя, заявляет, что все в порядке, но заставляет себя сдерживаться и не отталкивать его от себя слишком сильно. После того, что они пережили в битве с Цзюнь У, они стали… друзьями? Их подобием, по крайней мере, и Му Цин каждый раз пораженно замирает, когда видит, что Фэн Синь, кажется, искренне хочет к этому прийти. Они все еще собачатся по любому поводу, но теперь лишь по мелочи. Они больше не переходят на личности и перепалки остаются скорее традицией.
А еще защитным механизмом для них обоих. Фэн Синю проще строить мостик между ними, когда можно в любой момент прикрыться шуткой. Осыпая Фэн Синя колкостями, Му Цину легче принять это и делать что-то в ответ. Они становятся странными, вечно спорящими и саркастичными друг к другу друзьями. Никогда не называют так друг друга вслух, но больше не отрицают, когда их так называет Се Лянь.
А еще они говорят. Говорят, кажется, впервые за восемь веков. Зная друг друга с четырнадцати лет, они впервые говорят о вещах, которые им интересны и ненавистны, узнают об увлечениях друг друга и мелких глупых фобиях, которые и страхами-то назвать язык не поворачивается.
О реальных страхах, в которых сложно признаться даже самим себе, они тоже говорят, но уже намного позже. И обычно это делает Фэн Синь, открываясь настолько, насколько может себе позволить, не получая в ответ почти ничего. Личным, а тем более неприглядным, вроде страхов, болезненных воспоминаний, заветных желаний и сожалений Му Цин почти не делится. Почти.
Иногда он роняет фразу или две как бы между делом, когда они наедине и ему кажется, что не так уж и внимательно Фэн Синь слушает. Бросает и тут же отворачивается, пряча лицо, переводит тему так быстро, как только можно.
Фэн Синь же такие откровения всегда вылавливает очень внимательно. Обычно не комментирует, видя, что Му Цина такая перспектива лишь напрягает, но запоминает каждый маленький, но до этой поры никогда не обозримый кусочек чужой души с особой кропотливостью. Он не злится, что ему приходится открыться в несколько раз сильнее, чтобы увидеть такие крохи. Он собирает их все и, соединяя воедино, как мозаику, все лучше понимает.
Понимает, что даже эти редкие мимолетные откровения — доверие, коим никто другой не удостоился. И чем больше этого доверия получает, тем сильнее его ценит. Чем лучше понимает чужую душу, тем сильнее в нем становится желание узнать ее целиком, тем чутче он становится к ее боли, тем больше потребность ее от этой боли оградить.
Му Цин становится важен. Фэн Синь смотрит на него и слушает чаще, вылавливает в рассказах о том, как прошел день, следы усталости, а в резко поджавшихся в разговоре с кем-то губах следы воспоминаний о чем-то неприятном и саморазрушительных мыслей.
В начале он по глупости реагирует на такое прямыми вопросами и настойчивыми просьбами не держать себя в плену собственного разума и поделиться тем, что Му Цина мучает. Но на это он встречает лишь язвительные комментарии и советы не лезть не в свое дело. И тогда он переходит от вопросов к молчаливым ненавязчивым действиям.
Задержаться в чужом дворце подольше, позволяя Му Цину чувствовать присутствие небезразличного к нему человека, видеть, что с ним хотят быть рядом, его хотят слушать, он нужен. Аккуратно и ненавязчиво сжимать изящную белую ладонь, когда ногти на ней бессознательно царапают кожу. Много говорить обо всем подряд, позволяя Му Цину помолчать в чужом присутствии, не будучи вынужденным думать над своими словами, интонациями, образом, расслабиться в звуках голоса Фэн Синя.
Все это Му Цин замечает, и отношение к этому у него смешанное. С одной стороны, он ежится и напрягается каждый раз, когда получает эту заботу. Ему неуютно от такой, кажется, нормальной для всех, кроме него, вещи. Он не может отделаться от мысли о подвохе, о том, что любое из этих действий может оказаться лишь насмешкой старого врага или попыткой выудить что-то особо личное и интимное и использовать против него.
Но Фэн Синь действует очень плавно и мягко, так несвойственно своему импульсивному и прямолинейному характеру, что невольно задаёшься вопросом: а стал ли бы он прикладывать столько усилий просто для того, чтобы однажды уколоть? Стал ли бы он после восьми сотен лет холодного игнорирования делать для Му Цина все это?
Му Цин даже не уверен, что Фэн Синь в состоянии уловить признаки его благодарности, потому как выражать ее словами Му Цину все еще сложно. Но он благодарен. Помимо дискомфорта и подсознательного отторжения чужого внимания, он так же погружается в чувство того, что это приятно. Это хорошо. Если это реальность, она ощущается очень желанно. В нее хочется верить. Хочется в нее погрузиться.
Медленно и с болезненно дрожащим сердцем он начинает Фэн Синю доверять. Потому что, чем больше он открывается, тем больше заботы получает. Он все еще не в состоянии открыться и довериться целиком, но Фэн Синь этого и не требует. Фэн Синь, кажется, доволен компанией любого Му Цина, как честного и умиротворенного, уязвимого и притихшего, так и саркастичного и колкого, закрывающего от чужого взора все самое чувствительное.
Му Цин прощупывает почву и недоверчиво топчется на одном месте месяцами, прежде, чем ступить дальше, не способный так скоро принять ее твердость и надежность.
Самый большой из тех, на которые он пока готов, прыжок на доверие он совершает несколько импульсивно, в порыве внезапно накатившей нежности. Прижимается губами к чужим губам резко и мимолетно. Он не знает, зачем это делает, не знает, ответят ли ему, не знает даже, с чего бы Фэн Синю вообще ему отвечать.
В груди все сжимается в щемящей боли ожидания чужой реакции. Встретить отторжение на свое уязвимое заявление о привязанности будет больно и единомоментно перечеркнет все, к чему они двое успели прийти. Му Цину будет плохо, но он знает: лучше так, лучше сейчас, чем потом.
Чувства к Фэн Синю, родившиеся к шоку самого Му Цина, не самое интимное и сокровенное, что в нем есть. В его голове еще сотня узлов и переплетений, которые и во век не развяжешь, лишь запутаешь еще больше, а на душе слишком много трещин и потертостей. Ни при каких чертовых обстоятельствах Му Цин не покажет их кому-то, кто не сможет принять такую простую вещь, как это. Кажется, Фэн Синь показал себя, как достаточно чуткий человек, чтобы, по крайней мере, никому не говорить об этом поцелуе, после того, как оттолкнет Му Цина. А уж делать вид, что ничего не было, перед ним самим Му Цин как-нибудь сможет.
Но к его шоку и изумлению, его никто не отталкивает. Его обнимают обеими руками и бережно прижимают ближе, целуют в ответ. Фэн Синь сминает его губы мягко, аккуратно гладит рукой по волосам Му Цина, словно тот может сбежать от любого неверного движения.
Так и происходит: сам по себе ответ на поцелуй был неверным, так не должно было быть, и Му Цин в шоке отшатывается в сторону. Смотрит на Фэн Синя пораженно и требовательно, словно обвиняя в чем-то, но так и не находит доказательств преступления.
Глаза Фэн Синя искренние, и такие до невозможного преданные, что странно, как Му Цин умудрялся их игнорировать раньше. Странно и страшно. Страшно смотреть в них, страшно отвести взгляд. Больше всего страшно, что они перестанут смотреть на него.
Му Цин стоит, божественной статуей замерев, и Фэн Синь замирает тоже. Не говорит ничего, не шевелится даже, чтобы не спугнуть. Ему кажется, стоит неправильно вздохнуть, и Му Цин убежит.
Тот не убегает, медленно и нерешительно расслабляет плечи, и Фэн Синь позволяет себе сделать то же самое. А потом Му Цин отворачивается, заставляя сердце Фэн Синя на миг перевернуться, и вновь начинает говорить о каких-то небесных делах, до которых им минуту назад не было дела. Голос легкий и непринужденный, а сам прячет покрасневшее лицо за длинными волосами. Как делает каждый раз, после того, как откроет Фэн Синю что-то слишком личное и хочет, чтобы тот принял это без лишних расспросов.
Фэн Синь понимает это и с готовностью подхватывает совершенно не интересующий его сейчас разговор, давая Му Цину пространство. Спустя полчаса он вознаграждается пристальным взглядом и лёгкой улыбкой. Не спугнул. Все будет хорошо. Все правильно.